Красный флаг на крыше. На противоположной стороне — Дом Журналиста. Еще один красный флаг. В окнах большие снимки каких-то производственных сцен. Магазин “Океан”, острый запах рыбы. Проходя, Сигизмунд привычно поморщился.
Невский непривычно чист. На асфальте — ни банок, ни сигаретных пачек, ни дурацких упаковок от дешевых сладостей. Невский непривычно сер и тускл. Ни дебильной рекламы, ни праздничных витрин.
Очень много военных. Военные тоже серые, безрадостные какие-то. Война в Афгане еще идет.
Улица Рубинштейна, уходящая направо. Малый Академический театр, а чуть подальше — Дом народного творчества. С ленинградским рок-клубом.
“Гастрит”. Запах солянки. Пьяноватые мужчины. А народищу! Стопроцентной окупаемости было заведение.
Кинотеатр “Титан”. Дорогой был кинотеатр, вспомнил вдруг Сигизмунд. Везде билеты на вечерний сеанс стоили пятьдесят копеек, а в “Титане” — семьдесят. А зал неудобный — кишка.
На миг Сигизмунд запнулся у афиши. А фильмец-то там шел — “Бал”. Помнит Сигизмунд этот фильмец. Очень даже помнит.
Кинотеатр “Знание”. Там по пьяни хорошо отсиживаться было. Крутили старые немудрящие ленты. А стулья там были как на детских утренниках, хлопающие. И почти все — с оторванным коленкором.
А из дверей “Октября” вьется длинный, полубезнадежный хвост очереди.
А как, оказывается, человек отвыкает от очередей! Наверное, это было первое, от чего Сигизмунд отвык, едва лишь грянула перестройка. Интересно, на что они так рвутся? Иностранное что-то крутят, не иначе.
Вот и Литейный. Налево пойдешь — в “Букинист” попадешь. Направо пойдешь…
Глухо бухнуло и на мгновение замерло, пронзенное восторгом, сердце. Красная стена, четыре желтоватых окна.
ОН ОТКРЫТ.
И НИКТО НЕ ПОНИМАЕТ, КАКОЕ ЭТО ЧУДО, ЧТО ОН ОТКРЫТ!
Сигизмунд с трудом дождался, пока загорится зеленый свет. Еще на противоположной стороне тротуара зашарил глазами по стоящим у красной стены людям — выискивал знакомые лица. Бесполезно. Нет там знакомых лиц. Да и зрение за годы подсело. Впору очки покупать.
Пересек Владимирский — как реку переплыл.
Вошел — сразу, не колеблясь. И тотчас Сигизмунда обступил желтоватый тусклый свет, неясное мелькание лиц, краснеющие над стойкой автоматы-кофеварки. И запах.
Говорят, именно запахи острее всего будят в человеке воспоминания.
Будят — не то слово. Слишком слабое. Все шесть — или сколько их там у человека — чувств воспряли разом, пробужденные этим густым духом, почти вонью, пережаренного кофе “плантейшн”. И еще примешивался неуловимый и не воспроизводимый потом нигде запах, застрявший в волосах и свитерах собравшихся. Сладковатый — анаши, кисловатый — старого пота.
И все это был “Сайгон”.
Сигизмунд стоял в “предбаннике”, бессмысленно лыбясь от счастья и ощущая себя здесь совершенно своим — с длинным хайром, в странноватом для 84-го года прикиде.
Он был дома. Среди своих.
И мгновенно окунулся в атмосферу полной свободы духа, ради которой, собственно, и ездил сюда все годы, что трудился в Первом Полиграфическом. И раньше, когда учился в ЛИТМО.
Вынырнул Витя-Колесо, вычленив Сигизмунда взглядом. Заговорил утробно-трепещущим голосом:
— С-с-слушай, м-мужик… д-д-д…д-добавь на коф…фе. Н-не хв-ватает…
Сигизмунд развел руками, все еще лыбясь.
— Нету у меня. Самому бы кто добавил.
Витя понимающе закивал и куда-то унырнул.
Блин, неужели действительно так и не выпьет здесь кофе? Ведь это — в последний раз! В самый последний! В пост-последний!
Сигизмунд все явственнее ощущал, что больше шансов не будет.
Кругом тусовались. Аборигенов в толпе было немного — процентов десять от силы. Дремучие хиппи. Остальные в “Сайгоне” были посетители. Гости. Так называемые “приличные люди”, интеллигентские мальчики и девочки, которым почему-то вольно дышалось только здесь. И совсем уже спившиеся персонажи. Но случайных людей здесь не водилось. Или почти не водилось.
Полутемные зеркала в торце зала отражали собравшихся, умножая их число вдвое. До какого-то года этих зеркал на было. на их месте находились ниши, где тоже сидели. Потом “Сайгон” на какое-то время закрывали. Делали косметический ремонт. Этот ремонт воспринимался городом очень болезненно. Видели в нем происки партии и правительства в лице близлежащего райкома. Знали бы, что их ждет через несколько лет! Но они не знают. Их счастье.
