..
Она была горда и унесла свое горе к себе в комнату, как унесла с собой свою любовь в ту ночь, когда он уезжал. Ни один звук не выдал дому ее несчастья; газета на полу, запах подгоревшего молока - все это не говорило ни о чем. В конце концов ее сердце - лишь одно из тысяч сердец, которые терзаются в эту лунную ночь жестокой мукой. Каждую ночь, год за годом, тысячи женщин прячут лицо в подушку, пытаясь заглушить это первое страшное чувство осиротелости; они словно ищут тайного прибежища, слабого утешения в мысли о том, что есть и другие, у которых такое же горе. Утром она поднялась после бессонной ночи, даже как будто съела завтрак и пошла в госпиталь. Там, с каменным лицом, с темными кругами под глазами, она принялась мыть тарелки и блюда.
Пирсон узнал о гибели Морленда из письма Тэрзы, которое получил во время завтрака. Он прочел его с великой горечью. Бедная, бедная маленькая Нолли! Какое страшное несчастье для нее! Весь день он работал с кошмарной мыслью, что вечером должен будет сообщить ей это. Никогда он не чувствовал себя таким одиноким, никогда так страстно не желал, чтобы здесь была мать его детей. Она знала бы, как успокоить, как утешить! На ее груди девочка могла бы выплакать свое горе. Весь этот час между семью и восемью, когда он обычно выполнял обязанности представителя бога перед своими прихожанами, он провел в молитве, прося указания: как нанести ей этот удар и как залечить рану? Когда наконец Ноэль пришла, он сам открыл ей дверь и, отбрасывая волосы с ее лба, сказал:
- Зайди ко мне на минутку, родная!
Ноэль пошла за ним в кабинет и села.
- Я уже знаю, папа.
Ее стойкость поразила Пирсона больше, чем если бы Он увидел естественный взрыв горя. Робко поглаживая ее волосы, он нашептывал ей то же самое, что Грэтиане и многим другим в такие минуты:
- Смерти нет. Жди новой встречи с ним. Бог милосерден!
И снова он изумился спокойствию этого бледного лица, такого юного.
- Как ты мужественна, дитя мое! - сказал он.
- Ничего другого не остается.
- Могу ли я сделать что-нибудь для тебя, Нолли?
- Нет, папа.
- Когда ты узнала об этом?
- Вчера вечером.
Она знала уже почти сутки и не сказала ему ни слова!
- Ты молилась, моя девочка?
- Нет.
- Попытайся, Нолли!
- Нет.
- О, попытайся!
- Это было бы нелепо, папа. Ты не понимаешь.
Охваченный горем, растерянный, Пирсон отстранился от нее и сказал:
- У тебя страшно усталый вид. Может быть, примешь горячую ванну и тебе дадут пообедать в постель?
- Я хотела бы чашку чая, больше ничего. - И она ушла.
Когда ей понесли чай, он вышел из дому. У него было непреодолимое желание спросить совета у какой-нибудь женщины. Он взял машину и поехал к Лиле.
ГЛАВА III
После концерта Лила и Джимми Форт разыскали такси; поздно вечером, да еще в военное время, поездка в машине располагала к интимности. Тряска, шум мотора, темнота; однако всего этого было мало, чтобы возродить прежнее чувство; не хватало аромата жимолости, роз, белых цветов плюща, который они вдыхали в Верхней Констанции, - тот аромат был много приятнее, чем этот запах бензина.
Когда Лила очутилась с Фортом наедине, чего она так жаждала, ее охватила болезненная застенчивость. Вот уже несколько недель она была в странном состоянии. Каждую ночь подолгу размышляла и никак не могла разобраться в своих чувствах. Когда женщина достигает известного возраста, какой-то голос словно нашептывает ей: "Ты была молода, ты была красива; ты еще и теперь красива; ты не постарела, и ты не должна быть старой; не расставайся с молодостью, держись за свою красоту; бери от жизни все, что можно, не жди, пока твое лицо покроется морщинами, волосы поседеют; не верь, что прошлая твоя любовь была последней".
Такие мысли с особой силой овладели ею, когда она увидела, как Джимми Форт разговаривает на концерте с Ноэль. Лила не была ревнива и искренне восхищалась Ноэль, но сама мысль, что Джимми Форт может тоже восхищаться девушкой, причиняла ей боль. Он не имеет права на это; это нечестно; он слишком стар для нее - и, кроме того, у девушки есть тот мальчик, а Лила уже позаботилась, чтобы Форт знал об этом. Наклонившись к нему, когда молодая дама с обнаженными плечами пела что-то на эстраде, она прошептала:
- О чем задумались?
Он ответил ей шепотом:
- После скажу.
Это успокоило ее. Он проводит ее домой. Пора ей открыть ему свое сердце.
