Воспоминания были смутные, но он не мог не узнать Невский проспект, каланчу Городской думы, Гостиный двор, шпиль Адмиралтейства вдали. Он бродил, как лунатик, не в силах остановиться и вернуться в гостиницу, где его, может быть, ждали к ужину. На улицах было светло, несмотря на поздний час. Он нашел Казанский собор, за ним – Исаакиевский, посмотрел на Медного всадника. Но где же Английский проспект? Где площадь Покрова, ставшая Тургеневской? Четверть века назад он так рвался дойти до них, увидеть их. Немцы тогда не помогли ему осуществить мечту. Более солидной фирмой оказались вот англичане. Он должен воспользоваться счастливым случаем и во что бы то ни стало найти места, связанные с его детством.
Расспрашивая прохожих, он не без труда установил, что Английский уже не Английский, а проспект Маклина, но кто такой Маклин, сказать ни один человек ему не смог.
На «свой» проспект Сабуров вышел со стороны Мойки и очень скоро отыскал знакомый дом. Он узнал его, сразу узнал. Их фамильный особняк был цел и невредим и даже, видимо, несколько лет назад заново перекрашен. Но он не показался таким огромным, внушительным дворцом, каким виделся в те времена, когда Сабуров был маленьким мальчиком. Обычный дом, каких вокруг не один. И в то же время нет, не обычный. Вот из этого подъезда, сохранившего прежнюю массивную дубовую дверь, выходили его мать, его отец, они садились здесь в автомобиль, отправляясь в театр или на бал. Степенно позади них шествовал швейцар, Степаныч, распахивал дверцу автомобиля и затем осторожно захлопывал ее; оглаживая бороду, он так же степенно возвращался в вестибюль, охранять жилище известного сановника России. Из этой же двери выбегал на улицу и он, Петя Сабуров. Правда, чаще его выпускали через другую дверь, туда, в сад, разросшиеся кроны деревьев которого поднялись высоко над каменной, все скрывающей со стороны улицы стеной.
Сейчас в их доме было какое-то учреждение, и Сабуров не решился войти в вестибюль. Да и зачем входить, что он там хочет увидеть?
Он двинулся в сторону площади Тургенева, бывшей Покрова. Совершенно точно, там не было никакой церкви, а значит, и не было той книги, в которой в 1907 году учинили запись о рождении ребенка мужского пола у тайного советника Сабурова.
В гостиницу он возвратился, уже едва волоча ноги. Взять такси или сесть в троллейбус Сабуров не мог, – у него не было для этого советских денег, в город он выбежал, не поменяв свои доллары и фунты на рубли.
Клауберг его уже давно ждал.
– Лирические всхлипы, синьор Карадонна! А нам надо заниматься делом. С утра придут здешние люди, будут спрашивать, что нам надо, чего мы хотим в Ленинграде. Давайте-ка составим четкий план.
– Но он у нас уже есть. Эрмитаж. Русский музей, город Пушкин…
Когда Сабуров назвал «город Пушкин», оба невольно подняли друг на друга глаза. Город с этим названием им обоим был очень знаком. Они прожили в нем, в двадцати километрах от центра Ленинграда, не один месяц.
– У нас есть лишь общие контуры,– ответил Клауберг.– Необходимо их детализировать.
– Для этого следует…– Сабуров увидел на столе вечернюю ленинградскую газету, взял ее, развернул. Ему в глаза бросился снимок какихто кирпичей и набранное крупным шрифтом слово: «Клад». В заметке под снимком сообщалось, что, разламывая кирпичную стену в одном из помещений Гостиного двора, рабочие нашли несколько пудов золота в слитках. На снимке, товарищи читатели, вы видите эти золотые бруски. Удалось установить, что в указанном помещении до революции располагался ювелирный магазин такого-то. С приходом Советской власти хозяин, очевидно, спрятал свое золото, а обратно взять уже почему-то не смог.
Клауберг тоже пробежал заметку глазами.
– Здесь порыться, в этом бывшем Петербурге,– сказал он.– копи царя Соломона перед ним будут ничто. Все, что было в России ценного, все сюда тащили, в град стольный. А много ли из этого удалось беглецам прихватить с собой за границу? Ну, вот твои родители, тоже, наверно, бросили здесь свое добро? – Он сказал это вполголоса, оглядываясь по сторонам.
– Не знаю,– ответил Сабуров.– Никогда не интересовался. А сами они о таком не говорили. Слушай, составь-ка компанию, сходим, тут недалеко, взглянем на это помещение, где золото нашли.
