Достоевский и ему подобные, правда уже задним умом, тоже выступали против Петровских реформ, но при этом за мировое величие России. Это, однако, абсурд, или Петровские реформы, или имперское величие. Нужно ли оно России - другой вопрос. Царевич Алексей считал не нужным. Но ведь для Достоевского тут вопроса нет - нужно. Без Петровских реформ не было бы полтавской армии, а без полтавской армии не было бы русской Украины.
Ураганом налетел, зашумел встречный товарняк, которому, казалось, конца не будет. Товарные вагоны сменялись цистернами, цистерны платформами с разными грузами - щебнем, камнем, углем, тракторами. Тьма за окном по-прежнему была густой, устойчивой, но звуки уже не ночные, не приглушённые, а открытые, гулкие, сырые, словно о железнодорожное полотно выколачивали мокрое белье. Колёса стучали не по-ночному: тра-та-та, а по-рассветному: бух, бух-бух-бух... И оборвалось... Мелькнул замыкающий товарный вагон странной конструкции, с окнами, как в избе. На тормозной площадке стоял человек в брезентовом плаще с капюшоном, держа в руках фонарь.
"Что за человек? - подумал вдруг Забродский. - Поехать бы с его жизненной историей в обратную сторону, до Киева. Пока истории эти мчатся по параллельным рельсам, они друг другу не опасны, а когда пересекаются, то часто происходит крушение. Вот арестовали Чубинца, потому что он с Биском пересёкся, а с кем потом столкнулся Биск? Может быть с этим, который мелькнул фонарём?"
- Посадили меня в одиночку, - продолжил Чубинец, - не объяснив за что. Но на допросе я узнал, что меня обвиняют в украинском национализме. Всё спрашивали о связи с каким-то националистом, фамилию которого я впервые у следователя услышал и потому ничего ответить не мог. Следователь был жестокий и за то, что я не отвечал на вопросы, бил меня линейкой по лицу. Пока бил меня по щекам, я молчал, хоть было больно. Но когда он ударил по губам, которые по-прежнему гноились, после немецкой нагайки, то я чуть не потерял сознание. А очнулся, то осмелел от боли и сам начал кричать на следователя: я напишу товарищу Сталину И. В. Не имеете права меня бить. За мной конституция. Больше он меня не бил. Однажды, когда меня вели на допрос, я встретился в коридоре с Иваном Семёновичем Чехом, бывшим актёром нашего театра, но он быстро отвернул лицо и скрылся за дверью. Его не было на суде, не было в свидетелях. Тогда я понял, что это он написал донос на всех.
"Значит, не Биск, - подумал с облегчением Забродский, - всё-таки хочется, чтоб люди своей национальности совершали поменьше подлостей".
- Вскоре я узнал, - продолжал Чубинец, - что арестованы также Леонид Павлович и Гладкий с женой.
Обвинение одно - украинский национализм. И жену Гладкого, Маню Гуревич, тоже обвинили в украинском национализме. Обвинение это было на освобождённой Украине основным и его старались многим приписать. Позже, какое-то время со мной в камере сидел старик семидесяти пяти лет. Он рассказал:
"- Когда пришли наши, все очень обрадовались и мы с другом, таким же дедом семидесяти лет тоже сели за стол и крепко выпили. Когда выпили, захотелось от радости петь. Советских песен об Украине мы не знали и потому запели у себя в хате: "Ще не вмерла Украина". В это время открывается дверь, входит офицер наш советский и говорит: "Вы здесь украинский националистический гимн поёте". Этого было достаточно. Нас прямо из-за стола взяли. Друга своего я после ареста больше не видел".
- Сидел также со мной, - продолжает Чубинец, - и поп. Обвинялся в том, что во время оккупации организовал украинскую церковь и службу в ней вёл на украинском языке. Поп назвал эту церковь автокефальна. Что это такое, я не знаю, но поп так называл и хотел обратить меня в свою веру. Я тогда в Бога не верил и так ему об этом сказал: после того, что со мной произошло, говорю, я только в чёрта верю. Поп отвечает: вера или неверие - это личное дело каждого человека, а религия - это дело нации. Особенно та нация, которая не имеет независимого своего государства, должна иметь, как замену, независимую свою религию. Вот армяне приняли григорианство и тем отгородились от остальных, более сильных. А нам, украинцам, чем отгородиться от поляков и русских? Русских православие укрепило, а нас, украинцев, погубило и русифицировало.
