Заехал к Картье в Обербухзаттен. Познакомился с неизвестной ему еще частной коллекцией в Тулузе…
Единственное из сохранившихся писем к Софе с дороги дышит нежной теплотой и наполнено такими подробностями, какие могут предназначаться только самому близкому человеку.
«Я уже, милый друг мой, так сказать, теперь en contravention, т[о] е[сть] вышел из твоего повиновения, и еду в Тулузу, но ведь это не было решено, что ты абсолютно запрещаешь это, а только соображаясь с жарою. Вчера я полдня принужден был ехать в дилижансе, отсюда опять по чугунке и вечером в 10 часов буду в Тулузе, где жду твою телеграмму. Вчера было очень холодно и дождливо, и я всю дорогу кутался в плед; сегодня солнце, но не жарко, так как много туч и свежий ветер. Зато, друг мой, я окончу все это дело и не придется расставаться осенью».
Брата в тот же день Владимир просил «купить хоть бы франков на 25 кораллов», ибо Софе нужен лорнет и он очень хочет сделать ей подарок. «Она ненавидит всякое золото, – объяснял он, – но любит кораллы. Я бы тогда велел сделать ручку с плоскими дощечками из кораллов. Видел раз такие часики в Венеции, это чудо как красиво».
В Марселе Ковалевский встретился с двумя палеоботаниками профессором Марионом и графом Сапортой и поспешил поделиться с ними своими идеями.
Выслушав его, оба ученых удивленно переглянулись. Исследуя ископаемую флору, они установили, что в верхнем эоцене еще не существовало растений, необходимых для жизни и процветания крупных травоядных животных. Только в миоцене появилась нужная им «пышная растительность лугов». К такому результату оба палеоботаника пришли на основе данных своей науки, даже не думая сопоставлять их с материалами палеозоологии. То есть вывод Ковалевского о появлении травоядных только в миоцене нашел неожиданное подтверждение. «Радостное изумление» Владимира Онуфриевича было столь сильным, что он счел уместным упомянуть о нем в монографии.
Главная цель поездки в Южную Францию состояла в том, чтобы собрать материал для давно задуманных, но все еще неосуществленных исследований о границе между юрской и меловой формациями.
Однако начавшаяся сильная жара, внезапное нездоровье и нетерпение поскорее снова увидеть жену помешали ему и на этот раз выполнить задуманное. Решив приехать сюда снова, он устремился в обратный путь и скоро был в Цюрихе, где Софа поджидала его.
Он хотел увезти ее в Мюнхен, чтобы с прежней энергией взяться за дело, но в Германии вспыхнула холера. Сам Владимир Онуфриевич нисколько не опасался эпидемии, однако Софа, по его словам, была «слаба желудком», и он не мог подвергать ее риску.
Они поехали в Люцерн, где оба пытались заниматься, но больше гуляли по лесистым отрогам Альп. Кругом было слишком много соблазнов! И, «погоревавши о своей лени», они удрали в Лозанну, «очень поганое место», «где гулять трудно и негде». Владимир на целый день уходил в музей, а Софа, оставшись одна, могла беспрепятственно заниматься дома.
В конце сентября, проводив жену в Цюрих, Ковалевский опять поехал в Марсель и на этот раз остался доволен результатом.
«Удивительно одно, – написал он брату, – это стабильность, непеременяемость наземной жизни в сравнении с морской; между тем как в море от нижнего мела к верхнему все изменилось, наземные моллюски очень сходны в верхнем и нижнем меле. Для России вся эта штука совершенно нова, да и для всей Европы почти тоже, и если во Франции и знали [о] существовании этой пресноводной фауны мелового периода, то оспаривали ее и ничего до сих пор не описано».
Пожив еще две недели в Цюрихе и так и не дождавшись окончания холерной эпидемии, Ковалевский отправил жену в Берлин, а сам вернулся-таки в Мюнхен. «Введение» в скором времени должно было выйти в свет, однако еще не была начата остеологическая часть монографии. За три недели Ковалевский подготовил к ней 12 таблиц, над которыми целыми днями работал в музее, а по вечерам писал «небольшую, но, я думаю, интересную» статью «О границе между меловой и юрской формациями».
Избранный им вопрос, как все, что он считал нужным затронуть в своих исследованиях, был не случайным. («Именно теперь он стал в науке крайне интересно и нигде, может быть, нельзя его решить так превосходно, как в России»).
И кроме того, он написал наконец свой «пасквиль», как он называл брошюру о магистерском экзамене. «Это у меня, как гора с плеч».