– Зачем? Какой смысл? Все равно уже оттуда все выгребли. На нашу с тобой долю вряд ли что осталось.
– Без особого смысла. Просто так.
Сабуров не смог бы ответить, почему ему захотелось увидеть место, где случайно нашли золото, спрятанное в годы революции. Возможно, что этот выплывший из далекого прошлого клад как-то возвращал и его, Сабурова, в те времена, когда хозяин магазина спешил упрятать свои ценности от революции; что-то общее и в судьбе этого золота и в своей собственной судьбе почуялось Сабурову.
Клауберг отказался идти, сказал, что лучше он заляжет спать и как следует выспится. Сабуров пошел один. Было уже часов одиннадцать, но Невский кипел народом, сверкал огнями. Сабуров пересек его и, огибая Гостиный двор, стал искать помещение номер такой-то, напротив бывшего Пажеского корпуса. Помещение за номером таким-то он нашел. Но увидеть ничего не смог, и не потому, что уже было сумеречно, а потому, что вся стройка оказалась отгороженной от улицы забором и завалена внутри кирпичным и деревянным хламом. Зато Сабуров отчетливо вспомнил, что именно сюда, напротив Пажеского корпуса, в ювелирный магазин такого-то, он приезжал в автомобиле с отцом и с матерью, когда отец ко дню рождения матери заказывал не то серьги, не то часы на цепочке, не то еще что-то подобное. И вновь Сабурова до боли в сердце охватили мучительно острые воспоминания. Будто бы все было только что, совсем недавно, и вместе с тем от того, что некогда было, не осталось ни песчинки, ни пылинки, которую можно было бы ощутить физически. В самом деле, для памяти о своем детстве, о своих родителях, даже о жизни не только в Петербурге, а и в Кобурге у него не сохранилось ни единого предмета. Это было возмездием за то, что он, русский, поднял руку на Россию, на русский народ, за то, что вместе с немцами пошел против своей родины. И что получил? Опустошение в сердце, полнейшее опустошение. А русские? Для них как бы ничего и никого и не было – ни каких-то Клаубергов, ни каких-то прислуживавших Клаубергам Сабуровых, ни Гитлеров, ни Розенбергов.
– Господин, вы иностранец? – услышал он голос возле себя. Рядом стоял молодой человек лет двадцати и пытался говорить по-английски.
– Да,– ответил Сабуров по-русски,– иностранец. Но не утруждайте себя, я хорошо знаю ваш чудесный язык.
– Иностранцы редко знают русский. А еще реже говорят о нем, что он чудесный.
– У меня среди предков были русские. От них я и получил такое наследство.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149
Расспрашивая прохожих, он не без труда установил, что Английский уже не Английский, а проспект Маклина, но кто такой Маклин, сказать ни один человек ему не смог.
На «свой» проспект Сабуров вышел со стороны Мойки и очень скоро отыскал знакомый дом. Он узнал его, сразу узнал. Их фамильный особняк был цел и невредим и даже, видимо, несколько лет назад заново перекрашен. Но он не показался таким огромным, внушительным дворцом, каким виделся в те времена, когда Сабуров был маленьким мальчиком. Обычный дом, каких вокруг не один. И в то же время нет, не обычный. Вот из этого подъезда, сохранившего прежнюю массивную дубовую дверь, выходили его мать, его отец, они садились здесь в автомобиль, отправляясь в театр или на бал. Степенно позади них шествовал швейцар, Степаныч, распахивал дверцу автомобиля и затем осторожно захлопывал ее; оглаживая бороду, он так же степенно возвращался в вестибюль, охранять жилище известного сановника России. Из этой же двери выбегал на улицу и он, Петя Сабуров. Правда, чаще его выпускали через другую дверь, туда, в сад, разросшиеся кроны деревьев которого поднялись высоко над каменной, все скрывающей со стороны улицы стеной.
Сейчас в их доме было какое-то учреждение, и Сабуров не решился войти в вестибюль. Да и зачем входить, что он там хочет увидеть?
Он двинулся в сторону площади Тургенева, бывшей Покрова. Совершенно точно, там не было никакой церкви, а значит, и не было той книги, в которой в 1907 году учинили запись о рождении ребенка мужского пола у тайного советника Сабурова.
В гостиницу он возвратился, уже едва волоча ноги. Взять такси или сесть в троллейбус Сабуров не мог, – у него не было для этого советских денег, в город он выбежал, не поменяв свои доллары и фунты на рубли.
Клауберг его уже давно ждал.
