– Лера сидела напротив за столом и катала шарик из мякиша только что принесенной, еще теплой булочки. – Во-первых, двоих из них, в частности Булатова, «культ», как ты называешь, не успел обласкать. Во-вторых, при «культе» такими писателями, у которых учился Булатов, были созданы очень хорошие книги. В-третьих, «культа» давно нет, а в Советском Союзе Булатова «со товарищи» читают, каждая новая книга каждого из них издается громадными тиражами, и все равно ее не купишь.
– Может быть, и читают,– довольно миролюбиво согласился Спада. – Но кто? Самые примитивные, самые неразвитые читатели. У вас в Советском Союзе таких двести с лишком миллионов. Только в их представлении Булатов – писатель. На самом же деле, то, что пишут он и ему подобные, не литература, а просто, как у вас говорят, агитки за Советскую власть. Критерий таков: за Советскую власть? Хорошо! Не за Советскую власть? Плохо! Вот и вся «эстетика». Так подлинно художественное никогда не создавалось, не создается и не может быть создано.
– Да, мне известна твоя точка зрения на советское искусство.
– Ну, ну, сформулируй. Интересно.
– Надо ли? Еще поссоримся. У меня ведь она, эта точка зрения, другая. Для тебя существуют лишь Мандельштам, Цветаева, Пастернак, Бабель, а я росла – даже и в руки не брала их книг. А когда взяла, они меня не тронули. Они из иного мира. На книгах совсем других писателей формировался мой мир.
– На своих Фурмановых, Островских да Фадеевых вы вот и получились такие, с шорами на глазах! – Спада вскочил из-за стола, принялся хватать с полок книги, бросать их на тахту.– Вот вы что читали, вот!… Подай вам «Настоящих человеков», «Московские характеры», «Кремлевские куранты»… Вы, вы, вы! Одни вы! А вы насовершали грубейших ошибок. Еще ваш баснописец Крылов учил вас, что и «дуги гнуть уменье надо». А вы – бац, трах! – по-медвежьи, сила есть – ума не надо.
За окном стояла осень. Семья Спады давно покинула побережье и Вариготту, оба они были заняты обычными городскими делами, а такие дела, как известно, нервам не на пользу, нервы от них напрягаются, сил сдерживать себя не хватает. Лера слушала крикливые откровения мужа и смыкала замком кисти рук: чтобы не схватить со стола кофейник и не запустить его в мотающуюся перед него коротко остриженную, круглую, как шар, голову человека, принявшего на себя роль судьи того, огромного, никакими общеизвестными мерками не измеримого, что за полвека сделал, совершил ее народ.
– Но их,– сказала она, подрагивая голосом,– тех, которые, по-твоему, представляют собой настоящую литературу, породили не революция, не Советская власть. Они были и до революции или же шли в сторонке, в обособленности от нее. Может быть, ты считаешь, что если у советского народа и есть какая-то литература, то она появилась не благо даря революции и советскому строю, а вопреки?
– Ты очень точно выразила мою мысль, очень точно. Низкий поклон тебе за это. Чтобы не забыть, сейчас же запишу. – Спада схватил карандаш и на обложке первой попавшейся под руку книги стал черкать, приговаривая:– «Не бла-го-да-ря, а во-пре-ки!…»
– А вообще,– спросила Лера,– наша революция, наша Советская власть, она что-нибудь дала миру, человечеству?
– Демагогический вопрос, дорогая. Дать, конечно, дала.– Спада помедлил,– Но мы, мы,– подчеркнул он,– пойдем другим путем. У нас все будет гуманней, интеллигентней, современней.
– А главное – западней?
– Да, если хочешь. Западней.
– Когда каждый платит за себя?…
– Не понял.
– И не поймешь.
Она уже не настаивала на том, чтобы советских писателей, прибывших в Турин, пригласить к себе домой. Но ей все же очень хотелось повидать их, поговорить с ними. Она одела своего пятилетнего Бартоломео, которого Спада звал Барти, а она Толиком, и повела его к синьоре Антониони.
– Не смогу ли я часа на два, на три оставить своего мальчика у вас, синьора Мария?
– О, какие разговоры! Часа на два, на три! Да хоть на три дня! Хоть на неделю. На месяц! Вы же знаете, я и Сальваторе обожаем детей. Если бы моего энтузиаста не остановить, он бы завел их две добрые дюжины. Раздевайся, мой красавчик, мой ангелочек!…
Лера отправилась в гостиницу, в которой остановились советские писатели. Сведения об этом она вычитала в утренней газете. Булатов и его товарищи, как там сообщалось, были в Турине проездом, их интересовали заводы фирмы «Фиат». Лера читала книги всех троих, знала их по портретам и, войдя в вестибюль гостиницы, тотчас узнала лицо Булатова, с резкими чертами и острым взглядом глаз под припухшими веками. Он отдавал портье ключ от номера. Вокруг него было несколько итальянцев, всех их у подъезда ждала машина.
