Толпа стояла на панели, по обе стороны ворот и на противоположном тротуаре далеко вытянулась сплошной массой черных тел, в которой странно и тревожно бледнели человеческие лица с острыми темными глазами. Шевырев вмешался в толпу у самых ворот и стал слушать, что говорили вокруг.
Большинство ждало молча и старалось заглянуть во двор, где чернели фигуры городовых и серели шинели околоточных. У панели стоял фургон Красного Креста, и этот красный символ страдания без слов говорил, что произошла страшная драма, тайна которой никому не известна и тревожит и влечет робкие человеческие сердца.
Какой-то подмастерье в картузе, заляпанном белой и зеленой краской, ораторствовал в кучке народа, и к нему теснились со всех сторон, из-за плеч и спин вытягивая горящие любопытством лица.
- Значит, хотели схватить одного, который, значит, разыскивался, а он, конечно, убег!.. Ну, значит, обыск, а тот, который, значит, ни при чем, стрелил... двух человек убил и жандарма ранил в живот... Ну, значит, жильцов всех удалили, и пошла перепалка!..
- А другой при чем же? - строго спрашивал толстый солидный господин с таким выражением лица, будто он явился сюда для водворения порядка и должен был обстоятельно допросить мастерового.
Подмастерье в решительной ажитации, очевидно испытывая большое наслаждение и чувствуя себя героем, повертывался из стороны в сторону и торопился страшно.
- А другой, значит, ни при чем... у него, говорят, бомбу нашли...
- Как же ты говоришь - бомбу нашли, а ни при чем?.. Путаешь, парень, зря!
- А вот и не путаю! А значит, искали не его, про него полиции неизвестно было, а уже потом оказалось, что и он из таких!..
- Послушайте, а кто он такой? - вмешалась нарядная женщина.
- А не знаю, - с сожалением ответил мастеровой.
Ее подрисованные глаза горели любопытством и нежные щеки розовели от оживления. Со всех сторон смотрели такие же жадные, любопытные глаза, и люди наваливались друг на друга, боясь упустить хоть одно слово из того, что рассказывал мастеровой.
- Так, значит, его по ошибке убили?
- Выходит так, что по ошибке! - развел руками рассказчик и с таким видом, точно это доставило ему живейшее удовольствие, улыбаясь, обвел руками слушателей.
- Но ведь это ужасно! - вскрикнула женщина и тоже оглянулась кругом, как бы ища сочувствия.
- Ну, знаете... бомбу-то и у него нашли! - заметил какой-то молодой офицер, чуть-чуть улыбаясь красивой женщине. - Все это из одной шайки.
Черные глаза женщины быстро взглянули на него, и нельзя было понять, какое выражение было в них: кокетство или протест.
- Да, но все-таки это ужасно! - сказала она.
И еще кто-то ужасался. Сыпались лихорадочно возбужденные вопросы. Хотелось раскрыть тайну, узнать хоть какую-нибудь подробность этого страшного, но увлекательного романа. Было оживленно и даже весело, как при уличном скандале. Толпа волновалась, и только городовые молча возвышались на конях, изредка движением руки осаживая напиравших.
Безмолвно слушал и Шевырев, медленно и почти незаметно переводя холодные светлые глаза с одного лица на другое. И чем больше смотрел, тем тверже сжимались его губы и сильнее дрожали пальцы запрятанных в карманы рук.
- Оно и хорошо, что пристрелили! Другим неповадно!.. Ишь моду взяли: бомбы бросать!..
- Черт знает что такое, - тихо заметил кто-то у самого плеча Шевырева.
Он быстро оглянулся и увидел молодые глаза, смотревшие на толпу с негодованием и презрением.
Это была совсем молоденькая девушка с таким ярким румянцем на щеках, точно ее только что шутя щекотали.
- А и правду, хорошо ведь... - возразил ей спутник студент.
- Что вы!
- А лучше было бы, если бы его повесили? - горько ответил студент и потупился.
Шевырев внимательно посмотрел на него.
Но студент, заметив внимание, вдруг съежился и, тронув девушку за руку, сказал:
- Пойдемте, Маруся... Что ж тут...
- Несут, несут! - заговорили в толпе, и вдруг вся масса двинулась, заволновалась и навалилась к воротам.
Сначала показались только головы городовых, из которых двое было без шапок, потом султан жандарма. Что-то несли, но за толпой не видно было что. Только по смутному тревожному ропоту толпы и медленным движениям солдатских голов, красных от натуги, видно было, что несут нечто тяжелое и жуткое.
- Ай, батюшки мои родные! - страдальчески выкрикнул наивный бабий голос.
- Осади! Осади! - закричали конные городовые, наезжая на толпу. Лошади прядали ушами и с непонятным выражением смотрели на людей, которые попадали им под ноги. Толпа сдвинулась и осела. Показались тяжело ступающие городовые и дворники, а между ними мелькнуло что-то белое.
И как будто ветер пробежал по толпе. Многие сняли шапки, и стало тихо.
- Заворачивай! Степанов, заходи... - глухо переговаривались несущие.
И Щевырев увидел носилки, прикрытые чем-то белым, под которым отчетливо и страшно рисовались контуры неподвижного человеческого тела. Лицо убитого было закрыто, но из-под простыни виднелись длинные каштановые волосы, тихо шевелящиеся от дневного воздуха, и часть белого костяного лба.
"А любовь, а самопожертвование, а жалость!" - как будто услышал Шевырев густой взволнованный бас, и лицо его дернулось мимолетной судорогой.
Толпа закрыла труп, и видно было только, как тронулась, закачалась и тихо стала уплывать над головами зеленая крыша лазаретного фургона, мелькая в черной уличной толпе своим жалким красным крестом.
Толпа стала расходиться.
Остались только небольшие кучки, и мастеровой все еще рассказывал, размахивая руками, но улица уже пустела, и опять катились по ней извозчики, шли люди и оглядывались на ворота с непонимающим любопытством.
Шевырев вздохнул, но как-то прервал вздох и, глубоко засунув руки в карманы, пошел прочь, шагая по звонкой панели мимо магазинов, фонарей и людей и богатых подъездов.
День был славный, светлый и теплый. Белое небо высоко стояло над городом, и повсюду торопливо шли люди, заходили в лавки, садились на извозчиков и о чем-то переговаривались между собой. Все было как всегда, и уже в конце той же улицы ничто не напомнило о страшной смерти и чьих-то никому не известных страданиях, ушедших навсегда из жизни и памяти человеческой.
Шевырев шел один в толпе, и тяжелые мысли тянулись в его голове бесконечной черной полосой.
Он думал о том, что и тогда, когда повесили любимую им женщину, и тогда, когда ему приходилось читать о смерти то одного, то другого из знакомых, святых, самоотверженных людей, также никто не кричал от боли и ужаса, никто не оставлял своего дела.
Люди не останавливали друг друга, чтобы сообщить ужасную и скорбную весть. Так же шли трамваи, так же торговали магазины, так же бежали, точно играя, нарядные женщины, так же ехали солидные озабоченные господа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26