Одно время после косметического ремонта в “Сайгоне” не было кофе. Якобы в городе дефицит этого продукта. Якобы кофеварки сломались. Или еще что-то малоубедительное. Предлагали чай.
Брали семерной чай — издевательски. Мол, пожалуйста, чашку кипятку и семь пакетиков заварки. Спасибо.
С этим пытались бороться, наливая прохладную воду, чтобы чай хуже заваривался. Чайная эпопея продержалась не долее месяца, хотя оставила болезненную зарубку в памяти. Потом то ли сдались, то ли смилостивились — вернули в “Сайгон” кофе.
После того достопамятного косметического ремонта и появились зеркала…
Кругом велись длинные мутные разговоры, безнадежно затуманивая и без того не отягощенные ясностью мозги. Рядом с Сигизмундом кто-то пытался выяснить у кого-то судьбу какой-то Кэт. В беседу вступило еще несколько пиплов. Нить разговора была потеряна почти мгновенно. Даже Сигизмунду, который не был знаком ни с одной из Кэт, через три минуты стало очевидно, что пиплы имеют в виду по крайней мере четырех девиц по имени Кэт. Судьбы и похождения этих Кэт в разговоре причудливо переплелись. Так, Кэт из Ухты однозначно не могла совершать подвиги, явно позаимствованные из биографии той Кэт, что тусовалась в Москве и была обрита наголо в КПЗ, причем злобные менты сперва поджигали ей хайр зажигалками, а потом уже брили электробритвой. Так и не разобравшись, о какой из Кэт, собственно, речь, пиплы плавно перетекли на совершенно иную тему.
Кругом звучали неспешные диалоги:
— Слушай, ты откуда?
— Из Лиепаи.
— А… Ты знаешь Серегу… Боба?
— А как он выглядит?
— Волосы светлые, бородка жиденькая такая… Он из Киева.
— А… Знаю конечно.
— Он опять в психушке.
— А… Слушай, ты знаешь Томми из Краснодара?
— А как он выглядит?
…Крошечная, очень беременная девица в феньках до локтей бойко поедала чахлый бутерброд и не без иронии рассказывала о потугах Фрэнка создать рок-группу. Мол, она уже перевела для него с английского очень классные тексты. И усилитель купили. На шкафу лежит, большой, как слон…
…И словно въяве видел Сигизмунд комнату, где стоит этот шкаф, — какую-то нору в коммуналке где-нибудь на Загородном или Рубинштейна, эти голые стены в засаленных обоях, исписанные по-русски и по-английски, но больше по-английски, эту вечно голодную тощую кошку, грязноватый матрас на полу вместо постели… И полное отсутствие какой-либо жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118
Невский непривычно чист. На асфальте — ни банок, ни сигаретных пачек, ни дурацких упаковок от дешевых сладостей. Невский непривычно сер и тускл. Ни дебильной рекламы, ни праздничных витрин.
Очень много военных. Военные тоже серые, безрадостные какие-то. Война в Афгане еще идет.
Улица Рубинштейна, уходящая направо. Малый Академический театр, а чуть подальше — Дом народного творчества. С ленинградским рок-клубом.
“Гастрит”. Запах солянки. Пьяноватые мужчины. А народищу! Стопроцентной окупаемости было заведение.
Кинотеатр “Титан”. Дорогой был кинотеатр, вспомнил вдруг Сигизмунд. Везде билеты на вечерний сеанс стоили пятьдесят копеек, а в “Титане” — семьдесят. А зал неудобный — кишка.
На миг Сигизмунд запнулся у афиши. А фильмец-то там шел — “Бал”. Помнит Сигизмунд этот фильмец. Очень даже помнит.
Кинотеатр “Знание”. Там по пьяни хорошо отсиживаться было. Крутили старые немудрящие ленты. А стулья там были как на детских утренниках, хлопающие. И почти все — с оторванным коленкором.
А из дверей “Октября” вьется длинный, полубезнадежный хвост очереди.
А как, оказывается, человек отвыкает от очередей! Наверное, это было первое, от чего Сигизмунд отвык, едва лишь грянула перестройка. Интересно, на что они так рвутся? Иностранное что-то крутят, не иначе.
Вот и Литейный. Налево пойдешь — в “Букинист” попадешь. Направо пойдешь…
Глухо бухнуло и на мгновение замерло, пронзенное восторгом, сердце. Красная стена, четыре желтоватых окна.
ОН ОТКРЫТ.
И НИКТО НЕ ПОНИМАЕТ, КАКОЕ ЭТО ЧУДО, ЧТО ОН ОТКРЫТ!
Сигизмунд с трудом дождался, пока загорится зеленый свет. Еще на противоположной стороне тротуара зашарил глазами по стоящим у красной стены людям — выискивал знакомые лица. Бесполезно. Нет там знакомых лиц. Да и зрение за годы подсело. Впору очки покупать.
Пересек Владимирский — как реку переплыл.
Вошел — сразу, не колеблясь. И тотчас Сигизмунда обступил желтоватый тусклый свет, неясное мелькание лиц, краснеющие над стойкой автоматы-кофеварки. И запах.
