Мы не…
— Я и не психую, — ответил Лайт уже не так горячо. — Просто с той поры, как я сделался твоим напарником, порой вот-вот готов взорваться. Помнишь того пацана из Джефферсонской школы, ну, на прошлой неделе? Кража, помнишь?
— Помню, так что с того?
— Еще тогда хотел тебе сказать. Я чуть не задохнулся от злости, едва не чокнулся, когда увидел, как ты опекаешь этого маленького выродка. Я ведь тоже ходил здесь в школу, вот здесь же, на юго-востоке родного нашего Лос-Анджелеса. И каждый день видел, как вымогались денежки. Черных было больше, так что белым пацанам от них здорово доставалось. «Гони мелочь, мать твою… Гони мелочь, не то нарежу ремней с твоей задницы». А после при любом раскладе награждали его зуботычиной, и, давал он мелочь или нет, не имело никакого значения. А ведь это были бедные белые дети, дети от смешанных браков или вовсе прижитые на стороне, такие же бедные, как мы сами. А ты, Рой, не хотел заводить на мальчишку дела. Зато хотел употребить свою двойную мораль, как же: виновник — подавленный и растоптанный несправедливостью черный мальчуган, а жертва — какой-то белый!
— Ты не желаешь меня понять, — сказал Рой уныло. — Негры ненавидят белых потому, что знают: в их глазах они всего лишь безликие нелюди.
— Как же, как же, мне знакома вся эта интеллигентская белиберда. Ты ведь, Фелер, не единственный на свете полицейский, прочитавший пару-другую книжонок.
— Я этого и не говорил, черт побери, — сказал Рой.
— А я тебе говорю, что безликими были те белые пацанята, что учились со мной в одной школе, были безликими для нас . Что ты на это скажешь? Мы их попросту терроризировали, этих бедных ублюдков. Те немногие, с кем мне пришлось иметь дело, не ненавидели нас, они нас боялись, потому что на нашей стороне был численный перевес. Когда болтаешь о неграх, Фелер, лучше прибери свои коленки. Мы такие же, как белые. И по большей части — задницы. Опять же — как белые. Заставь негра так же отвечать перед законом, как и белого. И перестань его баловать да превращать в изнеженную бабу. Не делай из него домашнее животное. Все люди одинаковы. Так что сунь ему в пасть обычные удила да выбери подлинней мундштук, а как разгорячится сверх меры — дергай за вожжи, приятель!
Часть четвертая
«АВГУСТ, 1962»
10. Горечь меда
Монотонный голос сержанта Бурка, проводившего перекличку, навевал смертельную тоску. Оглядев комнату, Серж увидел Мильтона и Гонсалвеса в окружении новых лиц — теперь, за время, что прошло со дня его возвращения в Холленбек, он уже успел перезнакомиться со всеми. Он вспомнил, как досаждали ему, бывало, Бурковы переклички. Досаждают и сейчас. Только вот раздражают куда меньше.
От тех пяти месяцев — с января по июнь, — что провел он в Голливудском округе, остались лишь нелепые да приторные воспоминания о том, чего, казалось, не было вовсе. И все-таки надо признать: там он многое почерпнул. Напарник предупреждал его, что в Голливуде кого ни возьми — все жулики, мошенники и педики. Поначалу Серж был очарован: буйное веселье, какая-то волшебная сказка, в которой герой — он сам, а к услугам его самые красивые девицы, каких он когда-либо видел, — атласный блеск золотых причесок, огненный шелк рыжих волос… Лишь темнокудрых смуглянок не было: они ему еще в Холленбеке осточертели. Не все из этих восхитительных красоток, буквально отовсюду слетавшихся в Голливуд, мечтали стать актрисами, но у каждой из них имелась своя сокровенная страсть, какая именно — Сержа волновало меньше всего. Достаточно было того, что на несколько часов он сам становился их страстью, пусть порой и не обходилось с их стороны без притворства — какая разница!
