Тихо стало в небесах. Все святые заметив взгляд Бога, рассматривали, как и Он, тень, накрывшую пол-Италии; и на устах ангелов замерли гимны и звезды дрожали, потому что думали, что они в чем-то провинились, и смиренно ждали теперь гневного Божьего слова. Но произошло совсем другое. Небеса над Италией разверзлись от края до края, так что Рафаэль в Риме пал на колени, а блаженный фра Анжелико из Фьезоле, стоя на облаке, радовался на него. Много молитв возносилось в этот час от земли. Но Бог узнал лишь одну из них: это сила Микеланджело воспаряла к нему, словно благоухание от виноградников. И Ему захотелось, чтобы она наполнила все Его мысли. Он склонился ниже, отыскал работающего человека, заглянул через его плечо, увидел руки, прислушивающиеся к камню, и испугался: неужели и в камне есть душа? Зачем этот человек слушает камень? Тут руки встрепенулись и взрыли камень, словно могилу, в которой еще тлеет слабый, умирающий голос.
- Микеланджело, - крикнул Бог в испуге, - кто в камне?
Микеланджело прислушался; его руки дрожали. Потом тихо ответил:
- Ты, мой Бог, кто же еще. Но я не могу к Тебе. Тут Бог почувствовал, что Он и в камне, и Ему стало страшно и тесно. Все небо было лишь камень, и Он был заточен в нем и надеялся на руки Микеланджело, которые должны были Его освободить, и Он слышал, что они приближались, но были все еще далеко. Мастер же снова взялся за работу. Он думал: "Вот лишь небольшая глыба, и другой не нашел бы в ней и одного человека. Я же вижу здесь плечо: это плечо Иосифа из Аримафеи; а здесь склоняется Мария, я чувствую трепет ее рук, держащих Иисуса, нашего Господа, Который только что погиб на кресте. Если эти трое поместились в таком маленьком куске мрамора, то как же мне не вызволить из какой-нибудь скалы целый уснувший род?" И широкими ударами он обнажил три фигуры Pieta [Пиета (лат.)], только не снял до конца каменное покрывало с их лиц, словно страшась, что глубокая их печаль ляжет оковами на его руки. И он бежал к другому камню Но каждый раз не решался показать чело во всей его ясности, плечо в его совершенной закругленности, а если ваял женщину, всегда оставлял недосказанной улыбку ее губ, чтобы она не выдала всю ее красоту.
В это время он задумал надгробный памятник Юлию делла Ровере. Он хотел воздвигнуть над чугунной фигурой папы целую гору и населить ее изваяниями людей. Исполненный смутных планов, он отправился за город, в каменоломню, где для него добывали мрамор. Там над одним бедным селением высился крутой склон. И свежие еще разломы, обрамленные оливами и мелкой осыпью, выглядели как огромное бледное лицо под седеющими волосами. Долго стоял Микеданджело перед его закутанным лбом. Вдруг он заметил под ним два огромных каменных глаза, которые смотрели прямо на него. И Микеланджело почувствовал, как под действием этого взгляда растет его тело. Теперь и он возвышался над землей, и ему казалось, что он и эта гора стояли так друг против друга, как близнецы, от века. Долина под ним удалялась, как под возносящимся, хижины жались одна к другой, словно в стаде, и лицо в скале, закрытое белым каменным покрывалом, становилось все ближе, роднее. Оно выражало ожидание неподвижно, но на грани движения. "Тебя нельзя разрушить, - подумал Микеланджело, - таких, как ты, больше нет". И крикнул ему: "Я завершу тебя, ты - мое творение!" И оглянулся на Флоренцию. Он увидел звезду и башню собора. И у его ног расстилался вечер.
У Porta Romana [Римские ворота (итал.)] он помедлил. Но два ряда домов протянулись к нему, словно руки, и вот уже обняли его и повлекли дальше в город. И переулки становились все уже и сумеречнее, и когда он вошел в свой дом, он почувствовал, что уже не сможет уйти от державших его темных рук. Он пробежал в залу, оттуда в низкий закуток, не превышающий в длину двух шагов, в котором он обычно писал.
Стены прильнули к нему, они словно боролись с его непомерным величием, словно хотели вернуть ему вновь его старый узкий облик. И он не противился этому. Он опустился на колени и позволил им ваять себя. Он ощущал смирение, какого не знал никогда прежде, и сам хотел сделаться меньше. И раздался голос:
- Микеланджело, кто в тебе?
И человек в тесном закутке опустил лицо в ладони и тихо сказал:
- Ты, мой Бог, кто же еще.