Говорят, именно запахи острее всего будят в человеке воспоминания.
Будят — не то слово. Слишком слабое. Все шесть — или сколько их там у человека — чувств воспряли разом, пробужденные этим густым духом, почти вонью, пережаренного кофе “плантейшн”. И еще примешивался неуловимый и не воспроизводимый потом нигде запах, застрявший в волосах и свитерах собравшихся. Сладковатый — анаши, кисловатый — старого пота.
И все это был “Сайгон”.
Сигизмунд стоял в “предбаннике”, бессмысленно лыбясь от счастья и ощущая себя здесь совершенно своим — с длинным хайром, в странноватом для 84-го года прикиде.
Он был дома. Среди своих.
И мгновенно окунулся в атмосферу полной свободы духа, ради которой, собственно, и ездил сюда все годы, что трудился в Первом Полиграфическом. И раньше, когда учился в ЛИТМО.
Вынырнул Витя-Колесо, вычленив Сигизмунда взглядом. Заговорил утробно-трепещущим голосом:
— С-с-слушай, м-мужик… д-д-д…д-добавь на коф…фе. Н-не хв-ватает…
Сигизмунд развел руками, все еще лыбясь.
— Нету у меня. Самому бы кто добавил.
Витя понимающе закивал и куда-то унырнул.
Блин, неужели действительно так и не выпьет здесь кофе? Ведь это — в последний раз! В самый последний! В пост-последний!
Сигизмунд все явственнее ощущал, что больше шансов не будет.
Кругом тусовались. Аборигенов в толпе было немного — процентов десять от силы. Дремучие хиппи. Остальные в “Сайгоне” были посетители. Гости. Так называемые “приличные люди”, интеллигентские мальчики и девочки, которым почему-то вольно дышалось только здесь. И совсем уже спившиеся персонажи. Но случайных людей здесь не водилось. Или почти не водилось.
Полутемные зеркала в торце зала отражали собравшихся, умножая их число вдвое. До какого-то года этих зеркал на было. на их месте находились ниши, где тоже сидели. Потом “Сайгон” на какое-то время закрывали. Делали косметический ремонт. Этот ремонт воспринимался городом очень болезненно. Видели в нем происки партии и правительства в лице близлежащего райкома. Знали бы, что их ждет через несколько лет! Но они не знают. Их счастье.
Одно время после косметического ремонта в “Сайгоне” не было кофе. Якобы в городе дефицит этого продукта. Якобы кофеварки сломались. Или еще что-то малоубедительное. Предлагали чай.
Брали семерной чай — издевательски. Мол, пожалуйста, чашку кипятку и семь пакетиков заварки. Спасибо.
С этим пытались бороться, наливая прохладную воду, чтобы чай хуже заваривался. Чайная эпопея продержалась не долее месяца, хотя оставила болезненную зарубку в памяти. Потом то ли сдались, то ли смилостивились — вернули в “Сайгон” кофе.
После того достопамятного косметического ремонта и появились зеркала…
Кругом велись длинные мутные разговоры, безнадежно затуманивая и без того не отягощенные ясностью мозги. Рядом с Сигизмундом кто-то пытался выяснить у кого-то судьбу какой-то Кэт. В беседу вступило еще несколько пиплов. Нить разговора была потеряна почти мгновенно. Даже Сигизмунду, который не был знаком ни с одной из Кэт, через три минуты стало очевидно, что пиплы имеют в виду по крайней мере четырех девиц по имени Кэт. Судьбы и похождения этих Кэт в разговоре причудливо переплелись. Так, Кэт из Ухты однозначно не могла совершать подвиги, явно позаимствованные из биографии той Кэт, что тусовалась в Москве и была обрита наголо в КПЗ, причем злобные менты сперва поджигали ей хайр зажигалками, а потом уже брили электробритвой. Так и не разобравшись, о какой из Кэт, собственно, речь, пиплы плавно перетекли на совершенно иную тему.
Кругом звучали неспешные диалоги:
— Слушай, ты откуда?
— Из Лиепаи.
— А… Ты знаешь Серегу… Боба?
— А как он выглядит?
— Волосы светлые, бородка жиденькая такая… Он из Киева.
— А… Знаю конечно.
— Он опять в психушке.
— А… Слушай, ты знаешь Томми из Краснодара?
— А как он выглядит?
…Крошечная, очень беременная девица в феньках до локтей бойко поедала чахлый бутерброд и не без иронии рассказывала о потугах Фрэнка создать рок-группу. Мол, она уже перевела для него с английского очень классные тексты. И усилитель купили. На шкафу лежит, большой, как слон…
…И словно въяве видел Сигизмунд комнату, где стоит этот шкаф, — какую-то нору в коммуналке где-нибудь на Загородном или Рубинштейна, эти голые стены в засаленных обоях, исписанные по-русски и по-английски, но больше по-английски, эту вечно голодную тощую кошку, грязноватый матрас на полу вместо постели… И полное отсутствие какой-либо жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118