Отправив рукопись в Киев, он просил брата поскорее напечатать ее, «не останавливаясь никакими соображениями». «Этот протест да еще две хорошие геологические работы будут ответом на экзамен и сплетни Синцова». Владимир Онуфриевич отдавал себе отчет, что «пасквиль» нисколько не облегчит будущие магистерские экзамены, а скорее затруднит их. «Но это поможет самолюбию, – писал он брату, – а это тоже важно».
Покончив с таблицами, Ковалевский переехал в Берлин, где его с нетерпением дожидалась Софа. Оба продолжали интенсивно заниматься.
«Я теперь совершенно доволен и счастлив, – писал Владимир брату. – Работается, правда, не очень хорошо, но я зато учусь многому, и для усиления работы, кажется, буду пить вечерний чай отдельно, в своей комнате, потому что все некоторые тары-бары при чае развлекают, а я теперь сделался так[им], что как мысль соскочит с рельсов, то уже никак не хочет попасть на них».
7
Поездка в Петербург была намечена на февраль 1874 года. «Софа тоже едет со мной, и значит будет весело», – писал Ковалевский брату. Владимир Онуфриевич намеревался сдать магистерский экзамен, защитить диссертацию, а затем снова уехать за границу – заканчивать запланированные работы, чтобы вернуться осенью и добиваться какого-нибудь места при университете.
Однако по мере того, как приближался срок поездки, Владимиру Онуфриевичу все меньше хотелось прерывать занятия. Да и брат, прежде так сильно торопивший его, теперь советовал не урывать трех месяцев от оставшихся семи или восьми, а экзамен держать осенью после окончательного возвращения на родину. Софины дела тоже не позволяли ехать. Пора ученичества для нее прошла. Под руководством Вейерштрасса она завершала три самостоятельных исследования из разных областей математического анализа, и каждое из них, по мнению ее строгого учителя, вполне «тянуло» на диссертацию. Но Софа панически боялась публичного испытания. После долгих лет уединенной жизни она отвыкла от посторонних людей. Очутиться вдруг перед целым синклитом важных профессоров, среди которых окажутся и предубежденные против «ученых женщин», – мысль об этом наводила на нее ужас.
Вейерштрасс отыскал в университетском уставе пункт, позволяющий в порядке исключения присуждать иностранцам степень заочно, без публичной защиты и экзамена, на основании представленных научных работ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
Единственное из сохранившихся писем к Софе с дороги дышит нежной теплотой и наполнено такими подробностями, какие могут предназначаться только самому близкому человеку.
«Я уже, милый друг мой, так сказать, теперь en contravention, т[о] е[сть] вышел из твоего повиновения, и еду в Тулузу, но ведь это не было решено, что ты абсолютно запрещаешь это, а только соображаясь с жарою. Вчера я полдня принужден был ехать в дилижансе, отсюда опять по чугунке и вечером в 10 часов буду в Тулузе, где жду твою телеграмму. Вчера было очень холодно и дождливо, и я всю дорогу кутался в плед; сегодня солнце, но не жарко, так как много туч и свежий ветер. Зато, друг мой, я окончу все это дело и не придется расставаться осенью».
Брата в тот же день Владимир просил «купить хоть бы франков на 25 кораллов», ибо Софе нужен лорнет и он очень хочет сделать ей подарок. «Она ненавидит всякое золото, – объяснял он, – но любит кораллы. Я бы тогда велел сделать ручку с плоскими дощечками из кораллов. Видел раз такие часики в Венеции, это чудо как красиво».
В Марселе Ковалевский встретился с двумя палеоботаниками профессором Марионом и графом Сапортой и поспешил поделиться с ними своими идеями.
Выслушав его, оба ученых удивленно переглянулись. Исследуя ископаемую флору, они установили, что в верхнем эоцене еще не существовало растений, необходимых для жизни и процветания крупных травоядных животных. Только в миоцене появилась нужная им «пышная растительность лугов». К такому результату оба палеоботаника пришли на основе данных своей науки, даже не думая сопоставлять их с материалами палеозоологии. То есть вывод Ковалевского о появлении травоядных только в миоцене нашел неожиданное подтверждение. «Радостное изумление» Владимира Онуфриевича было столь сильным, что он счел уместным упомянуть о нем в монографии.
Главная цель поездки в Южную Францию состояла в том, чтобы собрать материал для давно задуманных, но все еще неосуществленных исследований о границе между юрской и меловой формациями.
Однако начавшаяся сильная жара, внезапное нездоровье и нетерпение поскорее снова увидеть жену помешали ему и на этот раз выполнить задуманное. Решив приехать сюда снова, он устремился в обратный путь и скоро был в Цюрихе, где Софа поджидала его.