– Товарищ Булатов! – окликнула Лера.
– Да! – Радуясь русским словам, Булатов обернулся.
– Я советская гражданка, Васильева. Живу здесь, в Турине. За мужем за итальянцем. Мне бы очень хотелось побеседовать с вами. Скажите, это возможно?
– Да, конечно. Но…– Отогнув рукав, он взглянул на часы.– Вот еду на завод. Уже опоздал, мои товарищи укатили еще час назад. А я задержался с журналистами. Трудно сказать, сколько мы там пробудем. Если у вас найдется время, приходите сюда же…– Он подумал. – В шесть часов вечера. Хорошо?
– О да, да, конечно.
Он был свой, советский, понятный. Он уже уехал в большой темно-синей машине, которую за ним прислала фирма, а Лера все стояла на улице перед входом в гостиницу, под мелким, моросящим дождем Северной Италии, в эту пору года очень похожим и на московский и особенно на ленинградский, и улыбалась вслед машине. В шесть! Ровно в шесть!
Она забрала Толика у синьоры Марии; та даже огорчилась, что так быстро ее лишили общества приятного и обходительного молодого синьора, сказала, чтобы синьора Спада приводила его без стеснения в любой день и в любой час,– они, Антониони, будут только рады.
В пятом часу вернулся со службы Спада, Лера стала одеваться. Одно из лучших платьев, лучшие туфли – все лучшее.
– Куда ты собралась? – спросил он.
– Меня пригласил Булатов.
– Вот как! Успела снестись. Что ж, пойди проведай кумира ваших колхозников и прачек. Всем известно, что он сочиняет чтиво для простонародья.
– А я как раз из так называемого простонародья, синьор Бенито Спада. Но, кстати, и Пушкин, вслушиваясь в говор няни, в сказки, которые она ему рассказывала, тоже стремился писать для простонародья.
– Ха-ха! – раскатился деланным смехом Спада. – Пушкин и Булатов! Или кто там с ним прикатил: Краснодарцев, Громов? Классики!
В вестибюль гостиницы она вошла ровно в шесть. Булатов, посматривая на часы, уже ждал ее. В руках его был объемистый кожаный портфель.
– Точность – качество, удивительное для женщины,– сказал он, идя навстречу. – А тем более для моей соотечественницы.
Опять вокруг него были люди.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149
– Может быть, и читают,– довольно миролюбиво согласился Спада. – Но кто? Самые примитивные, самые неразвитые читатели. У вас в Советском Союзе таких двести с лишком миллионов. Только в их представлении Булатов – писатель. На самом же деле, то, что пишут он и ему подобные, не литература, а просто, как у вас говорят, агитки за Советскую власть. Критерий таков: за Советскую власть? Хорошо! Не за Советскую власть? Плохо! Вот и вся «эстетика». Так подлинно художественное никогда не создавалось, не создается и не может быть создано.
– Да, мне известна твоя точка зрения на советское искусство.
– Ну, ну, сформулируй. Интересно.
– Надо ли? Еще поссоримся. У меня ведь она, эта точка зрения, другая. Для тебя существуют лишь Мандельштам, Цветаева, Пастернак, Бабель, а я росла – даже и в руки не брала их книг. А когда взяла, они меня не тронули. Они из иного мира. На книгах совсем других писателей формировался мой мир.
– На своих Фурмановых, Островских да Фадеевых вы вот и получились такие, с шорами на глазах! – Спада вскочил из-за стола, принялся хватать с полок книги, бросать их на тахту.– Вот вы что читали, вот!… Подай вам «Настоящих человеков», «Московские характеры», «Кремлевские куранты»… Вы, вы, вы! Одни вы! А вы насовершали грубейших ошибок. Еще ваш баснописец Крылов учил вас, что и «дуги гнуть уменье надо». А вы – бац, трах! – по-медвежьи, сила есть – ума не надо.
За окном стояла осень. Семья Спады давно покинула побережье и Вариготту, оба они были заняты обычными городскими делами, а такие дела, как известно, нервам не на пользу, нервы от них напрягаются, сил сдерживать себя не хватает. Лера слушала крикливые откровения мужа и смыкала замком кисти рук: чтобы не схватить со стола кофейник и не запустить его в мотающуюся перед него коротко остриженную, круглую, как шар, голову человека, принявшего на себя роль судьи того, огромного, никакими общеизвестными мерками не измеримого, что за полвека сделал, совершил ее народ.