Я с ним пробовал спорить, но бесполезно. Его и следователь переспорить не мог даже побоями. Позже я узнал, что попу дали двадцать пять лет. С меня же всё требовали, чтоб подписал, будто я украинский националист и с этой целью устроили мне очную ставку с Леонидом Павловичем. Я на него глянул мёртвый человек передо мной. Стал ниже ростом, подурнел. А ведь был такой красавец, такой голосистый плясун, актёр Божьей милостью. Тюрьма каждому не впрок, однако, натуры цветущие, одарённые на воле благами жизни, тюрьма калечит особенно умело. Хотел спросить его о слепой сестре, но следователь прямые переговоры меж собой запретил. Вместо этого вынул и показал нам две афиши. Одна афиша спектакля о коллективизации, где Леонид Павлович играл раскулаченного Отаву, а вторая - моего, так и не состоявшегося на сцене, спектакля "Рубль двадцать".
- Это, - говорит, - ваши фамилии?
В афише было написано не Семёнов, по-русски, а Семенив - по-украински. И моя фамилия по-украински - Чубинець.
- Вы, говорит следователь, - украинцы и признавайтесь во всём.
- Что украинцы, - говорим, - признаёмся, а об остальном не знаем, в чём признаваться.
Мы с Леонидом Павловичем почти одинаково отвечали. Тогда следователь начал расспрашивать про спектакль и я понял, что это главное обвинение. Леонид Павлович толково ответил, без растерянности, хоть внешний вид имел плохой, ответил, что в спектакле его заставил играть бургомистр, под угрозой концлагеря. И он согласился не ради себя, а ради слепой сестры, которая без него сразу бы погибла.
- Почему же сразу, - ехидно спросил следователь, - сейчас, когда вы не немцами, а нами арестованы, она же живёт, не погибает.
На этот вопрос следователя Леонид Павлович ничего не ответил.
- А вы, Чубинец, - говорит мне следователь, - комедии для немцев писали, развлекали врагов своей родины.
- Не комедию я писал, - отвечаю, - а трагедию, потому что жизнь моя не комичная, а трагичная. Я о себе писал.
- Ладно, - говорит следователь, - раз вы оба упорствуете, посидите немного в обществе. Может общество вам объяснит правильное поведение в тюрьме.
И посадили нас с Леонидом Павловичем в общую камеру с уголовниками. Я был прилично одет, чисто, Леонид Павлович ещё лучше, и уголовники сразу предложили нам поменяться с ними одеждой. Но, не дожидаясь нашего ответа, дали показательный урок на одном офицере, военном в хромовых сапогах и чистой форме. Ему также предложили поменяться, он отказался. Тогда уголовник ударил его кирзовым рваным сапогом, каблуком по голове.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
Ураганом налетел, зашумел встречный товарняк, которому, казалось, конца не будет. Товарные вагоны сменялись цистернами, цистерны платформами с разными грузами - щебнем, камнем, углем, тракторами. Тьма за окном по-прежнему была густой, устойчивой, но звуки уже не ночные, не приглушённые, а открытые, гулкие, сырые, словно о железнодорожное полотно выколачивали мокрое белье. Колёса стучали не по-ночному: тра-та-та, а по-рассветному: бух, бух-бух-бух... И оборвалось... Мелькнул замыкающий товарный вагон странной конструкции, с окнами, как в избе. На тормозной площадке стоял человек в брезентовом плаще с капюшоном, держа в руках фонарь.
"Что за человек? - подумал вдруг Забродский. - Поехать бы с его жизненной историей в обратную сторону, до Киева. Пока истории эти мчатся по параллельным рельсам, они друг другу не опасны, а когда пересекаются, то часто происходит крушение. Вот арестовали Чубинца, потому что он с Биском пересёкся, а с кем потом столкнулся Биск? Может быть с этим, который мелькнул фонарём?"
- Посадили меня в одиночку, - продолжил Чубинец, - не объяснив за что. Но на допросе я узнал, что меня обвиняют в украинском национализме. Всё спрашивали о связи с каким-то националистом, фамилию которого я впервые у следователя услышал и потому ничего ответить не мог. Следователь был жестокий и за то, что я не отвечал на вопросы, бил меня линейкой по лицу. Пока бил меня по щекам, я молчал, хоть было больно. Но когда он ударил по губам, которые по-прежнему гноились, после немецкой нагайки, то я чуть не потерял сознание. А очнулся, то осмелел от боли и сам начал кричать на следователя: я напишу товарищу Сталину И. В. Не имеете права меня бить. За мной конституция. Больше он меня не бил. Однажды, когда меня вели на допрос, я встретился в коридоре с Иваном Семёновичем Чехом, бывшим актёром нашего театра, но он быстро отвернул лицо и скрылся за дверью. Его не было на суде, не было в свидетелях. Тогда я понял, что это он написал донос на всех.
