Возможно, это он не выражал благодарности, а Сильвия лишь платила ему тем же?
Быть может, он собирал научные титулы, выдвигался в первый ряд, реализовывался, поднимался по лестнице, а у Сильвии было ощущение, будто она в самом низу судорожно держится за лестницу и единственное вознаграждение ей – мозоли на ладонях? Сейчас он сомневается, хорошо ли, что Сильвия после получения диплома ни дня не работала. Быть может, если бы время от времени ей приходилось исполнять задание со сроком «вчера», если бы у нее был вечно недовольный, капризный и некомпетентный шеф, с сорока лет переживающий нескончаемую андропаузу, если бы постоянно испытывала давление конкуренции, ощущала бы радость окружения при каждом своем промахе, нескрываемую зависть при каждом успехе, то, наверное, иначе смотрела бы на его работу. Быть может, тогда она сперва рассказывала бы, как провела день, а потом, зная, насколько это для него важно, с интересом выслушивала бы его? Быть может, если бы ее жизнь не была так сильно мечена никем не ценимой обыденностью стирки, глажки, приготовления еды, хождения за покупками, уборкой, оплатой счетов и сотней других мелких, незначительных дел, всю важность и значимость которых осознают только тогда, когда они оказываются несделанными, то она не ждала бы его возвращения с работы как самого главного события дня? Быть может…
Он всегда много работал. Уже и тогда, когда Сильвия выходила за него замуж. Он не умел возвращаться домой после трех, словно почтальон, разнесший почту. Нет, теоретически мог, особенно после получения степени, но тогда он был бы человеком, испытывающим глубокую неудовлетворенность. Он проводил бы дома вместе с Сильвией и Илонкой на несколько часов больше, однако мыслями был у себя в лаборатории.
После периода отдаления наступил этап отторжения. Дошло до того, что жена вешала трубку, когда он звонил. Даже когда хотел сообщить, что благополучно долетел до Вашингтона. А однажды ночью он приехал поездом из Варшавы, так как самолет приземлился в аэропорту Окенче, и обнаружил, что ему постелено на диване в столовой. Он даже не смог поцеловать спящую Илонку, поскольку жена положила ее в спальне. Это чтобы он окончательно понял, что в этом доме его никто уже не ждет.
Она не хотела утром вставать вместе с ним. Для мужчины, пожалуй, это самое очевидное доказательство отторжения. Наиболее уязвляющее и унижающее. Даже в их первую брачную ночь то, что они вместе проснутся, радовало его даже больше, чем то, что они заснут вместе. Спать с ним она прекратила очень давно. Избегала его прикосновений, точно он был прокаженный. Даже когда они еще спали на одной кровати, она заворачивалась в одеяло и отодвигалась от него как можно дальше. Он никак не мог с этим смириться. Какими были их интимные отношения? Не ему судить, но, похоже, ей было хорошо. Даже очень. Она сама говорила ему. А до отдаления – так он это определял – у них был уже большой стаж, и с каждым годом им было все лучше друг с другом. Не так, как у других пар, когда желание после неконтролируемого взрыва в начальный период связи через год или два сменяется скукой, прерываемой редкими минутами упоения, после которых остается несытость, усиливаемая воспоминаниями и тоской по «начальной фазе». У них было все наоборот. Они медленно познавали друг друга и отбрасывали стыд. И к воспоминаниям о «начале» оба уже не хотели возвращаться. Еще и поэтому он так болезненно воспринимал отторжение.
Тогда он тоже замкнулся в своей скорлупе. После полугода такой жизни они напоминали постояльцев гостиницы, вынужденных вопреки желанию жить в одном номере. По утрам каждый вставал с отдельной кровати, встречаясь в ванной или в кухне, они расставались на целый день, чтобы вечером, не глядя друг на друга, промолчать положенные несколько часов. Она, сидя в кресле, щелкала телевизионным пультом, меняя программы, он на диване, обложенный книгами и заметками, заставлял себя читать. Потом она вставала, отправлялась в ванную и без пожелания спокойной ночи уходила в спальню. А он ежевечерне чувствовал, как умирает их любовь.
Временами, когда это становилось невыносимым, они сталкивались своими скорлупами, подобно бильярдным шарам, в очередном громком скандале, после которого вновь на несколько недель воцарялась тишина. Он остался один – со своей работой. Только там он еще что-то значил.
