Бог увидел опасность и в последний момент вышел (что бы еще Он мог сделать?) на середину небосвода. Три художника испугались. Опомнившись, они установили свои мольберты и взяли палитры. Как бы могли они упустить такой случай! Ведь Господь Бог является не каждый день, да и не всякому. И конечно, каждый из них думал, что Господь Бог вышел лишь к нему одному. Они самозабвенно погрузились в интересную работу. И всякий раз, когда Бог хотел уйти обратно в глубину небес, святой Лука упрашивал Его постоять еще немного, пока художники не закончат. - И эти господа, конечно, уже выставили готовые картины может быть, даже продали? - спросил музыкант нежнейшим тоном.
- Какое там! - возразил я, - Они все еще пишут Бога и будут писать, как видно, до самой смерти. Но если бы они (что, по моему мнению, исключено) еще раз встретились и показали друг другу картины, которые они к тому времени написали бы с Бога, - кто знает, может быть, они не смогли бы их различить.
Мы дошли до вокзала, и у меня оставалось еще пять минут времени. Я поблагодарил молодого человека за компанию и пожелал всяческих благ новому союзу, который он столь достойно представляет. Он задумчиво водил пальцами по плотному слою пыли, который казался слишком тяжелой ношей для подоконников маленького станционного зала. Я, должен признаться, не без самодовольства приписал его задумчивость действию моей маленькой истории. И когда он на прощанье вытянул красную нитку из моей перчатки, я в благодарность порекомендовал ему:
- Вы можете вернуться полем, это значительно короче, чем по улице.
- Простите, - поклонился услужливый молодой человек, - я все же пойду по улице. Я как раз пытаюсь вспомнить, где это было. Пока Вы столь любезно рассказывали мне Вашу поистине поучительную историю, я, помнится, заметил в одном огороде чучело в старой сорочке, рукав которой, если не ошибаюсь, левый, повис на рейке, так что ветер его совсем не раскачивал. И я чувствую себя в известном смысле обязанным внести свою малую лепту в общую копилку человечества, которое я тоже рассматриваю как своего рода союз, коего каждый член делает свое дело, - и мой долг состоит теперь в том, чтобы вернуть левому рукаву его сущностный смысл, а именно - раскачиваться под порывами ветра...
Молодой человек удалился с ангельской улыбкой. Я же чуть не опоздал на поезд.
Фрагменты этой истории были cantabile [Напевно (итал.)] исполнены молодым человеком на одном из вечеров союза. Бог знает, кто сочинил ему музыку. Господин Баум, знаменосец, пропел их потом детям, и дети насвистывают теперь некоторые мелодии.
НИЩИЙ И ГОРДАЯ ДЕВУШКА
Случилось так, что мы - господин учитель и я - оказались свидетелями следующего маленького происшествия. У нас на кромке леса иногда стоит один старый нищий. В тот день он тоже был там, выглядел еще беднее и плачевнее, чем когда-либо, и благодаря жалкой мимикрии почти сливался с прогнившими планками дощатого забора, к которому он прислонился. И тут мы увидели, как совсем маленькая девочка подбежала к нему, чтобы дать мелкую монетку. В этом, конечно, не было ничего особенного - поразительно было, как она это сделала. Она сделала замечательно милый книксен, затем быстро, словно боясь, что кто-нибудь увидит, протянула старику свое подаяние, присела еще раз и стремглав убежала. Но оба книксена были достойны по меньшей мере кайзера это-то и рассердило больше всего госполина учителя. Он тут же решительно направился к нищему, вероятно, чтобы прогнать его прочь, ведь он, как известно, состоит в правлении общества вспомоществования бедным и потому питает особую неприязнь к уличным попрошайкам.
- Мы помогаем людям, можно даже сказать, обеспечиваем их, -- кипятился он, не обращая внимания на мои попытки удержать его. - И если они после этого еще и попрошайничают на улицах, то это... это просто вызывающе.
- Уважаемый господин учитель, - я старался его утихомирить, но он все еще волок меня к лесу. - Уважаемый господин учитель, - не отставал я, - мне нужно рассказать Вам одну историю.
- Так спешно? - спросил он ядовито. Но я говорил серьезно.
- Да, именно сейчас, пока Вы не забыли, что мы только что случайно увидели.
Но после моей последней истории учитель мне не верил. Я прочитал это на его лице и поспешил его успокоить:
- Не о Господе Боге, вовсе нет. О Господе Боге не будет ни слова. Это нечто историческое.