И тогда Богу стало просторно, Он поднял лицо, склоненное над Италией, и посмотрел вокруг: всюду стояли святые в мантиях и митрах, и под гаснувшими звездами гуляли ангелы с их песнями, словно с кувшинами, наполненными от сияющего источника, и небесам не было предела.
Мой больной друг открыл глаза, и вечерние облака подхватили его взгляд и понесли куда-то по небу.
- Разве Бог там? - спросил он. Я молчал. Потом наклонился к нему:
- Эвальд, разве мы - здесь? И мы радостно пожали друг другу руки.
КАК ОДНАЖДЫ НАПЕРСТКУ ДОВЕЛОСЬ БЫТЬ ГОСПОДОМ БОГОМ
Когда я отошел от окна, вечерние облака еще не уплыви. Они словно чего-то ждали. Может быть, я должен и им рассказать историю? Я предложил им это. Но они меня совсем не слышали. Чтобы быть для них понятнее и уменьшить расстояние между нами, я крикнул:
- Я тоже вечернее облако.
Они остановились и явно стали меня рассматривать. Потом протянули ко мне свои прозрачные розовые крылышки. Так у вечерних облаков принято друг друга приветствовать. Они меня признали. - Мы над землей, - объявили они, точнее, над Европой, а ты?
Я помедлил.
- Здесь какая-то страна...
- Как же она выглядит? - поинтересовались они.
- Все вещи в сумерках, - ответил я.
- Ну, это Европа, - засмеялось одно юное облако.
- Возможно, - сказал я, - только мне всегда говорили, что в Европе вещи мертвы.
- Да уж наверно, - бросило другое облако пренебрежительно. - Что за вздор: живые вещи?
- А вот мои живут, - упорствовал я. - В этом, стало быть, и отличие. Они могут стать чем угодно, и вещь, родившаяся карандашом или печкой, вовсе еще не обязана из-за этого сомневаться в своем преуспеянии. Карандаш однажды может стать палкой, а если повезет, то и мачтой печка же - не меньше, как городскими воротами.
- Да ты, сдается мне, довольно-таки простоватое облако, - сказал тот юнец, который успел уже показать свою несдержанность. Так что одна старая туча даже встревожилась, не обижусь ли я.
- Разные бывают страны, - сказала она примирительно. - Я проплывала однажды над одним маленьким немецким княжеством и до сих пор не могу поверить, что оно тоже Европа.
Я поблагодарил ее и сказал:
- Похоже, нам будет трудно договориться. Позвольте, я просто расскажу Вам, что я видел недавно внизу, это будет самое лучшее.
- Пожалуйста, - разрешила старая туча по поручению всех.
Я начал:
- В комнате люди. Я, надо Вам сказать, довольно высоко, так что они видятся мне маленькими как дети, поэтому я буду говорить просто: дети. Итак, в комнате дети, Двое, пятеро, шесть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
- Микеланджело, - крикнул Бог в испуге, - кто в камне?
Микеланджело прислушался; его руки дрожали. Потом тихо ответил:
- Ты, мой Бог, кто же еще. Но я не могу к Тебе. Тут Бог почувствовал, что Он и в камне, и Ему стало страшно и тесно. Все небо было лишь камень, и Он был заточен в нем и надеялся на руки Микеланджело, которые должны были Его освободить, и Он слышал, что они приближались, но были все еще далеко. Мастер же снова взялся за работу. Он думал: "Вот лишь небольшая глыба, и другой не нашел бы в ней и одного человека. Я же вижу здесь плечо: это плечо Иосифа из Аримафеи; а здесь склоняется Мария, я чувствую трепет ее рук, держащих Иисуса, нашего Господа, Который только что погиб на кресте. Если эти трое поместились в таком маленьком куске мрамора, то как же мне не вызволить из какой-нибудь скалы целый уснувший род?" И широкими ударами он обнажил три фигуры Pieta [Пиета (лат.)], только не снял до конца каменное покрывало с их лиц, словно страшась, что глубокая их печаль ляжет оковами на его руки. И он бежал к другому камню Но каждый раз не решался показать чело во всей его ясности, плечо в его совершенной закругленности, а если ваял женщину, всегда оставлял недосказанной улыбку ее губ, чтобы она не выдала всю ее красоту.