"Значит, не Биск, - подумал с облегчением Забродский, - всё-таки хочется, чтоб люди своей национальности совершали поменьше подлостей".
- Вскоре я узнал, - продолжал Чубинец, - что арестованы также Леонид Павлович и Гладкий с женой.
Обвинение одно - украинский национализм. И жену Гладкого, Маню Гуревич, тоже обвинили в украинском национализме. Обвинение это было на освобождённой Украине основным и его старались многим приписать. Позже, какое-то время со мной в камере сидел старик семидесяти пяти лет. Он рассказал:
"- Когда пришли наши, все очень обрадовались и мы с другом, таким же дедом семидесяти лет тоже сели за стол и крепко выпили. Когда выпили, захотелось от радости петь. Советских песен об Украине мы не знали и потому запели у себя в хате: "Ще не вмерла Украина". В это время открывается дверь, входит офицер наш советский и говорит: "Вы здесь украинский националистический гимн поёте". Этого было достаточно. Нас прямо из-за стола взяли. Друга своего я после ареста больше не видел".
- Сидел также со мной, - продолжает Чубинец, - и поп. Обвинялся в том, что во время оккупации организовал украинскую церковь и службу в ней вёл на украинском языке. Поп назвал эту церковь автокефальна. Что это такое, я не знаю, но поп так называл и хотел обратить меня в свою веру. Я тогда в Бога не верил и так ему об этом сказал: после того, что со мной произошло, говорю, я только в чёрта верю. Поп отвечает: вера или неверие - это личное дело каждого человека, а религия - это дело нации. Особенно та нация, которая не имеет независимого своего государства, должна иметь, как замену, независимую свою религию. Вот армяне приняли григорианство и тем отгородились от остальных, более сильных. А нам, украинцам, чем отгородиться от поляков и русских? Русских православие укрепило, а нас, украинцев, погубило и русифицировало.
Я с ним пробовал спорить, но бесполезно. Его и следователь переспорить не мог даже побоями. Позже я узнал, что попу дали двадцать пять лет. С меня же всё требовали, чтоб подписал, будто я украинский националист и с этой целью устроили мне очную ставку с Леонидом Павловичем. Я на него глянул мёртвый человек передо мной. Стал ниже ростом, подурнел. А ведь был такой красавец, такой голосистый плясун, актёр Божьей милостью. Тюрьма каждому не впрок, однако, натуры цветущие, одарённые на воле благами жизни, тюрьма калечит особенно умело. Хотел спросить его о слепой сестре, но следователь прямые переговоры меж собой запретил. Вместо этого вынул и показал нам две афиши. Одна афиша спектакля о коллективизации, где Леонид Павлович играл раскулаченного Отаву, а вторая - моего, так и не состоявшегося на сцене, спектакля "Рубль двадцать".
- Это, - говорит, - ваши фамилии?
В афише было написано не Семёнов, по-русски, а Семенив - по-украински. И моя фамилия по-украински - Чубинець.
- Вы, говорит следователь, - украинцы и признавайтесь во всём.
- Что украинцы, - говорим, - признаёмся, а об остальном не знаем, в чём признаваться.
Мы с Леонидом Павловичем почти одинаково отвечали. Тогда следователь начал расспрашивать про спектакль и я понял, что это главное обвинение. Леонид Павлович толково ответил, без растерянности, хоть внешний вид имел плохой, ответил, что в спектакле его заставил играть бургомистр, под угрозой концлагеря. И он согласился не ради себя, а ради слепой сестры, которая без него сразу бы погибла.
- Почему же сразу, - ехидно спросил следователь, - сейчас, когда вы не немцами, а нами арестованы, она же живёт, не погибает.
На этот вопрос следователя Леонид Павлович ничего не ответил.
- А вы, Чубинец, - говорит мне следователь, - комедии для немцев писали, развлекали врагов своей родины.
- Не комедию я писал, - отвечаю, - а трагедию, потому что жизнь моя не комичная, а трагичная. Я о себе писал.
- Ладно, - говорит следователь, - раз вы оба упорствуете, посидите немного в обществе. Может общество вам объяснит правильное поведение в тюрьме.
И посадили нас с Леонидом Павловичем в общую камеру с уголовниками. Я был прилично одет, чисто, Леонид Павлович ещё лучше, и уголовники сразу предложили нам поменяться с ними одеждой. Но, не дожидаясь нашего ответа, дали показательный урок на одном офицере, военном в хромовых сапогах и чистой форме. Ему также предложили поменяться, он отказался. Тогда уголовник ударил его кирзовым рваным сапогом, каблуком по голове.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49