Год назад его пригласили на месяц на семинар в Стокгольм. Наибольшие достижения в нейробиохимии после американцев у шведов. Только американцы умеют превратить свои успехи – нейропептиды неизменно являются горячей темой, поскольку касаются также вагин, пенисов, клиторов и эрекции, – в заголовки и в «Ньюсуик», и в самых презренных бульварных газетах, о которых все говорят с пренебрежением и которые уже через полчаса после выхода замусоривают улицы. Шведы же публикуют результаты исследований в уважаемых научных журналах, их не купишь в кассах супермаркетов, а читают их коллеги из Нобелевского комитета. Именно швед Милее Херкенхам обнаружил рецепторы опиата марихуаны в мозге крыс. Впоследствии было подтверждено их наличие также и у людей. Если бы это открыл американец, его протащили бы по всем телеканалам от Атлантического до Тихого океана, а потом, вполне возможно, – если бы он был достаточно привлекателен либо исправил свою внешность с помощью чудодейственного ботокса, – он получил бы свое ток-шоу. Лучше всего в субботу и лучше всего ночное, чтобы до двадцати трех часов не развращать американскую молодежь разговорами о марихуане. Впрочем, американская молодежь и так не смотрела бы его программу, потому что в это время она веселится в ночных клубах уже после косячка марихуаны, выкуренного в машине, и глотает с первой выпивкой таблетки экстази, а хорошо за полночь втягивает кокаин с досуха отполированной поверхности раковины в туалете.
Блажею не хотелось ехать в июле в Стокгольм. Он отказался. Он не собирался так надолго уезжать из дому – главным образом из-за Илонки. Но в середине июня Сильвия объявила ему, что уезжает отдыхать к родителям в Горлице и забирает с собой Илонку. Причем она «предпочла бы поехать без него». Ее родителям пока незачем знать, «что их брак превратился в жалкую фикцию».
Но он вовсе так не считал. Он верил, что они снова сблизятся. Что переждут фазу резкого охлаждения. Что им удастся все выяснить. Обсудить. Найти какой-то компромисс. Убедить. Попросить прощения. И в ответ услышать точно такую же просьбу. Обещать, что все изменится. Услышать ее обещание. Убедить себя, убедить друг друга, убрать развалины того, что они разрушили, и начать снова. Вспомнить утраченную близость. Далеко от дома, в чужом городе, без спешки и будничного быта осторожно все забыть и опять сблизиться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77
Быть может, он собирал научные титулы, выдвигался в первый ряд, реализовывался, поднимался по лестнице, а у Сильвии было ощущение, будто она в самом низу судорожно держится за лестницу и единственное вознаграждение ей – мозоли на ладонях? Сейчас он сомневается, хорошо ли, что Сильвия после получения диплома ни дня не работала. Быть может, если бы время от времени ей приходилось исполнять задание со сроком «вчера», если бы у нее был вечно недовольный, капризный и некомпетентный шеф, с сорока лет переживающий нескончаемую андропаузу, если бы постоянно испытывала давление конкуренции, ощущала бы радость окружения при каждом своем промахе, нескрываемую зависть при каждом успехе, то, наверное, иначе смотрела бы на его работу. Быть может, тогда она сперва рассказывала бы, как провела день, а потом, зная, насколько это для него важно, с интересом выслушивала бы его? Быть может, если бы ее жизнь не была так сильно мечена никем не ценимой обыденностью стирки, глажки, приготовления еды, хождения за покупками, уборкой, оплатой счетов и сотней других мелких, незначительных дел, всю важность и значимость которых осознают только тогда, когда они оказываются несделанными, то она не ждала бы его возвращения с работы как самого главного события дня? Быть может…
Он всегда много работал. Уже и тогда, когда Сильвия выходила за него замуж. Он не умел возвращаться домой после трех, словно почтальон, разнесший почту. Нет, теоретически мог, особенно после получения степени, но тогда он был бы человеком, испытывающим глубокую неудовлетворенность. Он проводил бы дома вместе с Сильвией и Илонкой на несколько часов больше, однако мыслями был у себя в лаборатории.
После периода отдаления наступил этап отторжения. Дошло до того, что жена вешала трубку, когда он звонил. Даже когда хотел сообщить, что благополучно долетел до Вашингтона. А однажды ночью он приехал поездом из Варшавы, так как самолет приземлился в аэропорту Окенче, и обнаружил, что ему постелено на диване в столовой. Он даже не смог поцеловать спящую Илонку, поскольку жена положила ее в спальне. Это чтобы он окончательно понял, что в этом доме его никто уже не ждет.
