Такие внезапно накатывающие приступы острого, как игла, желания у него всегда сперва вызывали смущение, а потом беспокойство.
Марцин, невзирая на долгие годы одиночества, вовсе не испытывал фрустрации на почве секса. Ежели человек добровольно отказался от чего-то, о фрустрации не может быть речи. После Марты, когда он оказался в фазе болезненного страха, мир для него делился на Марту и бесполых людей, так что это даже не было в прямом смысле отказом. Позже, когда заболела мама, а он справился со страхом, Марцин начал отодвигать и в конце концов отодвинул сексуальное желание на дальний-дальний план, и лишь иногда, когда его посещали братья с семьями, у него случались краткие приступы жажды близости и прикосновения к женскому телу. Но кратким приступам все-таки далеко до фрустрации.
Так он думал и так чувствовал. Однако окружающий мир чувствовал совершенно иначе. Людей из его окружения, особенно жителей Бичиц, очень даже интересовала его сексуальная жизнь, а точнее сказать, отсутствие таковой. В деревне у гураля с определенного возраста «должна быть баба под периной», а иначе «мозг у него зачервивит или когда-нибудь правая рука, а у левши левая отсохнет от греха». Он знал, что в деревне сплетничают о нем, рассказывают по вечерам невероятные истории о его «поездках к проституткам» или о «тайных встречах с замужней женщиной в Кракове». Он не обращал внимания, делал вид, будто не знает, никак не реагировал. До определенного момента.
Однажды выпивший, но еще не пьяный Войтусь Худасик крикнул ему с другого конца корчмы так, чтобы все слышали:
– Марцин, а как ты без бабы с этими делами справляешься? У тебя ж даже овечек нету.
Корчма сперва вздрогнула от хохота, но через минуту настала мертвая тишина. Ждали его реакции. Худасика в Бичицах все, даже дети, звали Хуясиком. То был всеми презираемый деревенский пьяница и бездельник; иногда у богатых гуралей он делал какую-нибудь мелкую работку за выпивку или за какие-нибудь ничтожные деньги, которые немедленно пропивал. Когда-то Худасикова со слезами пожаловалась Секерковои: «Войтусь через неделю после первого причастия забрал у Марыси велосипед и продал его на рынке в Новом Сонче за две бутылки водки». Для Марыси, младшей дочки Худасиков, этот велосипед был величайшим сокровищем; она получила его в подарок на первое причастие от дяди из Кракова и теперь просыпалась по ночам и рыдала. В тот же вечер Секеркова в ярости ворвалась в корчму и принялась лупить Войтуся по голове сперва своей палкой, а потом четками, приговаривая:
– Ах ты паскудник, собственного ребенка обокрал, подаренный велосипед обменял у русских на водку! Ребенка собственного обокрал!
Войтусь тогда в страхе бежал из корчмы. С той поры подрабатывать на водку ему пришлось вне Бичиц: гурали считали его совсем никчемным.
На эти слова Марцин не мог не отреагировать. Он допил стопку водки, огляделся вокруг и, убедившись, что в корчме нет Секерковои, неспешно подошел к Войтусю. Сидящие рядом гурали поспешно отодвинулись. Вся деревня знала, что «когда Марцин психанет и врежет, крови бывает много». Марцин встал возле перепуганного Войтуся, который, похоже, сразу протрезвел, взял большую кружку, из которой Войтусь пил пиво, поставил ее на край стола, расстегнул ширинку и помочился в пиво. После чего спокойно застегнул ширинку, подсунул кружку Войтусю под нос, повернулся и молча вышел, провожаемый взглядами онемевших гуралей.
С той поры мужчины в деревне прекратили, по крайней мере вслух и при Марцине, обсуждать его сексуальную жизнь. Ну а женщины перестали это делать спустя полгода.
Владек, старший сын Зютека Гонсеницы, праздновал крестины первого ребенка. Пригласил он всю деревню. Марцин не слишком симпатизировал Гонсеницам: уж больно они хвастались своим богатством. Все они должны были иметь первыми, все у них должно было быть самое большое и самое дорогое. Если б могли, они бы на машине краской вывели ее цену, а на крыше дома – сумму кредита, который взяли на его строительство. В семействе Гонсениц это было наследственное. Видно, тщеславие передается из поколения в поколение.
Марцин не собирался идти, но когда Секеркова в нарядном платке и новых башмаках постучалась к нему и объявила, что «без него не выйдет из этой кухни до праздника Божьего Тела», что «Гонсеница решит, что Марцин загордился, а когда протрезвеет, будет по всей деревне кричать, что Марцин не пришел к нему, потому что завидует им», Марцин в конце концов дал себя переубедить.
