– С.Р.).
2
Однако у истории свой счет времени, не всегда совпадающий с тем счетом, каким отмеряется индивидуальная человеческая жизнь. Подошел май 1861 года, и Владимир смог наконец сбросить с себя правоведский мундир. Окончив училище по высшему разряду, он получил одно из самых завидных назначений – в Департамент герольдии Правительствующего сената. Здесь (или в других ведомствах министерства юстиции) согласно уставу ему надлежало прослужить не менее шести лет.
Но Владимиру ли верой и правдой служить правительству, когда сердцем и разумом он с теми, кто стремится разрушить весь механизм самодержавной власти?
Обзаведясь медицинским свидетельством, из которого следовало, что он «одержим катарром легких», что болезнь «при суровости здешнего климата усиливается» и что ему необходимо провести год «в южном крае», «на минеральных водах в г.Эмс», он преспокойно взял отпуск на четыре месяца (по истечении их вовсе подал в отставку) и тотчас же (вместе с другом своим А.И.Языковым) отправился за границу, как делали тогда многие, так что в Гейдельберге, где уже почти год учился его брат, существовала целая колония русских студентов.
Правда, Владимир поехал не учиться и, уж конечно, не лечиться, а просто повидать свет. И это обстоятельство заставляет задуматься, ибо Ковалевского никак не отнесешь к числу молодых людей, скучавших на «бале жизни» и странствовавших, чтобы убить время и немного развеяться – хотя бы потому, что он не располагал ни излишками времени, ни тем более излишками денег, собственным нелегким трудом заработанных (он с 16 лет, по свидетельству Языкова, приведенному в очерке Анучина, занимался переводами). Его путешествие могло быть вызвано только тем, что, обретя наконец столь желанную им свободу, он почувствовал, каким тяжким бременем ложится свобода на неокрепшие плечи.
Перед ним открылось слишком много путей. Выбрать из них один – значит отсечь навсегда остальные. А он… Он «так был склонен участвовать во всяком движении».
Свобода налагала ответственность. За будущее, за судьбу. И он оказался не готовым к принятию на себя этой ответственности. А потому подсознательно стремился отсрочить, отложить решение… Если так, то его путешествие было бегством от самого себя.
3
В биографическом очерке, написанном Д.Н.Анучиным, лаконично сказано, что Ковалевский «посетил Гейдельберг, Париж, и, наконец, поселился в Ницце у родственников г.Я[зыков]а […]. Я[зыков] вернулся затем в Россию, а В[ладимир] О[нуфриевич] остался за границей и поехал в Лондон».
Маленькую подробность из времени этой поездки мы находим в воспоминаниях Л.П.Шелгуновой, которую Ковалевский навестил в Париже.
Другие подробности – в письме Ковалевского от 2 сентября, судя по содержанию, 1861 года А.И.Языкову, хранящемся в Тульском областном архиве. Письмо позволяет значительно расширить «географию» путешествия. Висбаден, Карлсруэ, Страсбург, где Владимир «ел такое мороженое, подобное которому еще нигде не едал», Баден-Баден, где он осматривал «das alte Schloss», то есть старинный замок, который, впрочем, не произвел на него особого впечатления. Берн, Констанц, Цуг, Люцерн. Вот названия городов, в которых он побывал к моменту отправления письма. Дальше он собирался ехать в Италию и ответ, «если захочешь писать», просил адресовать в Венецию. В письме мелькают имена каких-то Александры Арсеньевны, Николая Арсеньевича, Наденьки и еще одно – неразборчивое; видно, что эти люди хорошо известны Языкову и что их общество весьма приятно Владимиру. С удовольствием упоминает он о шалостях и веселости Наденьки, как и всей честной компании: «Сегодня на пароходе мы все хохотали как сумасшедшие».
Но то ли беспорядочное впитывание впечатлений вскоре наскучило Владимиру, то ли подошли к концу деньги, однако появилась необходимость где-либо ему осесть. И можно не сомневаться, что ядовитые лондонские туманы Ковалевский предпочел лазурным берегам Адриатики и лесистым швейцарским взгорьям не по какой-то странной прихоти. Ведь в британской столице жил Герцен, издавался «Колокол» и, следовательно, находился центр российской политической эмиграции…
Правда, влияние Герцена уже начинало ослабевать. Солнце перевалило зенит и понемногу клонилось к закату. Разбуженная его звонким «Колоколом» свободолюбивая российская молодежь уже обогнала своего учителя и уходила все дальше, влекомая вперед Чернышевским.