Он хотел увезти ее в Мюнхен, чтобы с прежней энергией взяться за дело, но в Германии вспыхнула холера. Сам Владимир Онуфриевич нисколько не опасался эпидемии, однако Софа, по его словам, была «слаба желудком», и он не мог подвергать ее риску.
Они поехали в Люцерн, где оба пытались заниматься, но больше гуляли по лесистым отрогам Альп. Кругом было слишком много соблазнов! И, «погоревавши о своей лени», они удрали в Лозанну, «очень поганое место», «где гулять трудно и негде». Владимир на целый день уходил в музей, а Софа, оставшись одна, могла беспрепятственно заниматься дома.
В конце сентября, проводив жену в Цюрих, Ковалевский опять поехал в Марсель и на этот раз остался доволен результатом.
«Удивительно одно, – написал он брату, – это стабильность, непеременяемость наземной жизни в сравнении с морской; между тем как в море от нижнего мела к верхнему все изменилось, наземные моллюски очень сходны в верхнем и нижнем меле. Для России вся эта штука совершенно нова, да и для всей Европы почти тоже, и если во Франции и знали [о] существовании этой пресноводной фауны мелового периода, то оспаривали ее и ничего до сих пор не описано».
Пожив еще две недели в Цюрихе и так и не дождавшись окончания холерной эпидемии, Ковалевский отправил жену в Берлин, а сам вернулся-таки в Мюнхен. «Введение» в скором времени должно было выйти в свет, однако еще не была начата остеологическая часть монографии. За три недели Ковалевский подготовил к ней 12 таблиц, над которыми целыми днями работал в музее, а по вечерам писал «небольшую, но, я думаю, интересную» статью «О границе между меловой и юрской формациями».
Избранный им вопрос, как все, что он считал нужным затронуть в своих исследованиях, был не случайным. («Именно теперь он стал в науке крайне интересно и нигде, может быть, нельзя его решить так превосходно, как в России»).
И кроме того, он написал наконец свой «пасквиль», как он называл брошюру о магистерском экзамене. «Это у меня, как гора с плеч».
Отправив рукопись в Киев, он просил брата поскорее напечатать ее, «не останавливаясь никакими соображениями». «Этот протест да еще две хорошие геологические работы будут ответом на экзамен и сплетни Синцова». Владимир Онуфриевич отдавал себе отчет, что «пасквиль» нисколько не облегчит будущие магистерские экзамены, а скорее затруднит их. «Но это поможет самолюбию, – писал он брату, – а это тоже важно».
Покончив с таблицами, Ковалевский переехал в Берлин, где его с нетерпением дожидалась Софа. Оба продолжали интенсивно заниматься.
«Я теперь совершенно доволен и счастлив, – писал Владимир брату. – Работается, правда, не очень хорошо, но я зато учусь многому, и для усиления работы, кажется, буду пить вечерний чай отдельно, в своей комнате, потому что все некоторые тары-бары при чае развлекают, а я теперь сделался так[им], что как мысль соскочит с рельсов, то уже никак не хочет попасть на них».
7
Поездка в Петербург была намечена на февраль 1874 года. «Софа тоже едет со мной, и значит будет весело», – писал Ковалевский брату. Владимир Онуфриевич намеревался сдать магистерский экзамен, защитить диссертацию, а затем снова уехать за границу – заканчивать запланированные работы, чтобы вернуться осенью и добиваться какого-нибудь места при университете.
Однако по мере того, как приближался срок поездки, Владимиру Онуфриевичу все меньше хотелось прерывать занятия. Да и брат, прежде так сильно торопивший его, теперь советовал не урывать трех месяцев от оставшихся семи или восьми, а экзамен держать осенью после окончательного возвращения на родину. Софины дела тоже не позволяли ехать. Пора ученичества для нее прошла. Под руководством Вейерштрасса она завершала три самостоятельных исследования из разных областей математического анализа, и каждое из них, по мнению ее строгого учителя, вполне «тянуло» на диссертацию. Но Софа панически боялась публичного испытания. После долгих лет уединенной жизни она отвыкла от посторонних людей. Очутиться вдруг перед целым синклитом важных профессоров, среди которых окажутся и предубежденные против «ученых женщин», – мысль об этом наводила на нее ужас.
Вейерштрасс отыскал в университетском уставе пункт, позволяющий в порядке исключения присуждать иностранцам степень заочно, без публичной защиты и экзамена, на основании представленных научных работ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99