– Хватит того, что я был в костеле и подарок принес. Что мне там делать, пани Секеркова? Слушать чушь пьяного Гонсеницы?
– Ты мне про Зютека Гонсеницу не говори худого слова. Он культуру полюбил, оперы Казика вместе со мной слушал, да еще и сейчас, когда встречает меня, спрашивает, когда я снова приду к ним с операми. Ладно, мой руки, завязывай галстук и веди меня к Гонсеницам, а то, пока мы туда доползем, там всю водку выпьют.
Выпить всю водку никому бы не удалось. Даже если б крестины отмечали неделю. Такая уж традиция была у Гонсениц – ящики с водкой демонстративно стояли у стены комнаты, в которой сидели за столом гости. От пола до потолка. Чтобы никто, избави Боже, не подумал, что ее может не хватить. Перед ящиками стоял покрытый белой скатертью стол с выставкой подарков Агнешке Гонсенице, которую сегодня утром окрестил ксендз. И все важные люди присутствовали здесь. Во главе стола на почетном месте сидел ксендз Ямрожи. А рядом с ним войт с женой. Гонсеница пригласил и Вальчакову, но, чтобы не возбуждать ненужных подозрений, посадил ее подальше от ксендза. Рядом с войтом было место для Секерковой, которая тут же потребовала от Гонсеницы, чтобы он передвинул всех гостей и поставил рядом с ней стул для Марцина, чтобы «она могла с ним чокаться. И пить за его здоровье». Она не особенно огорчалась, что он пил только официальные тосты, и весь вечер чокалась со всеми, у кого была полная рюмка. Вальчакова очень быстро захмелела и, всех перекрикивая, с подколом поинтересовалась у Марцина:
– А когда ж мы будем пить у вас на крестинах? Хотя сначала надо будет выпить на свадьбе. Пан Марцин, вам уже самое время жениться.
Он не обращал внимания на ее подколы, но слышал, как она обсуждала его. Секеркова тоже обратила внимание на это. Она повернулась к Марцину и шепнула:
– А ты, Марцинек, не молчи как рыба и ответь ей. Все знают, что Вальчакова глупей банки с повидлом. И как только ксендз Ямрожи может с ней ночевать в одном доме? Видать, уши у него отказывают и он лишь глазами на нее лупает.
И вот когда в очередной раз Марцин услышал, как Вальчакова кричит через весь стол кому-то: «Потому что ненормально, когда здоровый мужик без бабы ночью мучается!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77
Марцин, невзирая на долгие годы одиночества, вовсе не испытывал фрустрации на почве секса. Ежели человек добровольно отказался от чего-то, о фрустрации не может быть речи. После Марты, когда он оказался в фазе болезненного страха, мир для него делился на Марту и бесполых людей, так что это даже не было в прямом смысле отказом. Позже, когда заболела мама, а он справился со страхом, Марцин начал отодвигать и в конце концов отодвинул сексуальное желание на дальний-дальний план, и лишь иногда, когда его посещали братья с семьями, у него случались краткие приступы жажды близости и прикосновения к женскому телу. Но кратким приступам все-таки далеко до фрустрации.
Так он думал и так чувствовал. Однако окружающий мир чувствовал совершенно иначе. Людей из его окружения, особенно жителей Бичиц, очень даже интересовала его сексуальная жизнь, а точнее сказать, отсутствие таковой. В деревне у гураля с определенного возраста «должна быть баба под периной», а иначе «мозг у него зачервивит или когда-нибудь правая рука, а у левши левая отсохнет от греха». Он знал, что в деревне сплетничают о нем, рассказывают по вечерам невероятные истории о его «поездках к проституткам» или о «тайных встречах с замужней женщиной в Кракове». Он не обращал внимания, делал вид, будто не знает, никак не реагировал. До определенного момента.
Однажды выпивший, но еще не пьяный Войтусь Худасик крикнул ему с другого конца корчмы так, чтобы все слышали:
– Марцин, а как ты без бабы с этими делами справляешься? У тебя ж даже овечек нету.
Корчма сперва вздрогнула от хохота, но через минуту настала мертвая тишина. Ждали его реакции. Худасика в Бичицах все, даже дети, звали Хуясиком. То был всеми презираемый деревенский пьяница и бездельник; иногда у богатых гуралей он делал какую-нибудь мелкую работку за выпивку или за какие-нибудь ничтожные деньги, которые немедленно пропивал. Когда-то Худасикова со слезами пожаловалась Секерковои: «Войтусь через неделю после первого причастия забрал у Марыси велосипед и продал его на рынке в Новом Сонче за две бутылки водки». Для Марыси, младшей дочки Худасиков, этот велосипед был величайшим сокровищем; она получила его в подарок на первое причастие от дяди из Кракова и теперь просыпалась по ночам и рыдала. В тот же вечер Секеркова в ярости ворвалась в корчму и принялась лупить Войтуся по голове сперва своей палкой, а потом четками, приговаривая:
– Ах ты паскудник, собственного ребенка обокрал, подаренный велосипед обменял у русских на водку! Ребенка собственного обокрал!