Моя уловка удалась. Стоит лишь произнести слово "исторический", как тут же любой учитель навострит уши, потому что все историческое чрезвычайно почтенно, недвусмысленно, а зачастую и поучительно. Я увидел, что господин учитель протирает очки - знак того, что сила зрения переместилась в уши, - и воспользовался этим благоприятным моментом, чтобы начать:
- Это было во Флоренции. Лоренцо де Медичи, молодой тогда еще не суверен, только что сочинил свое стихотворение "Trionfo di Bacco ed Arianna" ["Триумф Вакха и Ариадны" (итал.)], и об этом уже заговорили во всех садах. Песни были тогда живые. Из темноты, что наполняет поэта, они всходили в голоса и бесстрашно отправлялись в них, словно в серебряных ладьях, в неизведанное. Поэт начинал песню, и все, кто ее пел, завершали ее. В "Trionfo", как почти во всех песнях того времени, прославляется жизнь, эта скрипка со сверкающими певучими струнами и вибрирующей тьмой под ними гулом крови. Ее строфы разной величины поднимаются к безудержному ликованию, но там, где оно уже перехватывает дыхание, каждый раз вступает короткий простой припев, который с головокружительной высоты склоняется вниз и словно бы закрывает глаза, напуганный бездной. Он звучит так:
Как юность цветущая радует глаз,
Но как она быстро уходит от нас!
Коль любишь веселье, будь весел сейчас:
Надежда обманет, так было не раз.
Удивительно ли, что всеми, кто пел эту песню, тотчас овладевала жажда утех и наслаждений и стремление взгромоздить их все на сегодняшний день единственный твердый утес, на котором только и имеет смысл что-либо отроить? Так, между прочим, можно объяснить обилие человеческих фигур на полотнах флорентийских художников, которые старались соединить в одной картине всех их властителей, дам и друзей, ведь писали тогда подолгу, и кто мог знать, будут ли они к следующей картине столь же молоды, своеобразны и дружны. Всего более этот дух не-терпения сказывался, конечно, у юношей. Самые блистательные из них сидели однажды после пирушки на террасе Палаццо Строцци и беседовали о карнавале, который вот-вот должен был начаться у церкви Санта Кроче. Несколько поодаль, в лоджии, стоял Палла дельи Альбицци со своим другом Томазо, художником. Было видно, что они со все возрастающим волнением спорили о чем-то, пока Томазо вдруг не воскликнул: "Этого ты не сделаешь, бьюсь об заклад, этого ты не сделаешь!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23
- Какое там! - возразил я, - Они все еще пишут Бога и будут писать, как видно, до самой смерти. Но если бы они (что, по моему мнению, исключено) еще раз встретились и показали друг другу картины, которые они к тому времени написали бы с Бога, - кто знает, может быть, они не смогли бы их различить.
Мы дошли до вокзала, и у меня оставалось еще пять минут времени. Я поблагодарил молодого человека за компанию и пожелал всяческих благ новому союзу, который он столь достойно представляет. Он задумчиво водил пальцами по плотному слою пыли, который казался слишком тяжелой ношей для подоконников маленького станционного зала. Я, должен признаться, не без самодовольства приписал его задумчивость действию моей маленькой истории. И когда он на прощанье вытянул красную нитку из моей перчатки, я в благодарность порекомендовал ему:
- Вы можете вернуться полем, это значительно короче, чем по улице.
- Простите, - поклонился услужливый молодой человек, - я все же пойду по улице. Я как раз пытаюсь вспомнить, где это было. Пока Вы столь любезно рассказывали мне Вашу поистине поучительную историю, я, помнится, заметил в одном огороде чучело в старой сорочке, рукав которой, если не ошибаюсь, левый, повис на рейке, так что ветер его совсем не раскачивал. И я чувствую себя в известном смысле обязанным внести свою малую лепту в общую копилку человечества, которое я тоже рассматриваю как своего рода союз, коего каждый член делает свое дело, - и мой долг состоит теперь в том, чтобы вернуть левому рукаву его сущностный смысл, а именно - раскачиваться под порывами ветра...
Молодой человек удалился с ангельской улыбкой. Я же чуть не опоздал на поезд.
Фрагменты этой истории были cantabile [Напевно (итал.)] исполнены молодым человеком на одном из вечеров союза. Бог знает, кто сочинил ему музыку. Господин Баум, знаменосец, пропел их потом детям, и дети насвистывают теперь некоторые мелодии.
