…Ахра помог быстренько доставить Марию Гавриловну. Я в темпе провел опознание, а когда она указала на Дорфмана, свел их на очной ставке.
Мария Гавриловна слово в слово подтвердила все то, что говорила мне сегодня.
– Ну как, Борис Исаакович, – спросил я Дорфмана, который сидел напротив Марии Гавриловны в смиренной позе, – говорит ли правду эта женщина?
– Да, она говорит сущую правду, – ответил он мгновенно.
Он полностью подтвердил показания Марии Гавриловны. На такое легкое признание я не надеялся и очень удивился, но виду не подал. Грош цена тому следователю, который ахает при каждой крохотной удаче. Сейчас она заключалась в том, что я мог, наконец, исключить Марию Гавриловну из числа подозреваемых. Мое положение, конечно, не облегчалось, но все-таки…
Ахра повез Марию Гавриловну домой, а я задал Дорфману еще несколько вопросов.
– Не понимаю, почему упорствовали из-за ерунды. Не могли сразу сказать? Обязательно нужно было доводить до очной ставки? – Я был сердит.
– Не держите зла на меня, – по-простецки ответил Дорфман. – Как в песне поется? «Что-то с памятью моей стало…»
Он покрутил пальцем у виска. Широкий рукав рубашки при этом съехал чуть вниз, и на тыльной части руки мне бросилась в глаза татуировка: «Уваров».
ГЛАВА ЧЕТЫРНАДЦАТАЯ
В конце лета пошли обложные дожди, а иногда даже хлестал ливень.
В один из таких ненастных дней я сидел у себя в кабинете и в который раз рассматривал дактилокарту на Дорфмана,
Отпечатки его пальцев, Ганиева и тех, кто попал в поле зрения следствия, были взяты давно, еще до меня, даже на двух дактилокартах, но тогда они не пошли на пользу, потому что преступник четких следов пальцев на месте убийства Лозинской не оставил и сравнивать их было не с чем.
Совсем недавно, видя, что вновь хожу по замкнутому кругу, я решил направить дактилокарты на Ганиева и Дорфмана в информационные центры МВД ГССР и СССР.
На это действие натолкнуло странное поведение Дорфмана до очной ставки с Марией Гавриловной. Да и татуировка на его руке заставила меня призадуматься. Вопроса же Дорфману о ее происхождении я решил не задавать.
Ганиев тоже вел себя странно на всем протяжении следствия. Может, Лозинская все же решила вверить ему свои драгоценности, думал я; ведь от Марии Гавриловны она их унесла и, кроме Ганиева, у нее на свете никого не было? А может, он взял их насильно и при этом пристукнул хозяйку чем-нибудь, ведь богатство затмевает разум?
…На оборотной стороне дактилокарты Дорфмана было указано, что никакой он не Дорфман, а Уваров Борис Исаакович, судимый несколько раз…
Я привык ко всякого рода неожиданностям – ведь следствие продирается через хитросплетения лжи, обмана и подлости, но, вспомнив благообразное лицо Дорфмана, его печальные глаза, наконец, его гладкую речь, я сперва подумал, что вышла ошибка. Но солидно выведенная дактилоскопическая формула говорила о том, что никакой ошибки нет и справка выдана верная.
Узнав, что Дорфман – не тот, за кого себя выдает, я, тем не менее, никаких иллюзий не строил. Ну и что, подумал я, решил раз и навсегда зачеркнуть свое темное прошлое и взял, к примеру, фамилию матери или бабушки…
За окном – проливной дождь. Я старался вспомнить что-то, но никак не мог. В мозгу, как заноза, засела настоящая фамилия Дорфмана. Где же я слышал ее? Эта мысль преследовала меня с – того момента, когда я впервые взглянул на оборотную сторону дактилокарты Дорфмана.
Где и от кого я слышал эту фамилию?
Машинально стал перелистывать уголовное дело по убийству Лозинской, словно пытаясь найти ответ на мучивший меня вопрос на столько раз читанных и перечитанных страницах.
И вдруг мне бросился в глаза протокол допроса Беловой Ольги Никаноровны, через которую я вышел на Федотову, а потом проделал длинный и извилистый путь по лабиринтам следствия… Заново перечел ее показания, но ответа на вопрос в них не нашел. Но она что-то говорила мне, в этом я был уверен. Рассказывала какую-то старую историю, связанную с Лозинской. Тогда я не придал значения этому, даже не занес в протокол, поскольку все, кто был связан с той историей, уже мертвы… Белова рассказывала… О чем же? Она по моей просьбе вспомнила Лозинскую, говорила, что та была очень красива. Так, пойдем дальше… Теперь в памяти всплыло слово «любовник». Да, но, одернул я себя, это слово ты вспомнил потому, что Дроганов был любовником Перегудовой. Но при чем тут они? Любовник, любовница… Все, вспомнил: Лозинская была любовницей какого-то бандита и того пристрелили при задержании в горах. Но фамилия того была не Уваров: старуха назвала мингрельскую фамилию, очень редкую. Вот, черт, запамятовал! Но при чем тут Дорфман – Уваров?.. Вспомнил! Фамилия бандита – Патава! И… и что дальше? Значит, так, жил-был бандит Патава, любовник Лозинской. Его пристрелили. А потом жена Патавы проклинала Лозинскую. Ну да, ведь жена Патавы была Уварова! Она, после гибели мужа, покинула с сыном наши места… С сыном? Но Белова же сказала, что, по слухам, сын Патавы и Уваровой в дальнейшем попал в тюрьму и там умер!
…Чувствуя, что без Беловой никак не обойтись, я позвонил Ахре, моля бога, чтобы он оказался на месте, словно от этого зависел исход дела. Я хотел немедленно отправиться к Беловой, но вместе с Ахрой: мы работали рука об руку, и я не хотел ехать без него.
– Да, – лениво отозвался Ахра.
– Ты мне нужен. Срочно приезжай, пожалуйста.
– Сейчас, – ни о чем не спрашивая, ответил он.
Когда Ахра появился в кабинете, я коротко выложил свои соображения.
В голову лезли предположения: она в отъезде, лежит в больнице, умерла… Но Белова была дома, здорова, даже вспомнила нас.
– Нашли убийцу? – встретила нас вопросом.
– Нет, Ольга Никаноровна, пока нет, – ответил я виновато.
– Долго что-то у вас получается.
Я промолчал, а потом спросил:
– Помните, Ольга Никаноровна, вы рассказывали о любовнике Наты Лозинской?
– Помню, милый, помню. Вы же тогда слушали меня вполуха! – В ее голосе послышался упрек. – Я даже обиделась…
– Виноват, Ольга Никаноровна… Так как же звали любовника Наты?
– Иса, Исаак Патава, а вот по батюшке… – Она сделала виноватое лицо.
– Это не важно. А жену?
– Уварова Фрося, Ефросинья Тихоновна.
– Помнится, вы рассказывали, что у них был сын. Как его звали?
– Борька, Бориска… Шустрый был малец – в отца, но лицом уродился в мать.
– Спасибо вам за все, Ольга Никаноровна, – сказал я проникновенно.
– За что же, сынок?
Я улыбнулся ей, но ничего не ответил.
– После гибели мужа Фрося записала Борьку на свою фамилию, – сказала Ольга Никаноровна, когда мы уже собрались уходить.
Я не интересовался, сможет ли она сейчас узнать Борьку Патаву, было и так ясно, что вряд ли, ведь прошло так много лет!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25