Пластинка на замедленных оборотах, вот на что это похоже, решил чиновник. Почему я так странно говорю?
Застывшие было люди засуетились. Двое мужчин выбежали на улицу. Громко проскребли по линолеуму ножки пододвигаемого стула. Чьи-то руки уперлись чиновнику в спину и живот, силой согнули окаменевшее тело, усадили.
— Я позвоню в центр, — сказала Чу. — Они пришлют лабораторию. Как только кончится дождь.
Чиновник обнаружил в своей руке стакан, залпом выпил его содержимое и даже не почувствовал вкуса.
— Господи, — сказал он, ставя стакан на стол. — Господи.
Анубис вылез из-под стола, потянулся к руке чиновника, лизнул.
Мужчины, бегавшие на улицу, вернулись. Мокрые до нитки. Громко хлопнула дверь.
— Там никого, — сказал один из них.
На кухне появилось еще несколько детей. Мамаша Ле Мари торопливо поставила коробку на шкаф. Подальше от греха.
— А что это там в ней? — спросил один из местных, сидевший на другом конце кухни.
— Ундина, — объяснил чиновник. — Там лежит рука Ундины.
И тут же заплакал — к полному своему удивлению.
Неуверенно сопротивляющегося чиновника поставили на ноги, отвели в номер, уложили на кровать, разули. Чемоданчик поставили рядом, на ту же кровать. Затем все ушли, бормоча какие-то соболезнования. «Я никогда не смогу уснуть», — подумал чиновник. В комнате пахло краской и плесенью. Стены и зеркало облеплены крохотными моллюсками. Он уже знал, что это — бывшие мухи, их приносит по ночам с реки нездоровый малярийный ветер, задувающий в эту вот широкую щель над перекощенной рамой. Сейчас мух не было, ветер просто шевелил занавески. Эту раму не починят никогда.
Глухой стук капель по крыше стал тише, а затем и совсем умолк, гроза кончилась. Дождь превратился в реденькую морось, даже и не морось, а нечто вроде тумана.
— Грибной дождь, — сказал чей-то голос.
Чиновник не мог уснуть. Подушка казалась жесткой и неудобной. Тупая, словно ватой набитая голова звенела и раскалывалась. Не выдержав этой муки, чиновник встал, взял свой чемоданчик и вышел наружу, босой и никем не замеченный.
Дождь, но теперь такой мелкий, что капли словно не падают, а висят в воздухе. Сверкающая алмазом пыль сделала мир волшебным, посеребрила его, погрузила в немоту. Через улицу перекинулись прозрачные голубые арки. Настежь открытые двери проросли маленькими фиолетовыми мандолинами, крыши исчезли под фантастическими переплетениями тончайших сверкающих кружев — оранжевых и розовых, и бледно-желтых. Пенные, призрачные строения росли прямо на глазах.
Серые, обшарпанные халупы преобразились в сказочные дворцы — дворцы, силящиеся разорвать путы косного неорганического существования, обрести жизнь. Неуклюжий, как краб, пробирался чиновник среди дрожащих, раскачивающихся башен и шпилей, раздвигая их яркую, рассыпающуюся при малейшем прикосновении филигрань. Вдали светилось густо-оранжевое пятно. Чиновник немного подумал, а затем направился к этому теплому, манящему огню.
Оранжевый прямоугольник оказался задней дверью знакомого уже фургона. Минтучян сидел за маленьким откидным столиком. Посреди столика, в резко очерченном круге желтого света танцевала металлическая женщина.
Танцевали и руки кукольника, сплошь унизанные кольцами дистанционного управления; повинуясь их движениям, смещались,, изгибались и переплетались силовые поля, пришедшие на смену ветхозаветным ниточкам.
— А, это вы, — поднял голову Минтучян. — Что, не спится? Вот и мне тоже. Красивая штука, правда? — Он кивнул в сторону куклы.
Присмотревшись внимательнее, чиновник понял? что женская фигурка составлена из многих тысяч золотых колец. Голова совершенно гладкая, ни глаз, ни рта, только небольшие выступы слегка намечают высокие скулы и острый подбородок. Вся одежда куклы состояла из простейшего пончо, стянутого поясом и достаточно длинного, чтобы исполнять роль платья. Минтучян пошевелил пальцами, и женщина завертелась волчком, легкая ткань взметнулась в воздух, разлетелась широким кругом.
— Да, красивая. — Руки женщины двигались с невозможной, змеиной гибкостью. — А что это вы делаете?
— Думаю. — Глаза Минтучяна, устремленные в круг света, застыли. — Я тоже любил ведьму, давно, в молодости. Она… да нет, чего там рассказывать. Все было так же, как у вас. Почти так же. Она утонула, а я… Ладно, бог с ним. Сколько ни говори, ничего нового не скажешь. И кому это знать, как не мне.
