Но центр пришел в движение, испугавшись осколков знания. Едва увернувшись от одного, он тотчас натыкался на следующий. А когда обнаружил, что обойти осколки не удается, постарался — один за другим — стереть.
— Проблема безумия настолько многогранна, что никто и никогда не даст удовлетворительного определения нормы.
Далеко от центра квакал рот.
— Как, например, провести грань между человеком с неустойчивой психикой и настоящим душевнобольным, подверженным депрессивной мании?
Центр думал, воздев глаза, ожидая, когда на него вновь обрушится кошмар, думал о том, до чего непросто различить сон и бодрствование, если все происходящее превратилось в сплошной киноролик.
— Навязчивая идея? Невроз? Неужели нормальный ребенок еще в колыбели может выдать симптомы невроза?
Если идти шаг за шагом, — наплевав на провал этой тьмы, наплевав на страх на губах, — прочь от скалы, сквозь службу во флоте, сквозь подмостки, писательство, университет, годы учения в школе, под тихие своды, в постельку, назад — ты спустишься вниз, в подвал. А дорога обратно приведет из подвала к этой скале.
— Разум отыщет решение. Это он отличает нас от беспомощных животных, которые действуют по заданным образцам в рамках своих образов, определяющих поведение, умственное и физическое.
Но темный центр изучал новую мысль, как монумент, который встал на месте прежнего в сумрачном парке.
Гуано не растворяется.
Если гуано не растворяется, то вода в верхней расселине не может быть липкой влагой, от прикосновения к которой в угол глаза вонзается пылающая игла.
Язык прошелся вдоль барьера зубов — вдоль, вбок и туда, где между двумя коренными зиял провал. Он сцепил руки и задержал дыхание. Он смотрел на море и ничего не видел. Язык вспоминал. Отыскивал этот провал и восстанавливал старый болезненный контур. Коснулся твердой вершины скалы, прошелся по склону, преодолев одну за другой все болящие щели, вниз к ровной поверхности, где торчит Красный Лев, прямо над камедью, — и понял, почему так навязчиво, больно знакома одинокая и угасающая скала посредине моря.
12
Оставалось теперь только защищаться от ненормального. Оставался центр, который, взяв вожжи, гнал тело вниз, в расселину, со Смотровой Площадки. Он нашел влажную одежду и напяливал все на себя, пока не увидел, что разбросанная одежда и морские длинные гольфы — это просто груда тряпья. И тело, и одежда были неуклюжи, как водолазный костюм. Он пошел к Столовой Скале и набрал мидий, заставил рот их принять. Снаружи теперь он видел только одно место, где у камней плясала вода. Море рябило, каждая крошечная волна несла на гребне волну поменьше, и от этого глубь стала непроницаемой, а вода холодной и серой. Челюсти занимались делом, он сидел неподвижно, а рядом лежали два омара. Челюсти двигались, дождь покалывал кожу, ветер хлестал, по воде неслась зыбь. Он брал свою закуску одним омаром и подносил к лицу. Омары были в доспехах, защищенные от огромной тяжести неба.
В перерыве между двумя мидиями голос успевал проблеять что-то, мечась от рассудка к истине и вновь ускользая.
— На мне доспехов нет — вот меня и расплющило. Я стал плоский. Профиль испорчен. Рот чересчур выдается вперед, у меня два носа.
Но центр думал о другом.
— Когда высовываешься на ветру, надо быть поосторожней. Я не хочу умирать заново.
Пока мидий много, можно заставить рот подчиниться и забыть о других возможностях.
— Я всегда был един в двух сущностях — тело и рассудок. И теперь ничего не изменилось. Просто так ясно я понял это только сейчас.
Центр обдумывал следующий шаг. Мир можно скрепить заклепками. Плоть подлатать с помощью муравьев, как это делают в Африке. Воля может сопротивляться.
Потом в пределах досягаемости закончились мидии. Он велел омару притвориться, будто подносит ко рту еду, но рот не почувствовал вкуса.
— Надо.
Повернулся на четвереньках. Задержал дыхание, глянул вверх и увидел у линии неба старуху, выбравшуюся из подвала.
— Это Гном. Это я делал ей серебряную голову.
В лицо хлестнул ветер и дождь. Старуха кивнула серебряным матовым лицом.
— Повезло еще, что я надел эту серебряную маску не на то лицо. Это Гном. И до следующего шага есть еще время.
Он опять понес свое тело к Смотровой Площадке, подтащил к Гному, заставил встать на колени. Гном над ним кивал ласково серебряной матовой физиономией.