В это время он задумал надгробный памятник Юлию делла Ровере. Он хотел воздвигнуть над чугунной фигурой папы целую гору и населить ее изваяниями людей. Исполненный смутных планов, он отправился за город, в каменоломню, где для него добывали мрамор. Там над одним бедным селением высился крутой склон. И свежие еще разломы, обрамленные оливами и мелкой осыпью, выглядели как огромное бледное лицо под седеющими волосами. Долго стоял Микеданджело перед его закутанным лбом. Вдруг он заметил под ним два огромных каменных глаза, которые смотрели прямо на него. И Микеланджело почувствовал, как под действием этого взгляда растет его тело. Теперь и он возвышался над землей, и ему казалось, что он и эта гора стояли так друг против друга, как близнецы, от века. Долина под ним удалялась, как под возносящимся, хижины жались одна к другой, словно в стаде, и лицо в скале, закрытое белым каменным покрывалом, становилось все ближе, роднее. Оно выражало ожидание неподвижно, но на грани движения. "Тебя нельзя разрушить, - подумал Микеланджело, - таких, как ты, больше нет". И крикнул ему: "Я завершу тебя, ты - мое творение!" И оглянулся на Флоренцию. Он увидел звезду и башню собора. И у его ног расстилался вечер.
У Porta Romana [Римские ворота (итал.)] он помедлил. Но два ряда домов протянулись к нему, словно руки, и вот уже обняли его и повлекли дальше в город. И переулки становились все уже и сумеречнее, и когда он вошел в свой дом, он почувствовал, что уже не сможет уйти от державших его темных рук. Он пробежал в залу, оттуда в низкий закуток, не превышающий в длину двух шагов, в котором он обычно писал.
Стены прильнули к нему, они словно боролись с его непомерным величием, словно хотели вернуть ему вновь его старый узкий облик. И он не противился этому. Он опустился на колени и позволил им ваять себя. Он ощущал смирение, какого не знал никогда прежде, и сам хотел сделаться меньше. И раздался голос:
- Микеланджело, кто в тебе?
И человек в тесном закутке опустил лицо в ладони и тихо сказал:
- Ты, мой Бог, кто же еще.
И тогда Богу стало просторно, Он поднял лицо, склоненное над Италией, и посмотрел вокруг: всюду стояли святые в мантиях и митрах, и под гаснувшими звездами гуляли ангелы с их песнями, словно с кувшинами, наполненными от сияющего источника, и небесам не было предела.
Мой больной друг открыл глаза, и вечерние облака подхватили его взгляд и понесли куда-то по небу.
- Разве Бог там? - спросил он. Я молчал. Потом наклонился к нему:
- Эвальд, разве мы - здесь? И мы радостно пожали друг другу руки.
КАК ОДНАЖДЫ НАПЕРСТКУ ДОВЕЛОСЬ БЫТЬ ГОСПОДОМ БОГОМ
Когда я отошел от окна, вечерние облака еще не уплыви. Они словно чего-то ждали. Может быть, я должен и им рассказать историю? Я предложил им это. Но они меня совсем не слышали. Чтобы быть для них понятнее и уменьшить расстояние между нами, я крикнул:
- Я тоже вечернее облако.
Они остановились и явно стали меня рассматривать. Потом протянули ко мне свои прозрачные розовые крылышки. Так у вечерних облаков принято друг друга приветствовать. Они меня признали. - Мы над землей, - объявили они, точнее, над Европой, а ты?
Я помедлил.
- Здесь какая-то страна...
- Как же она выглядит? - поинтересовались они.
- Все вещи в сумерках, - ответил я.
- Ну, это Европа, - засмеялось одно юное облако.
- Возможно, - сказал я, - только мне всегда говорили, что в Европе вещи мертвы.
- Да уж наверно, - бросило другое облако пренебрежительно. - Что за вздор: живые вещи?
- А вот мои живут, - упорствовал я. - В этом, стало быть, и отличие. Они могут стать чем угодно, и вещь, родившаяся карандашом или печкой, вовсе еще не обязана из-за этого сомневаться в своем преуспеянии. Карандаш однажды может стать палкой, а если повезет, то и мачтой печка же - не меньше, как городскими воротами.
- Да ты, сдается мне, довольно-таки простоватое облако, - сказал тот юнец, который успел уже показать свою несдержанность. Так что одна старая туча даже встревожилась, не обижусь ли я.
- Разные бывают страны, - сказала она примирительно. - Я проплывала однажды над одним маленьким немецким княжеством и до сих пор не могу поверить, что оно тоже Европа.
Я поблагодарил ее и сказал:
- Похоже, нам будет трудно договориться. Позвольте, я просто расскажу Вам, что я видел недавно внизу, это будет самое лучшее.
- Пожалуйста, - разрешила старая туча по поручению всех.
Я начал:
- В комнате люди. Я, надо Вам сказать, довольно высоко, так что они видятся мне маленькими как дети, поэтому я буду говорить просто: дети. Итак, в комнате дети, Двое, пятеро, шесть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23