В 17-томном академическом Словаре русского языка – 150 тысяч слов.
Это невозможно еще потому, что, хочешь не хочешь, «международные» слова почти все – с латинскими корнями и латинскими приставками.
Да, разумеется, на всех языках, во всем мире понятны Советы и большевик, колхоз и спутник. Прелюбопытно и поучительно было встретить в одном западном романе современного автора слово «nogoodnik», построенное из английской основы «no good» плюс суффикс нашего «спутника». А ведь едва ли автору знакомо очень близкое к его выдумке (даже по звучанию!), прелестное по выразительности старое русское слово негодник. Такое встречное влияние, обратная связь, бесспорно, существует.
И все же, несомненно, идет некоторая «латинизация» языка. Можно, повторяю, на этой основе построить всеобщий язык, чтобы использовать его как вспомогательное орудие. Но перейти на такой язык значило бы отказаться от исконно своих, родных слов, вытеснить их заемными или искусственно составленными, по сути – отказаться от родной речи! Это уж такая противоестественная дикость, что и обсуждать, казалось бы, нечего. А меж тем…
А меж тем на практике именно в этом направлении гнут и ломают нашу речь и литературу поборники тьюторсов и оранджусов. И уверяют, что таков вообще естественный путь развития языка!
Читаешь: «…сюрвейер их не выпустит. Сивер осмотрел штекер фидера…» На каком языке это написано? Два с половиной русских слова на строчку, затерянные, сиротливые. А ведь это даже не перевод!
В интересных путевых заметках хорошего писателя читаем: «Удивительна эта способность русского языка так обкатать чужое слово, что оно уже и чужим не кажется. Теперь у английского parking образовалось целое семейство близких и дальних родственников. Тут и „припарковаться“, и „парковочка“… Шофер нашего посольства однажды сказал: „Ну-кась я вот тут припаркуюсь бочком, авось да никто не выгонит“. И на слух все слова тут были русские».
Справедливо подмечено. Русский язык в своей необъятности, гибкости и силе может многое усвоить и преобразить. Чуть не сто лет назад одна чеховская героиня «робко замерсикала» – тоже звучит совсем по-русски! Однако язык не всеяден, это ведь не страус, глотающий камни, и незачем ему поглощать чуждую пищу без разбору и меры.
В «Литературной газете» опять и опять разгораются споры о языке. И кое-кто пишет: нашему языку никакие нововведения не страшны, все полезное он усвоит, лишнее отбросит, за века ничто не замутило его чистых вод, не замутит и впредь.
Но ведь в веках не было миллионных тиражей газет и книг, да и миллионного читателя, ибо сама грамота была не так уж широко доступна народу. И не было радио, телевидения, новых источников информации – и, увы, нередко источников порчи языка. А теперь они ежедневно, ежечасно обрушивают на нас водопады, лавины сообщений, новостей – и… тех же канцеляризмов.
Со столь мощным потоком уже не так легко справиться. За нынешнее десятилетие промышленность может загрязнить реку сильнее, чем за минувшую тысячу лет. То же и с языком. Теперь самые чистые воды можно замутить, загубить очень быстро.
И правы те, кто бьет тревогу, зовет встать на защиту природы и на защиту языка.
Ну, разумеется, смешно спорить: язык не застывает, не стоит на месте, а живет и развивается, отмирают одни слова, возникают другие.
Но человек на то и человек, чтобы учиться управлять всякой стихией, в том числе и языковой.
Мертвый хватает живого
Да, язык живет и меняется, но нельзя допускать, чтобы он менялся к худшему. Не пристало человеку быть рабом стихии. Его долг – спасать от мертвечины все, что ему дорого. Быть рачительным хозяином языка, не дать живой воде его уйти понапрасну в песок.
Каждая реакция, ситуация, каждый обобщенный алгебраический значок канцелярита вытесняет из обихода с полдюжины исконных русских слов, обозначающих конкретные оттенки чувств.
Это и есть оборотная сторона канцелярита: язык утрачивает краски, понемногу забываются, выпадают из обихода образные, полнозвучные, незатрепанные слова. Они пылятся бесполезным грузом в литературных запасниках, вдали от людского глаза, и уже не только школьник, но и иной писатель, редактор слыхом не слыхал об отличном, ярком, выразительном слове и должен искать в толковом словаре его значение…
Да и отнюдь не редкие слова мы начинаем путать, искажать. Сбиваются даже очень одаренные люди.
Речь о Первой мировой войне. «Воздушный бой был новостью… Приобретение… сноровки в воздухе вызывало у летчиков гордость… Они ощущали себя… своего рода землепроходцами»! (Все же – первопроходцами?)