Но теперь, в машине, когда она уже решила сказать ему о своих чувствах, ею овладела неожиданная робость, и все показалось не таким-то легким. Любовь, которой она не испытывала уже три года, вдруг ожила в ней. Чувствовать это было сладостно и мучительно; она сидела, отвернувшись от него, не в силах воспользоваться драгоценными минутами. Они подъехали к ее дому, перекинувшись лишь несколькими словами о том, что улицы темны, а луна светит ярко. Она вышла из машины, еще не зная, как ей поступить, и вдруг сказала с решимостью отчаяния:
- Вы можете подняться ко мне и выкурить сигарету. Еще совсем рано.
Он поднялся вместе с ней.
- Подождите минутку, - сказала Лила.
Сидя за стаканом вина и покуривая сигарету, он пристально разглядывал цветы в вазе марки "Семейство Роз" и ждал - уже минут десять; слегка улыбаясь, он вспоминал нос этой маленькой сказочной принцессы и ее изящную манеру складывать губы, когда она говорит. Не будь этого чертовски удачливого солдатика, он бы и сам был не прочь застегивать ее башмаки или расстилать перед ней в грязи свое одеяние - или как это еще делается в волшебных сказках? Да, он хотел бы этого, - эх, чего только не хочется человеку! Чтоб он пропал, этот молодой солдат! Лила сказала, что ему двадцать два года. Черт побери! Каким старым чувствуешь себя, когда тебе под сорок, да еще с таким увечьем! Нет, сказочные принцессы не для него! Вдруг запах духов ударил ему в нос; подняв голову, он увидел Лилу; она стояла перед ним в длинном кимоно из темного шелка, белые руки были обнажены.
- Опять задумались? А помните эти кимоно, Джимми? В Кейптауне их носили малайские женщины. Можете себе представить, как я отдыхаю, когда сбрасываю свою одежду рабыни? Ах, до чего мне надоело быть сестрой милосердия! Джимми, мне так хочется пожить еще, хотя бы немного!
В этом одеянии она выглядела лет на пятнадцать моложе: цветок гардении, приколотый на груди у самого выреза шелкового кимоно, не казался белее, чем ее кожа. Он удивленно подумал: уж не упал ли этот цветок с неба?
- Пожить? - переспросил он. - Как это? Разве вы сейчас не живете?
Она подняла руки, и черные шелковые рукава упали, обнажив их до плеч.
- У меня нет жизни - вот уже два года. Ах, Джимми, помогите мне. Жизнь так коротка, особенно сейчас.
Ее взгляд, напряженный и взволнованный, обнаженные руки, запах цветов смутили его. Он почувствовал, как кровь приливает к его лицу, и опустил глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80
Она была горда и унесла свое горе к себе в комнату, как унесла с собой свою любовь в ту ночь, когда он уезжал. Ни один звук не выдал дому ее несчастья; газета на полу, запах подгоревшего молока - все это не говорило ни о чем. В конце концов ее сердце - лишь одно из тысяч сердец, которые терзаются в эту лунную ночь жестокой мукой. Каждую ночь, год за годом, тысячи женщин прячут лицо в подушку, пытаясь заглушить это первое страшное чувство осиротелости; они словно ищут тайного прибежища, слабого утешения в мысли о том, что есть и другие, у которых такое же горе. Утром она поднялась после бессонной ночи, даже как будто съела завтрак и пошла в госпиталь. Там, с каменным лицом, с темными кругами под глазами, она принялась мыть тарелки и блюда.
Пирсон узнал о гибели Морленда из письма Тэрзы, которое получил во время завтрака. Он прочел его с великой горечью. Бедная, бедная маленькая Нолли! Какое страшное несчастье для нее! Весь день он работал с кошмарной мыслью, что вечером должен будет сообщить ей это. Никогда он не чувствовал себя таким одиноким, никогда так страстно не желал, чтобы здесь была мать его детей. Она знала бы, как успокоить, как утешить! На ее груди девочка могла бы выплакать свое горе. Весь этот час между семью и восемью, когда он обычно выполнял обязанности представителя бога перед своими прихожанами, он провел в молитве, прося указания: как нанести ей этот удар и как залечить рану? Когда наконец Ноэль пришла, он сам открыл ей дверь и, отбрасывая волосы с ее лба, сказал:
- Зайди ко мне на минутку, родная!
Ноэль пошла за ним в кабинет и села.
- Я уже знаю, папа.
Ее стойкость поразила Пирсона больше, чем если бы Он увидел естественный взрыв горя. Робко поглаживая ее волосы, он нашептывал ей то же самое, что Грэтиане и многим другим в такие минуты:
- Смерти нет. Жди новой встречи с ним. Бог милосерден!
И снова он изумился спокойствию этого бледного лица, такого юного.
- Как ты мужественна, дитя мое! - сказал он.
- Ничего другого не остается.
- Могу ли я сделать что-нибудь для тебя, Нолли?
- Нет, папа.
- Когда ты узнала об этом?
- Вчера вечером.
Она знала уже почти сутки и не сказала ему ни слова!
- Ты молилась, моя девочка?
- Нет.
- Попытайся, Нолли!