А потом все это начало его угнетать, в особенности нарочитость манер прожигательниц жизни. Он понял, что это за публика. Квартиру он делил с двумя полицейскими и раньше трех утра улечься спать никогда не удавалось — голубой свет, льющийся из окна, означал: одному из этих подфартило, так что, пожалуйста, не надо портить кайф. Они были настоящие счастливчики, его товарищи по комнате, — один красивее другого, пышущие здоровьем бабники, умевшие столковаться с любой юбкой. Он многому от них научился и как сосед мог, к примеру, в полной мере насладиться талантами глупенькой пустышки, если она к тому же оказывалась бледным и трепетным существом, скроенным сплошь из губ, грудей да огромных глазищ. Когда она неистово жрала таблетки или щебетала о капельке везения, необходимой ей для того, чтобы сделаться фотомоделью и очутиться на центральной вклейке «Плейбоя», — ему это не мешало вовсе. Была там и другая, что в самый разгар пылкой любовной возни вдруг заявила: «Серж, малыш, я знаю, ты полицейский и все такое, но ты ведь не какой-нибудь жлоб и не станешь возражать, если я покурю немножко травки, правда, милый? От нее получается гораздо лучше. Тебе бы тоже не мешало попробовать. Мы сразу сделаемся чудо что за любовники». Он прикинул, что может ей это позволить, но если амфетамины подпадали под разряд проступков, то марихуана — это уже преступление, и находиться там в тот самый момент, когда она будет дымить косяком, у Сержа не было никакой охоты, к тому же своим стремлением окунуться в эйфорию она убила в нем всяческое желание. Когда девица, чтобы все приготовить, скрылась в спальне, он обулся, надел пиджак и, несмотря на боль в паху, еле передвигая ноги, выскользнул за дверь.
Бабья было сколько угодно, в основном официантки да секретарши, мало чем отличавшиеся друг от друга. Но была среди них и Эстер — красивей девушки он в целой жизни не встречал. Та самая Эстер, которая вызвала полицию и пожаловалась, что ей надоели постоянные подглядывания. Она снимала квартиру на первом этаже, но, переодеваясь, никогда не задергивала портьер, потому что «любила прохладный ветерок, вот почему». Серж предложил ей их задергивать хотя бы на ночь или переехать этажом выше. Услышав этот совет, она была непритворно удивлена. Между ними все началось сразу и бурно. Она была попросту уникальна. Влажные губы. И лицо. И руки. И полные влаги глаза. Влажный торс, особенно грудь, этот символ изобилия. Когда она занималась любовью, тело ее покрывалось легкой испариной, тонкой, соблазнительной пленкой, так что спать с Эстер значило почти то же, что ходить в сауну и делать там массаж, разве что не обладало тем же целебным эффектом: бессонные ночи с Эстер изнуряли его до одури, однако блаженства, наступавшего, когда он выходил из парной в полицейской академии, того чувства очищения, чувства, будто заново родился, с Эстер не возникало. Возможно, потому, что она не умела открыть его поры. Дышавший в нем жар не мог заменить чистилища.
Образ жизни, который она вела, с самого начала показался ему чудным. В конце концов настал момент, когда несколько ее наиболее эксцентричных выходок заставили его слегка насторожиться и испытать к ней нечто вроде неприязни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120
— Я и не психую, — ответил Лайт уже не так горячо. — Просто с той поры, как я сделался твоим напарником, порой вот-вот готов взорваться. Помнишь того пацана из Джефферсонской школы, ну, на прошлой неделе? Кража, помнишь?
— Помню, так что с того?
— Еще тогда хотел тебе сказать. Я чуть не задохнулся от злости, едва не чокнулся, когда увидел, как ты опекаешь этого маленького выродка. Я ведь тоже ходил здесь в школу, вот здесь же, на юго-востоке родного нашего Лос-Анджелеса. И каждый день видел, как вымогались денежки. Черных было больше, так что белым пацанам от них здорово доставалось. «Гони мелочь, мать твою… Гони мелочь, не то нарежу ремней с твоей задницы». А после при любом раскладе награждали его зуботычиной, и, давал он мелочь или нет, не имело никакого значения. А ведь это были бедные белые дети, дети от смешанных браков или вовсе прижитые на стороне, такие же бедные, как мы сами. А ты, Рой, не хотел заводить на мальчишку дела. Зато хотел употребить свою двойную мораль, как же: виновник — подавленный и растоптанный несправедливостью черный мальчуган, а жертва — какой-то белый!
— Ты не желаешь меня понять, — сказал Рой уныло. — Негры ненавидят белых потому, что знают: в их глазах они всего лишь безликие нелюди.
— Как же, как же, мне знакома вся эта интеллигентская белиберда. Ты ведь, Фелер, не единственный на свете полицейский, прочитавший пару-другую книжонок.
— Я этого и не говорил, черт побери, — сказал Рой.
— А я тебе говорю, что безликими были те белые пацанята, что учились со мной в одной школе, были безликими для нас . Что ты на это скажешь? Мы их попросту терроризировали, этих бедных ублюдков. Те немногие, с кем мне пришлось иметь дело, не ненавидели нас, они нас боялись, потому что на нашей стороне был численный перевес. Когда болтаешь о неграх, Фелер, лучше прибери свои коленки. Мы такие же, как белые. И по большей части — задницы. Опять же — как белые. Заставь негра так же отвечать перед законом, как и белого. И перестань его баловать да превращать в изнеженную бабу. Не делай из него домашнее животное. Все люди одинаковы. Так что сунь ему в пасть обычные удила да выбери подлинней мундштук, а как разгорячится сверх меры — дергай за вожжи, приятель!