Известный поэт печатно хвалит начинающего. Сперва оговаривается: «Мы часто разбрасываемся словом талант, забывая, что это высокое слово применимо в поэзии к таким истинным явлениям нашей литературы, как… Пушкин». Потом все же применяет это большое слово к рецензируемому поэту и в доказательство приводит стихи:
И чтоб согреться в лютый час,
Деревья вдоль завалинки
Пустились в дружный перепляс
В огромных снежных валенках.
Да, неплохо. Правда, еще вопрос, можно ли это ставить в одном ряду с Пушкиным. Но дальше сказано: «Только вдохновенное видение русской природы могло родить вот такие чистые и откровенныестроки».
Спрашивается, при чем здесь откровенность? Может быть, автор хотел сказать, что эти стихи звучат как откровение? И что означает истинное явление? Словам приписан какой-то не тот смысл – и они не раскрывают мысль автора, а лишь сбивают читателя с толку.
А у другого писателя герой ошеломлен чьим-то откровением – вот тут-то нужна откровенность!
В первом издании этой книжки, в 1972 году, оба эти примера приводились еще как редкая ошибка. Но откровениевместо откровенности все нахальней «входит в язык». Все чаще читаешь, что, допустим, герой опасается размякнуть – «начнутся приступы откровения, мягкотелость…»
Один наш прозаик рисует свою героиню так: слабогрудая улыбка, согбенная головка! Чуть дальше о ней же: согбенный образ. Что же она – дряхлая старуха или калека? Ничуть не бывало: хорошенькая девушка, и ко всему у нее вьющийся затылок!
Или вот один переводчик пытается уверить читателей, что у героини волосы цвета вороньего крыла. Так и напечатано! Вероятно, выводя сие на бумаге, переводчик думал только о немецком слове der Rabe или die Kr?he и не представлял себе, что же стоит за словом, какой рождается зрительный образ.
Очерк в журнале «Подъем», герой – наш современник, молодой парень из казаков. У него тоже «гордый, цвета вороньего крыла, чуб». Уж наверно, очеркист неплохо знает родной язык, и, наверно, очерк прочитан был редактором. Неужто в тех краях, в самом сердце России (журнал печатался в Воронеже!) не отличат серую ворону от черного ворона?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82
Это невозможно еще потому, что, хочешь не хочешь, «международные» слова почти все – с латинскими корнями и латинскими приставками.
Да, разумеется, на всех языках, во всем мире понятны Советы и большевик, колхоз и спутник. Прелюбопытно и поучительно было встретить в одном западном романе современного автора слово «nogoodnik», построенное из английской основы «no good» плюс суффикс нашего «спутника». А ведь едва ли автору знакомо очень близкое к его выдумке (даже по звучанию!), прелестное по выразительности старое русское слово негодник. Такое встречное влияние, обратная связь, бесспорно, существует.
И все же, несомненно, идет некоторая «латинизация» языка. Можно, повторяю, на этой основе построить всеобщий язык, чтобы использовать его как вспомогательное орудие. Но перейти на такой язык значило бы отказаться от исконно своих, родных слов, вытеснить их заемными или искусственно составленными, по сути – отказаться от родной речи! Это уж такая противоестественная дикость, что и обсуждать, казалось бы, нечего. А меж тем…
А меж тем на практике именно в этом направлении гнут и ломают нашу речь и литературу поборники тьюторсов и оранджусов. И уверяют, что таков вообще естественный путь развития языка!
Читаешь: «…сюрвейер их не выпустит. Сивер осмотрел штекер фидера…» На каком языке это написано? Два с половиной русских слова на строчку, затерянные, сиротливые. А ведь это даже не перевод!
В интересных путевых заметках хорошего писателя читаем: «Удивительна эта способность русского языка так обкатать чужое слово, что оно уже и чужим не кажется. Теперь у английского parking образовалось целое семейство близких и дальних родственников. Тут и „припарковаться“, и „парковочка“… Шофер нашего посольства однажды сказал: „Ну-кась я вот тут припаркуюсь бочком, авось да никто не выгонит“. И на слух все слова тут были русские».
Справедливо подмечено. Русский язык в своей необъятности, гибкости и силе может многое усвоить и преобразить. Чуть не сто лет назад одна чеховская героиня «робко замерсикала» – тоже звучит совсем по-русски! Однако язык не всеяден, это ведь не страус, глотающий камни, и незачем ему поглощать чуждую пищу без разбору и меры.