Войтусь тогда в страхе бежал из корчмы. С той поры подрабатывать на водку ему пришлось вне Бичиц: гурали считали его совсем никчемным.
На эти слова Марцин не мог не отреагировать. Он допил стопку водки, огляделся вокруг и, убедившись, что в корчме нет Секерковои, неспешно подошел к Войтусю. Сидящие рядом гурали поспешно отодвинулись. Вся деревня знала, что «когда Марцин психанет и врежет, крови бывает много». Марцин встал возле перепуганного Войтуся, который, похоже, сразу протрезвел, взял большую кружку, из которой Войтусь пил пиво, поставил ее на край стола, расстегнул ширинку и помочился в пиво. После чего спокойно застегнул ширинку, подсунул кружку Войтусю под нос, повернулся и молча вышел, провожаемый взглядами онемевших гуралей.
С той поры мужчины в деревне прекратили, по крайней мере вслух и при Марцине, обсуждать его сексуальную жизнь. Ну а женщины перестали это делать спустя полгода.
Владек, старший сын Зютека Гонсеницы, праздновал крестины первого ребенка. Пригласил он всю деревню. Марцин не слишком симпатизировал Гонсеницам: уж больно они хвастались своим богатством. Все они должны были иметь первыми, все у них должно было быть самое большое и самое дорогое. Если б могли, они бы на машине краской вывели ее цену, а на крыше дома – сумму кредита, который взяли на его строительство. В семействе Гонсениц это было наследственное. Видно, тщеславие передается из поколения в поколение.
Марцин не собирался идти, но когда Секеркова в нарядном платке и новых башмаках постучалась к нему и объявила, что «без него не выйдет из этой кухни до праздника Божьего Тела», что «Гонсеница решит, что Марцин загордился, а когда протрезвеет, будет по всей деревне кричать, что Марцин не пришел к нему, потому что завидует им», Марцин в конце концов дал себя переубедить.
– Хватит того, что я был в костеле и подарок принес. Что мне там делать, пани Секеркова? Слушать чушь пьяного Гонсеницы?
– Ты мне про Зютека Гонсеницу не говори худого слова. Он культуру полюбил, оперы Казика вместе со мной слушал, да еще и сейчас, когда встречает меня, спрашивает, когда я снова приду к ним с операми. Ладно, мой руки, завязывай галстук и веди меня к Гонсеницам, а то, пока мы туда доползем, там всю водку выпьют.
Выпить всю водку никому бы не удалось. Даже если б крестины отмечали неделю. Такая уж традиция была у Гонсениц – ящики с водкой демонстративно стояли у стены комнаты, в которой сидели за столом гости. От пола до потолка. Чтобы никто, избави Боже, не подумал, что ее может не хватить. Перед ящиками стоял покрытый белой скатертью стол с выставкой подарков Агнешке Гонсенице, которую сегодня утром окрестил ксендз. И все важные люди присутствовали здесь. Во главе стола на почетном месте сидел ксендз Ямрожи. А рядом с ним войт с женой. Гонсеница пригласил и Вальчакову, но, чтобы не возбуждать ненужных подозрений, посадил ее подальше от ксендза. Рядом с войтом было место для Секерковой, которая тут же потребовала от Гонсеницы, чтобы он передвинул всех гостей и поставил рядом с ней стул для Марцина, чтобы «она могла с ним чокаться. И пить за его здоровье». Она не особенно огорчалась, что он пил только официальные тосты, и весь вечер чокалась со всеми, у кого была полная рюмка. Вальчакова очень быстро захмелела и, всех перекрикивая, с подколом поинтересовалась у Марцина:
– А когда ж мы будем пить у вас на крестинах? Хотя сначала надо будет выпить на свадьбе. Пан Марцин, вам уже самое время жениться.
Он не обращал внимания на ее подколы, но слышал, как она обсуждала его. Секеркова тоже обратила внимание на это. Она повернулась к Марцину и шепнула:
– А ты, Марцинек, не молчи как рыба и ответь ей. Все знают, что Вальчакова глупей банки с повидлом. И как только ксендз Ямрожи может с ней ночевать в одном доме? Видать, уши у него отказывают и он лишь глазами на нее лупает.
И вот когда в очередной раз Марцин услышал, как Вальчакова кричит через весь стол кому-то: «Потому что ненормально, когда здоровый мужик без бабы ночью мучается!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77