– Лирические всхлипы, синьор Карадонна! А нам надо заниматься делом. С утра придут здешние люди, будут спрашивать, что нам надо, чего мы хотим в Ленинграде. Давайте-ка составим четкий план.
– Но он у нас уже есть. Эрмитаж. Русский музей, город Пушкин…
Когда Сабуров назвал «город Пушкин», оба невольно подняли друг на друга глаза. Город с этим названием им обоим был очень знаком. Они прожили в нем, в двадцати километрах от центра Ленинграда, не один месяц.
– У нас есть лишь общие контуры,– ответил Клауберг.– Необходимо их детализировать.
– Для этого следует…– Сабуров увидел на столе вечернюю ленинградскую газету, взял ее, развернул. Ему в глаза бросился снимок какихто кирпичей и набранное крупным шрифтом слово: «Клад». В заметке под снимком сообщалось, что, разламывая кирпичную стену в одном из помещений Гостиного двора, рабочие нашли несколько пудов золота в слитках. На снимке, товарищи читатели, вы видите эти золотые бруски. Удалось установить, что в указанном помещении до революции располагался ювелирный магазин такого-то. С приходом Советской власти хозяин, очевидно, спрятал свое золото, а обратно взять уже почему-то не смог.
Клауберг тоже пробежал заметку глазами.
– Здесь порыться, в этом бывшем Петербурге,– сказал он.– копи царя Соломона перед ним будут ничто. Все, что было в России ценного, все сюда тащили, в град стольный. А много ли из этого удалось беглецам прихватить с собой за границу? Ну, вот твои родители, тоже, наверно, бросили здесь свое добро? – Он сказал это вполголоса, оглядываясь по сторонам.
– Не знаю,– ответил Сабуров.– Никогда не интересовался. А сами они о таком не говорили. Слушай, составь-ка компанию, сходим, тут недалеко, взглянем на это помещение, где золото нашли.
– Зачем? Какой смысл? Все равно уже оттуда все выгребли. На нашу с тобой долю вряд ли что осталось.
– Без особого смысла. Просто так.
Сабуров не смог бы ответить, почему ему захотелось увидеть место, где случайно нашли золото, спрятанное в годы революции. Возможно, что этот выплывший из далекого прошлого клад как-то возвращал и его, Сабурова, в те времена, когда хозяин магазина спешил упрятать свои ценности от революции; что-то общее и в судьбе этого золота и в своей собственной судьбе почуялось Сабурову.
Клауберг отказался идти, сказал, что лучше он заляжет спать и как следует выспится. Сабуров пошел один. Было уже часов одиннадцать, но Невский кипел народом, сверкал огнями. Сабуров пересек его и, огибая Гостиный двор, стал искать помещение номер такой-то, напротив бывшего Пажеского корпуса. Помещение за номером таким-то он нашел. Но увидеть ничего не смог, и не потому, что уже было сумеречно, а потому, что вся стройка оказалась отгороженной от улицы забором и завалена внутри кирпичным и деревянным хламом. Зато Сабуров отчетливо вспомнил, что именно сюда, напротив Пажеского корпуса, в ювелирный магазин такого-то, он приезжал в автомобиле с отцом и с матерью, когда отец ко дню рождения матери заказывал не то серьги, не то часы на цепочке, не то еще что-то подобное. И вновь Сабурова до боли в сердце охватили мучительно острые воспоминания. Будто бы все было только что, совсем недавно, и вместе с тем от того, что некогда было, не осталось ни песчинки, ни пылинки, которую можно было бы ощутить физически. В самом деле, для памяти о своем детстве, о своих родителях, даже о жизни не только в Петербурге, а и в Кобурге у него не сохранилось ни единого предмета. Это было возмездием за то, что он, русский, поднял руку на Россию, на русский народ, за то, что вместе с немцами пошел против своей родины. И что получил? Опустошение в сердце, полнейшее опустошение. А русские? Для них как бы ничего и никого и не было – ни каких-то Клаубергов, ни каких-то прислуживавших Клаубергам Сабуровых, ни Гитлеров, ни Розенбергов.
– Господин, вы иностранец? – услышал он голос возле себя. Рядом стоял молодой человек лет двадцати и пытался говорить по-английски.
– Да,– ответил Сабуров по-русски,– иностранец. Но не утруждайте себя, я хорошо знаю ваш чудесный язык.
– Иностранцы редко знают русский. А еще реже говорят о нем, что он чудесный.
– У меня среди предков были русские. От них я и получил такое наследство.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149