Не останавливая танцовщицу, он прикрыл глаза и откинулся назад, к стенке, сплошь увешанной куклами. Да, из этого кукольного театра не сбежишь, подумал чиновник, глядя на миниатюрных актеров и актрис, спеленутых прозрачным пластиком и надежно увязанных шнурками. Музей, настоящий музей. Здесь были мистер Панч со своей супругой Джуди и двоюродным братом Пульчинелле, мертвенно-бледный Пьеро, знаменитый прощелыга Арлекин и прекрасная Коломбина, общая их любовь. И все эти плуты, герои и разини, и Хитрый Митрий, и Тиль Уленшпигель, и Отважный Космонавт Минск, все они висели рядом, в терпеливом ожидании очередного глотка заемной жизни.
— А вы понимаете, что марионетки — чистейшая разновидность театра?
— В смысле простейшая?
— Простейшая! Попробуйте сами, тогда и увидите, какая она простейшая. Нет, именно чистейшая. Наши разумы существуют раздельно, не способны соприкоснуться. Но вот я помещаю между нами эту красавицу. — Танцовщица скользнула вперед, присела в глубоком реверансе и снова вспорхнула — легко, как листок, подхваченный ветром. — Она существует и в моем сознании, и в вашем. И на это время наши сознания пересекаются.
Руки Минтучяна плясали, а вместе с ними и металлическая фигурка. Внимание чиновника раздваивалось, разрывалось, не способное остановиться на чем-то одном.
— Вот, посмотрите. — Пальцы Минтучяна застыли, остановилась и кукла. — У нее нет лица, нет пола. И в то же самое время… — Кукла кокетливо вскинула голову, искоса взглянула на чиновника. Затем она переступила с ноги на ногу. Под складками материи угадывались женственные бедра. Чиновник поднял глаза и встретил пристальный, исытующий взгляд Минтучяна.
— Вы знаете, как работает телевизор? Экран разделен на строчки, развертка рисует две верхние строчки одновременно, две следующие — пропускает, снова рисует две строчки, и так до самого низа. Затем она возвращается вверх и последовательно заполняет все, пропущенные в первый раз. В действительности, вы никогда не видите всю картинку сразу, вы собираете ее в своем собственном мозгу. Все — а их было очень много — попытки ввести экран с цельным, нерасчлененным изображением неизбежно оканчивались неудачей. И не по каким-нибудь там техническим причинам — просто люди их отвергали. Таким экранам недостает самого привлекательного элемента настоящего телевидения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71
Застывшие было люди засуетились. Двое мужчин выбежали на улицу. Громко проскребли по линолеуму ножки пододвигаемого стула. Чьи-то руки уперлись чиновнику в спину и живот, силой согнули окаменевшее тело, усадили.
— Я позвоню в центр, — сказала Чу. — Они пришлют лабораторию. Как только кончится дождь.
Чиновник обнаружил в своей руке стакан, залпом выпил его содержимое и даже не почувствовал вкуса.
— Господи, — сказал он, ставя стакан на стол. — Господи.
Анубис вылез из-под стола, потянулся к руке чиновника, лизнул.
Мужчины, бегавшие на улицу, вернулись. Мокрые до нитки. Громко хлопнула дверь.
— Там никого, — сказал один из них.
На кухне появилось еще несколько детей. Мамаша Ле Мари торопливо поставила коробку на шкаф. Подальше от греха.
— А что это там в ней? — спросил один из местных, сидевший на другом конце кухни.
— Ундина, — объяснил чиновник. — Там лежит рука Ундины.
И тут же заплакал — к полному своему удивлению.
Неуверенно сопротивляющегося чиновника поставили на ноги, отвели в номер, уложили на кровать, разули. Чемоданчик поставили рядом, на ту же кровать. Затем все ушли, бормоча какие-то соболезнования. «Я никогда не смогу уснуть», — подумал чиновник. В комнате пахло краской и плесенью. Стены и зеркало облеплены крохотными моллюсками. Он уже знал, что это — бывшие мухи, их приносит по ночам с реки нездоровый малярийный ветер, задувающий в эту вот широкую щель над перекощенной рамой. Сейчас мух не было, ветер просто шевелил занавески. Эту раму не починят никогда.
Глухой стук капель по крыше стал тише, а затем и совсем умолк, гроза кончилась. Дождь превратился в реденькую морось, даже и не морось, а нечто вроде тумана.
— Грибной дождь, — сказал чей-то голос.
Чиновник не мог уснуть. Подушка казалась жесткой и неудобной. Тупая, словно ватой набитая голова звенела и раскалывалась. Не выдержав этой муки, чиновник встал, взял свой чемоданчик и вышел наружу, босой и никем не замеченный.