В верхней щели что-то произошло. Он мгновенно отпрянул и осторожно заглянул внутрь. Белая масса разлетелась на дне вдребезги — это от стенки канавы откололся и рухнул пласт камня. Он придвинулся ближе и осмотрел камень. Один край пласта был старый, лоснящийся, три других — белые, как гумус, со свежим сломом. Камень был в ярд длиной и толщиной дюймов шесть. Толстая книга со странным тиснением на обложке. Тиснение ненадолго понравилось глазам, потому что это был образ, образ без слов, которые добили бы его немедленно. Глаза шарили по вытесненным, выдолбленным линиям так же, как рот жевал мидии. Рядом с книгой темнело углубление, из которого она и выпала.
В углублении тоже был рисунок. Похожий на перевернутое дерево, растущее вниз от старого края, где ветер и дождь истрепали листву. Стволом был глубокий перпендикулярный желоб со слоистым краем. Ствол разделялся книзу натрое, дальше — на сучья, а сучья — на ветви, похожие на узор, выгрызенный книжным червем. Ствол, и сучья, и ветви были чудовищно черные. А вокруг них — яблочное цветение серебряных, серых пятен. Он смотрел, как на пятна падают капли дождя, оставляя на ветках безвкусные плоды.
Рот снова заблеял.
— Молния!
Но темный центр сморщился, помрачнел — он знал. Знание было так страшно, что центр разрешил рту делать что угодно.
— Черная молния.
Все-таки для него еще оставалась одна роль — роль умалишенного, роль Бедного Тома, укрытого от знания знаком черной молнии.
Он обхватил старуху, кивавшую ему серебряной головой.
— Помоги, дорогая, мне так нужна твоя помощь.
Рот подхватил:
— Если ты позволишь ему продолжать в том же духе, дорогая, он расколет эту паршивую скалу, и будем мы плавать.
Плавать где?
Рот отчаянно продолжал:
— У Большого Утеса лежали камни, а теперь один сдвинулся — вода его сдвинула. Я никого бы не стал просить, кроме тебя: сейчас камень лежит спокойно, и будет лежать, если только он отвяжется от него. Ведь, в конце концов, дорогая, он же твой муж.
С постели босиком на ковер. Через всю темную комнату, не потому что хочется, а потому что надо. В дверь. Площадка, огромные напольные часы. Ощущение опасности за спиной. Теперь за угол к лестнице. Вниз, шлеп. Вниз, шлеп. Холл, только теперь он разросся. В каждом углу притаилась тьма. Перила, высокие, я еле достаю до них. Сейчас не скатишься — не до того.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44
— Проблема безумия настолько многогранна, что никто и никогда не даст удовлетворительного определения нормы.
Далеко от центра квакал рот.
— Как, например, провести грань между человеком с неустойчивой психикой и настоящим душевнобольным, подверженным депрессивной мании?
Центр думал, воздев глаза, ожидая, когда на него вновь обрушится кошмар, думал о том, до чего непросто различить сон и бодрствование, если все происходящее превратилось в сплошной киноролик.
— Навязчивая идея? Невроз? Неужели нормальный ребенок еще в колыбели может выдать симптомы невроза?
Если идти шаг за шагом, — наплевав на провал этой тьмы, наплевав на страх на губах, — прочь от скалы, сквозь службу во флоте, сквозь подмостки, писательство, университет, годы учения в школе, под тихие своды, в постельку, назад — ты спустишься вниз, в подвал. А дорога обратно приведет из подвала к этой скале.
— Разум отыщет решение. Это он отличает нас от беспомощных животных, которые действуют по заданным образцам в рамках своих образов, определяющих поведение, умственное и физическое.
Но темный центр изучал новую мысль, как монумент, который встал на месте прежнего в сумрачном парке.
Гуано не растворяется.
Если гуано не растворяется, то вода в верхней расселине не может быть липкой влагой, от прикосновения к которой в угол глаза вонзается пылающая игла.
Язык прошелся вдоль барьера зубов — вдоль, вбок и туда, где между двумя коренными зиял провал. Он сцепил руки и задержал дыхание. Он смотрел на море и ничего не видел. Язык вспоминал. Отыскивал этот провал и восстанавливал старый болезненный контур. Коснулся твердой вершины скалы, прошелся по склону, преодолев одну за другой все болящие щели, вниз к ровной поверхности, где торчит Красный Лев, прямо над камедью, — и понял, почему так навязчиво, больно знакома одинокая и угасающая скала посредине моря.