- Нет.
- О, попытайся!
- Это было бы нелепо, папа. Ты не понимаешь.
Охваченный горем, растерянный, Пирсон отстранился от нее и сказал:
- У тебя страшно усталый вид. Может быть, примешь горячую ванну и тебе дадут пообедать в постель?
- Я хотела бы чашку чая, больше ничего. - И она ушла.
Когда ей понесли чай, он вышел из дому. У него было непреодолимое желание спросить совета у какой-нибудь женщины. Он взял машину и поехал к Лиле.
ГЛАВА III
После концерта Лила и Джимми Форт разыскали такси; поздно вечером, да еще в военное время, поездка в машине располагала к интимности. Тряска, шум мотора, темнота; однако всего этого было мало, чтобы возродить прежнее чувство; не хватало аромата жимолости, роз, белых цветов плюща, который они вдыхали в Верхней Констанции, - тот аромат был много приятнее, чем этот запах бензина.
Когда Лила очутилась с Фортом наедине, чего она так жаждала, ее охватила болезненная застенчивость. Вот уже несколько недель она была в странном состоянии. Каждую ночь подолгу размышляла и никак не могла разобраться в своих чувствах. Когда женщина достигает известного возраста, какой-то голос словно нашептывает ей: "Ты была молода, ты была красива; ты еще и теперь красива; ты не постарела, и ты не должна быть старой; не расставайся с молодостью, держись за свою красоту; бери от жизни все, что можно, не жди, пока твое лицо покроется морщинами, волосы поседеют; не верь, что прошлая твоя любовь была последней".
Такие мысли с особой силой овладели ею, когда она увидела, как Джимми Форт разговаривает на концерте с Ноэль. Лила не была ревнива и искренне восхищалась Ноэль, но сама мысль, что Джимми Форт может тоже восхищаться девушкой, причиняла ей боль. Он не имеет права на это; это нечестно; он слишком стар для нее - и, кроме того, у девушки есть тот мальчик, а Лила уже позаботилась, чтобы Форт знал об этом. Наклонившись к нему, когда молодая дама с обнаженными плечами пела что-то на эстраде, она прошептала:
- О чем задумались?
Он ответил ей шепотом:
- После скажу.
Это успокоило ее. Он проводит ее домой. Пора ей открыть ему свое сердце.
Но теперь, в машине, когда она уже решила сказать ему о своих чувствах, ею овладела неожиданная робость, и все показалось не таким-то легким. Любовь, которой она не испытывала уже три года, вдруг ожила в ней. Чувствовать это было сладостно и мучительно; она сидела, отвернувшись от него, не в силах воспользоваться драгоценными минутами. Они подъехали к ее дому, перекинувшись лишь несколькими словами о том, что улицы темны, а луна светит ярко. Она вышла из машины, еще не зная, как ей поступить, и вдруг сказала с решимостью отчаяния:
- Вы можете подняться ко мне и выкурить сигарету. Еще совсем рано.
Он поднялся вместе с ней.
- Подождите минутку, - сказала Лила.
Сидя за стаканом вина и покуривая сигарету, он пристально разглядывал цветы в вазе марки "Семейство Роз" и ждал - уже минут десять; слегка улыбаясь, он вспоминал нос этой маленькой сказочной принцессы и ее изящную манеру складывать губы, когда она говорит. Не будь этого чертовски удачливого солдатика, он бы и сам был не прочь застегивать ее башмаки или расстилать перед ней в грязи свое одеяние - или как это еще делается в волшебных сказках? Да, он хотел бы этого, - эх, чего только не хочется человеку! Чтоб он пропал, этот молодой солдат! Лила сказала, что ему двадцать два года. Черт побери! Каким старым чувствуешь себя, когда тебе под сорок, да еще с таким увечьем! Нет, сказочные принцессы не для него! Вдруг запах духов ударил ему в нос; подняв голову, он увидел Лилу; она стояла перед ним в длинном кимоно из темного шелка, белые руки были обнажены.
- Опять задумались? А помните эти кимоно, Джимми? В Кейптауне их носили малайские женщины. Можете себе представить, как я отдыхаю, когда сбрасываю свою одежду рабыни? Ах, до чего мне надоело быть сестрой милосердия! Джимми, мне так хочется пожить еще, хотя бы немного!
В этом одеянии она выглядела лет на пятнадцать моложе: цветок гардении, приколотый на груди у самого выреза шелкового кимоно, не казался белее, чем ее кожа. Он удивленно подумал: уж не упал ли этот цветок с неба?
- Пожить? - переспросил он. - Как это? Разве вы сейчас не живете?
Она подняла руки, и черные шелковые рукава упали, обнажив их до плеч.
- У меня нет жизни - вот уже два года. Ах, Джимми, помогите мне. Жизнь так коротка, особенно сейчас.
Ее взгляд, напряженный и взволнованный, обнаженные руки, запах цветов смутили его. Он почувствовал, как кровь приливает к его лицу, и опустил глаза.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80