Она не хотела утром вставать вместе с ним. Для мужчины, пожалуй, это самое очевидное доказательство отторжения. Наиболее уязвляющее и унижающее. Даже в их первую брачную ночь то, что они вместе проснутся, радовало его даже больше, чем то, что они заснут вместе. Спать с ним она прекратила очень давно. Избегала его прикосновений, точно он был прокаженный. Даже когда они еще спали на одной кровати, она заворачивалась в одеяло и отодвигалась от него как можно дальше. Он никак не мог с этим смириться. Какими были их интимные отношения? Не ему судить, но, похоже, ей было хорошо. Даже очень. Она сама говорила ему. А до отдаления – так он это определял – у них был уже большой стаж, и с каждым годом им было все лучше друг с другом. Не так, как у других пар, когда желание после неконтролируемого взрыва в начальный период связи через год или два сменяется скукой, прерываемой редкими минутами упоения, после которых остается несытость, усиливаемая воспоминаниями и тоской по «начальной фазе». У них было все наоборот. Они медленно познавали друг друга и отбрасывали стыд. И к воспоминаниям о «начале» оба уже не хотели возвращаться. Еще и поэтому он так болезненно воспринимал отторжение.
Тогда он тоже замкнулся в своей скорлупе. После полугода такой жизни они напоминали постояльцев гостиницы, вынужденных вопреки желанию жить в одном номере. По утрам каждый вставал с отдельной кровати, встречаясь в ванной или в кухне, они расставались на целый день, чтобы вечером, не глядя друг на друга, промолчать положенные несколько часов. Она, сидя в кресле, щелкала телевизионным пультом, меняя программы, он на диване, обложенный книгами и заметками, заставлял себя читать. Потом она вставала, отправлялась в ванную и без пожелания спокойной ночи уходила в спальню. А он ежевечерне чувствовал, как умирает их любовь.
Временами, когда это становилось невыносимым, они сталкивались своими скорлупами, подобно бильярдным шарам, в очередном громком скандале, после которого вновь на несколько недель воцарялась тишина. Он остался один – со своей работой. Только там он еще что-то значил.
Год назад его пригласили на месяц на семинар в Стокгольм. Наибольшие достижения в нейробиохимии после американцев у шведов. Только американцы умеют превратить свои успехи – нейропептиды неизменно являются горячей темой, поскольку касаются также вагин, пенисов, клиторов и эрекции, – в заголовки и в «Ньюсуик», и в самых презренных бульварных газетах, о которых все говорят с пренебрежением и которые уже через полчаса после выхода замусоривают улицы. Шведы же публикуют результаты исследований в уважаемых научных журналах, их не купишь в кассах супермаркетов, а читают их коллеги из Нобелевского комитета. Именно швед Милее Херкенхам обнаружил рецепторы опиата марихуаны в мозге крыс. Впоследствии было подтверждено их наличие также и у людей. Если бы это открыл американец, его протащили бы по всем телеканалам от Атлантического до Тихого океана, а потом, вполне возможно, – если бы он был достаточно привлекателен либо исправил свою внешность с помощью чудодейственного ботокса, – он получил бы свое ток-шоу. Лучше всего в субботу и лучше всего ночное, чтобы до двадцати трех часов не развращать американскую молодежь разговорами о марихуане. Впрочем, американская молодежь и так не смотрела бы его программу, потому что в это время она веселится в ночных клубах уже после косячка марихуаны, выкуренного в машине, и глотает с первой выпивкой таблетки экстази, а хорошо за полночь втягивает кокаин с досуха отполированной поверхности раковины в туалете.
Блажею не хотелось ехать в июле в Стокгольм. Он отказался. Он не собирался так надолго уезжать из дому – главным образом из-за Илонки. Но в середине июня Сильвия объявила ему, что уезжает отдыхать к родителям в Горлице и забирает с собой Илонку. Причем она «предпочла бы поехать без него». Ее родителям пока незачем знать, «что их брак превратился в жалкую фикцию».
Но он вовсе так не считал. Он верил, что они снова сблизятся. Что переждут фазу резкого охлаждения. Что им удастся все выяснить. Обсудить. Найти какой-то компромисс. Убедить. Попросить прощения. И в ответ услышать точно такую же просьбу. Обещать, что все изменится. Услышать ее обещание. Убедить себя, убедить друг друга, убрать развалины того, что они разрушили, и начать снова. Вспомнить утраченную близость. Далеко от дома, в чужом городе, без спешки и будничного быта осторожно все забыть и опять сблизиться.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77