Но глубина разногласий еще не обнажилась до конца, и пока их мало кто замечал. Герцен поддерживал тесные связи с борцами за свободу Италии и демократами Франции. У него постоянно бывали польские революционеры; чуть ли не ежедневно появлялись соотечественники. Многие специально приезжали для этого из России. Александр Иванович в будние дни редко принимал посторонних, но каждый, кто желал его видеть, получал приглашение на воскресный обед.
Герцен царил на этих обедах.
Несмотря на седину, уже густо прорезавшую серебряными нитями его буйную бороду, несмотря на склеротическую одутловатость полного красноватого лица и старческие мешки под глазами, он был подвижен, любезен, многоречив. Его умные глаза поминутно вспыхивали, лицо то и дело преображалось, в каждом слове чувствовалась не только глубина и оригинальность мысли, но и юношеская страсть. Он говорил, как писал, – ярко, умно, темпераментно, увлеченно. Рядом с ним стушевывались самые выдающиеся личности, такие, как Мадзини или Луи Блан. Даже ближайший друг и сподвижник Герцена Николай Платонович Огарев в его присутствии больше молчал и если обращал на себя внимание, то лишь болезненной бледностью аскетического лица. Даже Михаил Бакунин, неугомонный бунтарь, в течение многих лет заживо погребенный в Сибири, бежавший оттуда, через Амур и Японию пробравшийся в Соединенные Штаты и вскоре после Ковалевского явившийся в Лондон, даже громокипящий, готовый немедленно действовать Бакунин, который за долгие годы тюрем и ссылки «состарился только телом, дух его был молод и восторжен», как писал о нем Герцен, – даже он рядом с Александром Ивановичем выглядел поверхностным мечтателем и легкомысленным прожектером.
Среди более молодых эмигрантов выделялся Василий Иванович Кельсиев, сотрудник Вольной русской типографии, религиозный деятель, стремившийся вовлечь в революционно-демократическое движение раскольников. Позднее Кельсиев разошелся с Герценом и уехал в Турцию. Он основал колонию раскольников, которая просуществовала несколько лет, а после ее распада явился на русскую границу с повинной, сдался властям и, находясь под арестом, написал покаянную «Исповедь». Поступок Кельсиева вызвал всеобщее негодование. В «Былом и думах» Герцен тонко обрисовал его нравственно-психологический портрет, но воздержался от каких-либо попреков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99
2
Однако у истории свой счет времени, не всегда совпадающий с тем счетом, каким отмеряется индивидуальная человеческая жизнь. Подошел май 1861 года, и Владимир смог наконец сбросить с себя правоведский мундир. Окончив училище по высшему разряду, он получил одно из самых завидных назначений – в Департамент герольдии Правительствующего сената. Здесь (или в других ведомствах министерства юстиции) согласно уставу ему надлежало прослужить не менее шести лет.
Но Владимиру ли верой и правдой служить правительству, когда сердцем и разумом он с теми, кто стремится разрушить весь механизм самодержавной власти?
Обзаведясь медицинским свидетельством, из которого следовало, что он «одержим катарром легких», что болезнь «при суровости здешнего климата усиливается» и что ему необходимо провести год «в южном крае», «на минеральных водах в г.Эмс», он преспокойно взял отпуск на четыре месяца (по истечении их вовсе подал в отставку) и тотчас же (вместе с другом своим А.И.Языковым) отправился за границу, как делали тогда многие, так что в Гейдельберге, где уже почти год учился его брат, существовала целая колония русских студентов.
Правда, Владимир поехал не учиться и, уж конечно, не лечиться, а просто повидать свет. И это обстоятельство заставляет задуматься, ибо Ковалевского никак не отнесешь к числу молодых людей, скучавших на «бале жизни» и странствовавших, чтобы убить время и немного развеяться – хотя бы потому, что он не располагал ни излишками времени, ни тем более излишками денег, собственным нелегким трудом заработанных (он с 16 лет, по свидетельству Языкова, приведенному в очерке Анучина, занимался переводами). Его путешествие могло быть вызвано только тем, что, обретя наконец столь желанную им свободу, он почувствовал, каким тяжким бременем ложится свобода на неокрепшие плечи.
Перед ним открылось слишком много путей. Выбрать из них один – значит отсечь навсегда остальные. А он… Он «так был склонен участвовать во всяком движении».
Свобода налагала ответственность. За будущее, за судьбу. И он оказался не готовым к принятию на себя этой ответственности. А потому подсознательно стремился отсрочить, отложить решение… Если так, то его путешествие было бегством от самого себя.