– Но их,– сказала она, подрагивая голосом,– тех, которые, по-твоему, представляют собой настоящую литературу, породили не революция, не Советская власть. Они были и до революции или же шли в сторонке, в обособленности от нее. Может быть, ты считаешь, что если у советского народа и есть какая-то литература, то она появилась не благо даря революции и советскому строю, а вопреки?
– Ты очень точно выразила мою мысль, очень точно. Низкий поклон тебе за это. Чтобы не забыть, сейчас же запишу. – Спада схватил карандаш и на обложке первой попавшейся под руку книги стал черкать, приговаривая:– «Не бла-го-да-ря, а во-пре-ки!…»
– А вообще,– спросила Лера,– наша революция, наша Советская власть, она что-нибудь дала миру, человечеству?
– Демагогический вопрос, дорогая. Дать, конечно, дала.– Спада помедлил,– Но мы, мы,– подчеркнул он,– пойдем другим путем. У нас все будет гуманней, интеллигентней, современней.
– А главное – западней?
– Да, если хочешь. Западней.
– Когда каждый платит за себя?…
– Не понял.
– И не поймешь.
Она уже не настаивала на том, чтобы советских писателей, прибывших в Турин, пригласить к себе домой. Но ей все же очень хотелось повидать их, поговорить с ними. Она одела своего пятилетнего Бартоломео, которого Спада звал Барти, а она Толиком, и повела его к синьоре Антониони.
– Не смогу ли я часа на два, на три оставить своего мальчика у вас, синьора Мария?
– О, какие разговоры! Часа на два, на три! Да хоть на три дня! Хоть на неделю. На месяц! Вы же знаете, я и Сальваторе обожаем детей. Если бы моего энтузиаста не остановить, он бы завел их две добрые дюжины. Раздевайся, мой красавчик, мой ангелочек!…
Лера отправилась в гостиницу, в которой остановились советские писатели. Сведения об этом она вычитала в утренней газете. Булатов и его товарищи, как там сообщалось, были в Турине проездом, их интересовали заводы фирмы «Фиат». Лера читала книги всех троих, знала их по портретам и, войдя в вестибюль гостиницы, тотчас узнала лицо Булатова, с резкими чертами и острым взглядом глаз под припухшими веками. Он отдавал портье ключ от номера. Вокруг него было несколько итальянцев, всех их у подъезда ждала машина.
– Товарищ Булатов! – окликнула Лера.
– Да! – Радуясь русским словам, Булатов обернулся.
– Я советская гражданка, Васильева. Живу здесь, в Турине. За мужем за итальянцем. Мне бы очень хотелось побеседовать с вами. Скажите, это возможно?
– Да, конечно. Но…– Отогнув рукав, он взглянул на часы.– Вот еду на завод. Уже опоздал, мои товарищи укатили еще час назад. А я задержался с журналистами. Трудно сказать, сколько мы там пробудем. Если у вас найдется время, приходите сюда же…– Он подумал. – В шесть часов вечера. Хорошо?
– О да, да, конечно.
Он был свой, советский, понятный. Он уже уехал в большой темно-синей машине, которую за ним прислала фирма, а Лера все стояла на улице перед входом в гостиницу, под мелким, моросящим дождем Северной Италии, в эту пору года очень похожим и на московский и особенно на ленинградский, и улыбалась вслед машине. В шесть! Ровно в шесть!
Она забрала Толика у синьоры Марии; та даже огорчилась, что так быстро ее лишили общества приятного и обходительного молодого синьора, сказала, чтобы синьора Спада приводила его без стеснения в любой день и в любой час,– они, Антониони, будут только рады.
В пятом часу вернулся со службы Спада, Лера стала одеваться. Одно из лучших платьев, лучшие туфли – все лучшее.
– Куда ты собралась? – спросил он.
– Меня пригласил Булатов.
– Вот как! Успела снестись. Что ж, пойди проведай кумира ваших колхозников и прачек. Всем известно, что он сочиняет чтиво для простонародья.
– А я как раз из так называемого простонародья, синьор Бенито Спада. Но, кстати, и Пушкин, вслушиваясь в говор няни, в сказки, которые она ему рассказывала, тоже стремился писать для простонародья.
– Ха-ха! – раскатился деланным смехом Спада. – Пушкин и Булатов! Или кто там с ним прикатил: Краснодарцев, Громов? Классики!
В вестибюль гостиницы она вошла ровно в шесть. Булатов, посматривая на часы, уже ждал ее. В руках его был объемистый кожаный портфель.
– Точность – качество, удивительное для женщины,– сказал он, идя навстречу. – А тем более для моей соотечественницы.
Опять вокруг него были люди.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149