12
Оставалось теперь только защищаться от ненормального. Оставался центр, который, взяв вожжи, гнал тело вниз, в расселину, со Смотровой Площадки. Он нашел влажную одежду и напяливал все на себя, пока не увидел, что разбросанная одежда и морские длинные гольфы — это просто груда тряпья. И тело, и одежда были неуклюжи, как водолазный костюм. Он пошел к Столовой Скале и набрал мидий, заставил рот их принять. Снаружи теперь он видел только одно место, где у камней плясала вода. Море рябило, каждая крошечная волна несла на гребне волну поменьше, и от этого глубь стала непроницаемой, а вода холодной и серой. Челюсти занимались делом, он сидел неподвижно, а рядом лежали два омара. Челюсти двигались, дождь покалывал кожу, ветер хлестал, по воде неслась зыбь. Он брал свою закуску одним омаром и подносил к лицу. Омары были в доспехах, защищенные от огромной тяжести неба.
В перерыве между двумя мидиями голос успевал проблеять что-то, мечась от рассудка к истине и вновь ускользая.
— На мне доспехов нет — вот меня и расплющило. Я стал плоский. Профиль испорчен. Рот чересчур выдается вперед, у меня два носа.
Но центр думал о другом.
— Когда высовываешься на ветру, надо быть поосторожней. Я не хочу умирать заново.
Пока мидий много, можно заставить рот подчиниться и забыть о других возможностях.
— Я всегда был един в двух сущностях — тело и рассудок. И теперь ничего не изменилось. Просто так ясно я понял это только сейчас.
Центр обдумывал следующий шаг. Мир можно скрепить заклепками. Плоть подлатать с помощью муравьев, как это делают в Африке. Воля может сопротивляться.
Потом в пределах досягаемости закончились мидии. Он велел омару притвориться, будто подносит ко рту еду, но рот не почувствовал вкуса.
— Надо.
Повернулся на четвереньках. Задержал дыхание, глянул вверх и увидел у линии неба старуху, выбравшуюся из подвала.
— Это Гном. Это я делал ей серебряную голову.
В лицо хлестнул ветер и дождь. Старуха кивнула серебряным матовым лицом.
— Повезло еще, что я надел эту серебряную маску не на то лицо. Это Гном. И до следующего шага есть еще время.
Он опять понес свое тело к Смотровой Площадке, подтащил к Гному, заставил встать на колени. Гном над ним кивал ласково серебряной матовой физиономией.
В верхней щели что-то произошло. Он мгновенно отпрянул и осторожно заглянул внутрь. Белая масса разлетелась на дне вдребезги — это от стенки канавы откололся и рухнул пласт камня. Он придвинулся ближе и осмотрел камень. Один край пласта был старый, лоснящийся, три других — белые, как гумус, со свежим сломом. Камень был в ярд длиной и толщиной дюймов шесть. Толстая книга со странным тиснением на обложке. Тиснение ненадолго понравилось глазам, потому что это был образ, образ без слов, которые добили бы его немедленно. Глаза шарили по вытесненным, выдолбленным линиям так же, как рот жевал мидии. Рядом с книгой темнело углубление, из которого она и выпала.
В углублении тоже был рисунок. Похожий на перевернутое дерево, растущее вниз от старого края, где ветер и дождь истрепали листву. Стволом был глубокий перпендикулярный желоб со слоистым краем. Ствол разделялся книзу натрое, дальше — на сучья, а сучья — на ветви, похожие на узор, выгрызенный книжным червем. Ствол, и сучья, и ветви были чудовищно черные. А вокруг них — яблочное цветение серебряных, серых пятен. Он смотрел, как на пятна падают капли дождя, оставляя на ветках безвкусные плоды.
Рот снова заблеял.
— Молния!
Но темный центр сморщился, помрачнел — он знал. Знание было так страшно, что центр разрешил рту делать что угодно.
— Черная молния.
Все-таки для него еще оставалась одна роль — роль умалишенного, роль Бедного Тома, укрытого от знания знаком черной молнии.
Он обхватил старуху, кивавшую ему серебряной головой.
— Помоги, дорогая, мне так нужна твоя помощь.
Рот подхватил:
— Если ты позволишь ему продолжать в том же духе, дорогая, он расколет эту паршивую скалу, и будем мы плавать.
Плавать где?
Рот отчаянно продолжал:
— У Большого Утеса лежали камни, а теперь один сдвинулся — вода его сдвинула. Я никого бы не стал просить, кроме тебя: сейчас камень лежит спокойно, и будет лежать, если только он отвяжется от него. Ведь, в конце концов, дорогая, он же твой муж.
С постели босиком на ковер. Через всю темную комнату, не потому что хочется, а потому что надо. В дверь. Площадка, огромные напольные часы. Ощущение опасности за спиной. Теперь за угол к лестнице. Вниз, шлеп. Вниз, шлеп. Холл, только теперь он разросся. В каждом углу притаилась тьма. Перила, высокие, я еле достаю до них. Сейчас не скатишься — не до того.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44