Часть четвертая
«АВГУСТ, 1962»
10. Горечь меда
Монотонный голос сержанта Бурка, проводившего перекличку, навевал смертельную тоску. Оглядев комнату, Серж увидел Мильтона и Гонсалвеса в окружении новых лиц — теперь, за время, что прошло со дня его возвращения в Холленбек, он уже успел перезнакомиться со всеми. Он вспомнил, как досаждали ему, бывало, Бурковы переклички. Досаждают и сейчас. Только вот раздражают куда меньше.
От тех пяти месяцев — с января по июнь, — что провел он в Голливудском округе, остались лишь нелепые да приторные воспоминания о том, чего, казалось, не было вовсе. И все-таки надо признать: там он многое почерпнул. Напарник предупреждал его, что в Голливуде кого ни возьми — все жулики, мошенники и педики. Поначалу Серж был очарован: буйное веселье, какая-то волшебная сказка, в которой герой — он сам, а к услугам его самые красивые девицы, каких он когда-либо видел, — атласный блеск золотых причесок, огненный шелк рыжих волос… Лишь темнокудрых смуглянок не было: они ему еще в Холленбеке осточертели. Не все из этих восхитительных красоток, буквально отовсюду слетавшихся в Голливуд, мечтали стать актрисами, но у каждой из них имелась своя сокровенная страсть, какая именно — Сержа волновало меньше всего. Достаточно было того, что на несколько часов он сам становился их страстью, пусть порой и не обходилось с их стороны без притворства — какая разница!
А потом все это начало его угнетать, в особенности нарочитость манер прожигательниц жизни. Он понял, что это за публика. Квартиру он делил с двумя полицейскими и раньше трех утра улечься спать никогда не удавалось — голубой свет, льющийся из окна, означал: одному из этих подфартило, так что, пожалуйста, не надо портить кайф. Они были настоящие счастливчики, его товарищи по комнате, — один красивее другого, пышущие здоровьем бабники, умевшие столковаться с любой юбкой. Он многому от них научился и как сосед мог, к примеру, в полной мере насладиться талантами глупенькой пустышки, если она к тому же оказывалась бледным и трепетным существом, скроенным сплошь из губ, грудей да огромных глазищ. Когда она неистово жрала таблетки или щебетала о капельке везения, необходимой ей для того, чтобы сделаться фотомоделью и очутиться на центральной вклейке «Плейбоя», — ему это не мешало вовсе. Была там и другая, что в самый разгар пылкой любовной возни вдруг заявила: «Серж, малыш, я знаю, ты полицейский и все такое, но ты ведь не какой-нибудь жлоб и не станешь возражать, если я покурю немножко травки, правда, милый? От нее получается гораздо лучше. Тебе бы тоже не мешало попробовать. Мы сразу сделаемся чудо что за любовники». Он прикинул, что может ей это позволить, но если амфетамины подпадали под разряд проступков, то марихуана — это уже преступление, и находиться там в тот самый момент, когда она будет дымить косяком, у Сержа не было никакой охоты, к тому же своим стремлением окунуться в эйфорию она убила в нем всяческое желание. Когда девица, чтобы все приготовить, скрылась в спальне, он обулся, надел пиджак и, несмотря на боль в паху, еле передвигая ноги, выскользнул за дверь.
Бабья было сколько угодно, в основном официантки да секретарши, мало чем отличавшиеся друг от друга. Но была среди них и Эстер — красивей девушки он в целой жизни не встречал. Та самая Эстер, которая вызвала полицию и пожаловалась, что ей надоели постоянные подглядывания. Она снимала квартиру на первом этаже, но, переодеваясь, никогда не задергивала портьер, потому что «любила прохладный ветерок, вот почему». Серж предложил ей их задергивать хотя бы на ночь или переехать этажом выше. Услышав этот совет, она была непритворно удивлена. Между ними все началось сразу и бурно. Она была попросту уникальна. Влажные губы. И лицо. И руки. И полные влаги глаза. Влажный торс, особенно грудь, этот символ изобилия. Когда она занималась любовью, тело ее покрывалось легкой испариной, тонкой, соблазнительной пленкой, так что спать с Эстер значило почти то же, что ходить в сауну и делать там массаж, разве что не обладало тем же целебным эффектом: бессонные ночи с Эстер изнуряли его до одури, однако блаженства, наступавшего, когда он выходил из парной в полицейской академии, того чувства очищения, чувства, будто заново родился, с Эстер не возникало. Возможно, потому, что она не умела открыть его поры. Дышавший в нем жар не мог заменить чистилища.
Образ жизни, который она вела, с самого начала показался ему чудным. В конце концов настал момент, когда несколько ее наиболее эксцентричных выходок заставили его слегка насторожиться и испытать к ней нечто вроде неприязни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120