Дождь, но теперь такой мелкий, что капли словно не падают, а висят в воздухе. Сверкающая алмазом пыль сделала мир волшебным, посеребрила его, погрузила в немоту. Через улицу перекинулись прозрачные голубые арки. Настежь открытые двери проросли маленькими фиолетовыми мандолинами, крыши исчезли под фантастическими переплетениями тончайших сверкающих кружев — оранжевых и розовых, и бледно-желтых. Пенные, призрачные строения росли прямо на глазах.
Серые, обшарпанные халупы преобразились в сказочные дворцы — дворцы, силящиеся разорвать путы косного неорганического существования, обрести жизнь. Неуклюжий, как краб, пробирался чиновник среди дрожащих, раскачивающихся башен и шпилей, раздвигая их яркую, рассыпающуюся при малейшем прикосновении филигрань. Вдали светилось густо-оранжевое пятно. Чиновник немного подумал, а затем направился к этому теплому, манящему огню.
Оранжевый прямоугольник оказался задней дверью знакомого уже фургона. Минтучян сидел за маленьким откидным столиком. Посреди столика, в резко очерченном круге желтого света танцевала металлическая женщина.
Танцевали и руки кукольника, сплошь унизанные кольцами дистанционного управления; повинуясь их движениям, смещались,, изгибались и переплетались силовые поля, пришедшие на смену ветхозаветным ниточкам.
— А, это вы, — поднял голову Минтучян. — Что, не спится? Вот и мне тоже. Красивая штука, правда? — Он кивнул в сторону куклы.
Присмотревшись внимательнее, чиновник понял? что женская фигурка составлена из многих тысяч золотых колец. Голова совершенно гладкая, ни глаз, ни рта, только небольшие выступы слегка намечают высокие скулы и острый подбородок. Вся одежда куклы состояла из простейшего пончо, стянутого поясом и достаточно длинного, чтобы исполнять роль платья. Минтучян пошевелил пальцами, и женщина завертелась волчком, легкая ткань взметнулась в воздух, разлетелась широким кругом.
— Да, красивая. — Руки женщины двигались с невозможной, змеиной гибкостью. — А что это вы делаете?
— Думаю. — Глаза Минтучяна, устремленные в круг света, застыли. — Я тоже любил ведьму, давно, в молодости. Она… да нет, чего там рассказывать. Все было так же, как у вас. Почти так же. Она утонула, а я… Ладно, бог с ним. Сколько ни говори, ничего нового не скажешь. И кому это знать, как не мне.
Не останавливая танцовщицу, он прикрыл глаза и откинулся назад, к стенке, сплошь увешанной куклами. Да, из этого кукольного театра не сбежишь, подумал чиновник, глядя на миниатюрных актеров и актрис, спеленутых прозрачным пластиком и надежно увязанных шнурками. Музей, настоящий музей. Здесь были мистер Панч со своей супругой Джуди и двоюродным братом Пульчинелле, мертвенно-бледный Пьеро, знаменитый прощелыга Арлекин и прекрасная Коломбина, общая их любовь. И все эти плуты, герои и разини, и Хитрый Митрий, и Тиль Уленшпигель, и Отважный Космонавт Минск, все они висели рядом, в терпеливом ожидании очередного глотка заемной жизни.
— А вы понимаете, что марионетки — чистейшая разновидность театра?
— В смысле простейшая?
— Простейшая! Попробуйте сами, тогда и увидите, какая она простейшая. Нет, именно чистейшая. Наши разумы существуют раздельно, не способны соприкоснуться. Но вот я помещаю между нами эту красавицу. — Танцовщица скользнула вперед, присела в глубоком реверансе и снова вспорхнула — легко, как листок, подхваченный ветром. — Она существует и в моем сознании, и в вашем. И на это время наши сознания пересекаются.
Руки Минтучяна плясали, а вместе с ними и металлическая фигурка. Внимание чиновника раздваивалось, разрывалось, не способное остановиться на чем-то одном.
— Вот, посмотрите. — Пальцы Минтучяна застыли, остановилась и кукла. — У нее нет лица, нет пола. И в то же самое время… — Кукла кокетливо вскинула голову, искоса взглянула на чиновника. Затем она переступила с ноги на ногу. Под складками материи угадывались женственные бедра. Чиновник поднял глаза и встретил пристальный, исытующий взгляд Минтучяна.
— Вы знаете, как работает телевизор? Экран разделен на строчки, развертка рисует две верхние строчки одновременно, две следующие — пропускает, снова рисует две строчки, и так до самого низа. Затем она возвращается вверх и последовательно заполняет все, пропущенные в первый раз. В действительности, вы никогда не видите всю картинку сразу, вы собираете ее в своем собственном мозгу. Все — а их было очень много — попытки ввести экран с цельным, нерасчлененным изображением неизбежно оканчивались неудачей. И не по каким-нибудь там техническим причинам — просто люди их отвергали. Таким экранам недостает самого привлекательного элемента настоящего телевидения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71