3
В биографическом очерке, написанном Д.Н.Анучиным, лаконично сказано, что Ковалевский «посетил Гейдельберг, Париж, и, наконец, поселился в Ницце у родственников г.Я[зыков]а […]. Я[зыков] вернулся затем в Россию, а В[ладимир] О[нуфриевич] остался за границей и поехал в Лондон».
Маленькую подробность из времени этой поездки мы находим в воспоминаниях Л.П.Шелгуновой, которую Ковалевский навестил в Париже.
Другие подробности – в письме Ковалевского от 2 сентября, судя по содержанию, 1861 года А.И.Языкову, хранящемся в Тульском областном архиве. Письмо позволяет значительно расширить «географию» путешествия. Висбаден, Карлсруэ, Страсбург, где Владимир «ел такое мороженое, подобное которому еще нигде не едал», Баден-Баден, где он осматривал «das alte Schloss», то есть старинный замок, который, впрочем, не произвел на него особого впечатления. Берн, Констанц, Цуг, Люцерн. Вот названия городов, в которых он побывал к моменту отправления письма. Дальше он собирался ехать в Италию и ответ, «если захочешь писать», просил адресовать в Венецию. В письме мелькают имена каких-то Александры Арсеньевны, Николая Арсеньевича, Наденьки и еще одно – неразборчивое; видно, что эти люди хорошо известны Языкову и что их общество весьма приятно Владимиру. С удовольствием упоминает он о шалостях и веселости Наденьки, как и всей честной компании: «Сегодня на пароходе мы все хохотали как сумасшедшие».
Но то ли беспорядочное впитывание впечатлений вскоре наскучило Владимиру, то ли подошли к концу деньги, однако появилась необходимость где-либо ему осесть. И можно не сомневаться, что ядовитые лондонские туманы Ковалевский предпочел лазурным берегам Адриатики и лесистым швейцарским взгорьям не по какой-то странной прихоти. Ведь в британской столице жил Герцен, издавался «Колокол» и, следовательно, находился центр российской политической эмиграции…
Правда, влияние Герцена уже начинало ослабевать. Солнце перевалило зенит и понемногу клонилось к закату. Разбуженная его звонким «Колоколом» свободолюбивая российская молодежь уже обогнала своего учителя и уходила все дальше, влекомая вперед Чернышевским.
Но глубина разногласий еще не обнажилась до конца, и пока их мало кто замечал. Герцен поддерживал тесные связи с борцами за свободу Италии и демократами Франции. У него постоянно бывали польские революционеры; чуть ли не ежедневно появлялись соотечественники. Многие специально приезжали для этого из России. Александр Иванович в будние дни редко принимал посторонних, но каждый, кто желал его видеть, получал приглашение на воскресный обед.
Герцен царил на этих обедах.
Несмотря на седину, уже густо прорезавшую серебряными нитями его буйную бороду, несмотря на склеротическую одутловатость полного красноватого лица и старческие мешки под глазами, он был подвижен, любезен, многоречив. Его умные глаза поминутно вспыхивали, лицо то и дело преображалось, в каждом слове чувствовалась не только глубина и оригинальность мысли, но и юношеская страсть. Он говорил, как писал, – ярко, умно, темпераментно, увлеченно. Рядом с ним стушевывались самые выдающиеся личности, такие, как Мадзини или Луи Блан. Даже ближайший друг и сподвижник Герцена Николай Платонович Огарев в его присутствии больше молчал и если обращал на себя внимание, то лишь болезненной бледностью аскетического лица. Даже Михаил Бакунин, неугомонный бунтарь, в течение многих лет заживо погребенный в Сибири, бежавший оттуда, через Амур и Японию пробравшийся в Соединенные Штаты и вскоре после Ковалевского явившийся в Лондон, даже громокипящий, готовый немедленно действовать Бакунин, который за долгие годы тюрем и ссылки «состарился только телом, дух его был молод и восторжен», как писал о нем Герцен, – даже он рядом с Александром Ивановичем выглядел поверхностным мечтателем и легкомысленным прожектером.
Среди более молодых эмигрантов выделялся Василий Иванович Кельсиев, сотрудник Вольной русской типографии, религиозный деятель, стремившийся вовлечь в революционно-демократическое движение раскольников. Позднее Кельсиев разошелся с Герценом и уехал в Турцию. Он основал колонию раскольников, которая просуществовала несколько лет, а после ее распада явился на русскую границу с повинной, сдался властям и, находясь под арестом, написал покаянную «Исповедь». Поступок Кельсиева вызвал всеобщее негодование. В «Былом и думах» Герцен тонко обрисовал его нравственно-психологический портрет, но воздержался от каких-либо попреков.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99