НИЩИЙ И ГОРДАЯ ДЕВУШКА
Случилось так, что мы - господин учитель и я - оказались свидетелями следующего маленького происшествия. У нас на кромке леса иногда стоит один старый нищий. В тот день он тоже был там, выглядел еще беднее и плачевнее, чем когда-либо, и благодаря жалкой мимикрии почти сливался с прогнившими планками дощатого забора, к которому он прислонился. И тут мы увидели, как совсем маленькая девочка подбежала к нему, чтобы дать мелкую монетку. В этом, конечно, не было ничего особенного - поразительно было, как она это сделала. Она сделала замечательно милый книксен, затем быстро, словно боясь, что кто-нибудь увидит, протянула старику свое подаяние, присела еще раз и стремглав убежала. Но оба книксена были достойны по меньшей мере кайзера это-то и рассердило больше всего госполина учителя. Он тут же решительно направился к нищему, вероятно, чтобы прогнать его прочь, ведь он, как известно, состоит в правлении общества вспомоществования бедным и потому питает особую неприязнь к уличным попрошайкам.
- Мы помогаем людям, можно даже сказать, обеспечиваем их, -- кипятился он, не обращая внимания на мои попытки удержать его. - И если они после этого еще и попрошайничают на улицах, то это... это просто вызывающе.
- Уважаемый господин учитель, - я старался его утихомирить, но он все еще волок меня к лесу. - Уважаемый господин учитель, - не отставал я, - мне нужно рассказать Вам одну историю.
- Так спешно? - спросил он ядовито. Но я говорил серьезно.
- Да, именно сейчас, пока Вы не забыли, что мы только что случайно увидели.
Но после моей последней истории учитель мне не верил. Я прочитал это на его лице и поспешил его успокоить:
- Не о Господе Боге, вовсе нет. О Господе Боге не будет ни слова. Это нечто историческое.
Моя уловка удалась. Стоит лишь произнести слово "исторический", как тут же любой учитель навострит уши, потому что все историческое чрезвычайно почтенно, недвусмысленно, а зачастую и поучительно. Я увидел, что господин учитель протирает очки - знак того, что сила зрения переместилась в уши, - и воспользовался этим благоприятным моментом, чтобы начать:
- Это было во Флоренции. Лоренцо де Медичи, молодой тогда еще не суверен, только что сочинил свое стихотворение "Trionfo di Bacco ed Arianna" ["Триумф Вакха и Ариадны" (итал.)], и об этом уже заговорили во всех садах. Песни были тогда живые. Из темноты, что наполняет поэта, они всходили в голоса и бесстрашно отправлялись в них, словно в серебряных ладьях, в неизведанное. Поэт начинал песню, и все, кто ее пел, завершали ее. В "Trionfo", как почти во всех песнях того времени, прославляется жизнь, эта скрипка со сверкающими певучими струнами и вибрирующей тьмой под ними гулом крови. Ее строфы разной величины поднимаются к безудержному ликованию, но там, где оно уже перехватывает дыхание, каждый раз вступает короткий простой припев, который с головокружительной высоты склоняется вниз и словно бы закрывает глаза, напуганный бездной. Он звучит так:
Как юность цветущая радует глаз,
Но как она быстро уходит от нас!
Коль любишь веселье, будь весел сейчас:
Надежда обманет, так было не раз.
Удивительно ли, что всеми, кто пел эту песню, тотчас овладевала жажда утех и наслаждений и стремление взгромоздить их все на сегодняшний день единственный твердый утес, на котором только и имеет смысл что-либо отроить? Так, между прочим, можно объяснить обилие человеческих фигур на полотнах флорентийских художников, которые старались соединить в одной картине всех их властителей, дам и друзей, ведь писали тогда подолгу, и кто мог знать, будут ли они к следующей картине столь же молоды, своеобразны и дружны. Всего более этот дух не-терпения сказывался, конечно, у юношей. Самые блистательные из них сидели однажды после пирушки на террасе Палаццо Строцци и беседовали о карнавале, который вот-вот должен был начаться у церкви Санта Кроче. Несколько поодаль, в лоджии, стоял Палла дельи Альбицци со своим другом Томазо, художником. Было видно, что они со все возрастающим волнением спорили о чем-то, пока Томазо вдруг не воскликнул: "Этого ты не сделаешь, бьюсь об заклад, этого ты не сделаешь!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23