В «Литературной газете» опять и опять разгораются споры о языке. И кое-кто пишет: нашему языку никакие нововведения не страшны, все полезное он усвоит, лишнее отбросит, за века ничто не замутило его чистых вод, не замутит и впредь.
Но ведь в веках не было миллионных тиражей газет и книг, да и миллионного читателя, ибо сама грамота была не так уж широко доступна народу. И не было радио, телевидения, новых источников информации – и, увы, нередко источников порчи языка. А теперь они ежедневно, ежечасно обрушивают на нас водопады, лавины сообщений, новостей – и… тех же канцеляризмов.
Со столь мощным потоком уже не так легко справиться. За нынешнее десятилетие промышленность может загрязнить реку сильнее, чем за минувшую тысячу лет. То же и с языком. Теперь самые чистые воды можно замутить, загубить очень быстро.
И правы те, кто бьет тревогу, зовет встать на защиту природы и на защиту языка.
Ну, разумеется, смешно спорить: язык не застывает, не стоит на месте, а живет и развивается, отмирают одни слова, возникают другие.
Но человек на то и человек, чтобы учиться управлять всякой стихией, в том числе и языковой.
Мертвый хватает живого
Да, язык живет и меняется, но нельзя допускать, чтобы он менялся к худшему. Не пристало человеку быть рабом стихии. Его долг – спасать от мертвечины все, что ему дорого. Быть рачительным хозяином языка, не дать живой воде его уйти понапрасну в песок.
Каждая реакция, ситуация, каждый обобщенный алгебраический значок канцелярита вытесняет из обихода с полдюжины исконных русских слов, обозначающих конкретные оттенки чувств.
Это и есть оборотная сторона канцелярита: язык утрачивает краски, понемногу забываются, выпадают из обихода образные, полнозвучные, незатрепанные слова. Они пылятся бесполезным грузом в литературных запасниках, вдали от людского глаза, и уже не только школьник, но и иной писатель, редактор слыхом не слыхал об отличном, ярком, выразительном слове и должен искать в толковом словаре его значение…
Да и отнюдь не редкие слова мы начинаем путать, искажать. Сбиваются даже очень одаренные люди.
Речь о Первой мировой войне. «Воздушный бой был новостью… Приобретение… сноровки в воздухе вызывало у летчиков гордость… Они ощущали себя… своего рода землепроходцами»! (Все же – первопроходцами?)
Известный поэт печатно хвалит начинающего. Сперва оговаривается: «Мы часто разбрасываемся словом талант, забывая, что это высокое слово применимо в поэзии к таким истинным явлениям нашей литературы, как… Пушкин». Потом все же применяет это большое слово к рецензируемому поэту и в доказательство приводит стихи:
И чтоб согреться в лютый час,
Деревья вдоль завалинки
Пустились в дружный перепляс
В огромных снежных валенках.
Да, неплохо. Правда, еще вопрос, можно ли это ставить в одном ряду с Пушкиным. Но дальше сказано: «Только вдохновенное видение русской природы могло родить вот такие чистые и откровенныестроки».
Спрашивается, при чем здесь откровенность? Может быть, автор хотел сказать, что эти стихи звучат как откровение? И что означает истинное явление? Словам приписан какой-то не тот смысл – и они не раскрывают мысль автора, а лишь сбивают читателя с толку.
А у другого писателя герой ошеломлен чьим-то откровением – вот тут-то нужна откровенность!
В первом издании этой книжки, в 1972 году, оба эти примера приводились еще как редкая ошибка. Но откровениевместо откровенности все нахальней «входит в язык». Все чаще читаешь, что, допустим, герой опасается размякнуть – «начнутся приступы откровения, мягкотелость…»
Один наш прозаик рисует свою героиню так: слабогрудая улыбка, согбенная головка! Чуть дальше о ней же: согбенный образ. Что же она – дряхлая старуха или калека? Ничуть не бывало: хорошенькая девушка, и ко всему у нее вьющийся затылок!
Или вот один переводчик пытается уверить читателей, что у героини волосы цвета вороньего крыла. Так и напечатано! Вероятно, выводя сие на бумаге, переводчик думал только о немецком слове der Rabe или die Kr?he и не представлял себе, что же стоит за словом, какой рождается зрительный образ.
Очерк в журнале «Подъем», герой – наш современник, молодой парень из казаков. У него тоже «гордый, цвета вороньего крыла, чуб». Уж наверно, очеркист неплохо знает родной язык, и, наверно, очерк прочитан был редактором. Неужто в тех краях, в самом сердце России (журнал печатался в Воронеже!) не отличат серую ворону от черного ворона?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82