— Футболиста.
— Но он был большим?
— Ты угадал, — сказала она. — Мне не нравятся большие парни.
— Я ужасно рад, что я не большой парень.
— Так ты проигрываешь всякие записи, да? — спросила она. Это был серьезный вопрос. — Все эти пленки… Но ведь на них ничего такого нет, да? Ты говоришь, что ничем не занимаешься?
— Я твой первый никто, — сказал я и, испугавшись, что она воспримет это слишком серьезно, наклонился и поцеловал ее — в сухой рот, стиснутые зубы, запрятанный язык. Когда я поцеловал грудь, ее пальцы нашли мои волосы, они слегка дернули их — казалось, она хотела оттянуть меня от себя.
— Что такое?
— Моя жвачка.
— Твоя что?
— Моя жвачка, — повторила она. — Она прилипла к твоим волосам.
Уютно устроившись между ее сосков, я сообразил, что, видимо, проглотил свою.
— Я проглотил свою, — сказал я.
— Проглотил?
— Ну, я что-то проглотил, — сказал я. — Возможно, это был твой сосок.
Засмеявшись, она подняла свои груди, приложив их к моему лицу.
— Оба на месте.
— А у тебе их два?
Затем она растянулась на животе во всю длину кровати, добравшись до пепельницы на ночном столике, куда пристроила жвачку и пучок моих волос. Обернув одеяло вокруг плеч, как накидку, я потянулся поверх нее. Не зад, а тыква-рекордсмен! На ней невозможно было лечь ровно.
Она повернулась, так что мы могли обвить друг яруга, и, когда я поцеловал ее, ее зубы разомкнулись. В голубом свете, в котором поблескивал за окном снег, мы прижались под пологом из одеяла рассказывая друг другу о своей неясно какой учебе и еще более неясных впечатлениях о книгах, друзьях, спорте, растениях, предпочтениях, политике, религии и оргазме.
И под жарким одеялом (раз, два, три раза) гудение летящего низко самолета, казалось, уносило нас за пределы этой холодной комнаты, через все эти голубые мили ледника, туда, где мы взрывались, и наши обгорелые части разлетались в разные стороны, затухая, словно горящие спичечные головки в снегу. Мы лежали порознь, почти не касаясь друг друга, откинув в сторону одеяло, пока кровать не остыла и не затвердела, как снежный покров ледника. Затем мы обнялись против кромешной темноты и лежали под одеялом, словно заговорщики, пока первый луч солнца не блеснул на вершине ледника. Наконец его яркое металлическое сверкание прорезало медленные ручейки в морозном узоре на оконном стекле.
И тут в резком солнечном свете расплывчато появилась трясущаяся фигура Меррилла Овертарфа в его собственном одеяле, лицо его казалось серее городского снега, одна рука поддерживала хилый фаллос, а вторая — инсулиновый шприц с тремя кубиками мутной жидкости, чтобы привести в порядок его плохую химию.
— Боггли, — начал он заиндевевшим от холода голосом, выдававшим его дурной сон; будучи в жару, он сбросил с себя одеяло и пролежал голый всю холодную ночь, описал постель и проснулся, обнаружив, что зад его примерз к заледенелой простыне. А когда он наполнил свой утренний шприц инсулином, его руки так трясло от холода, что он не смог сделать себе укол.
Я прицелился иглой в его голубое бедро и осторожно воткнул, но она отскочила. Однако он ничего не почувствовал, поэтому я снова поднял руку и вогнал шприц с иглой, словно дартс, — таким образом, я видел, делают доктора, вводя иглу немного глубже.
— Господи, ну и мускулы у тебя, — проворчал Меррилл, и я, не желая и дальше причинять ему боль, нажал пальцем на стержень, быстро выдавив лекарство.
Но оно сопротивлялось нажиму — это была густая, тягучая жидкость, словно комок теста. Теряя сознание, он попытался сесть, прежде чем я успел выдернуть иглу, и отделившийся шприц оставил ее в Меррилле. Он упал поперек кровати, постанывая, пока я искал иглу и извлекал ее из него. Затем я осмотрел его на предмет обморожений, а он с интересом разглядывал Бигги, словно видел ее впервые; он сказал по-немецки, позабыв, что она понимает:
— Ты получил ее, Боггли. Молодец, парень. Молодец!
Но я лишь улыбнулся Бигги:
— Это она получила меня, Меррилл.
— Мои поздравления вам обоим, — сказал он, что заставило Бигги улыбнуться. Он выглядел таким замерзшим и несчастным, что мы засунули его под одеяло к себе, согревая уютным теплом постели и прижимаясь к нему с обеих сторон, когда его начала бить безудержная дрожь. Так мы обнимали его, пока он не начал потеть и пытаться делать какие-то телодвижения, утверждая, что ему будет куда комфортнее, если он повернется лицом к Бигги, а не ко мне.
— Я в этом не сомневаюсь, Меррилл, — сказал я. — Но поверь мне, что тебе лучше лежать так, как сейчас.
— Его руки уже совсем отогрелись, — подала голос Бигги. — Я это отлично чувствую.
Позже его руки были заняты баранкой. Пока Бигги и я кормили его апельсинами с заднего сиденья, Овертарф гнал свой «Зорн-Витвер-54» по хрустящей снегом главной улице Капруна. На ней больше никого не было, кроме спешившегося — чтобы согреться — почтальона, который шагал рядом с почтовыми санями и уговаривал лохматую лошадку, чье теплое дыхание вырывалось наружу, словно выхлопные пары дизеля. Высоко вверху солнце нагрело корку ледника, но деревушки в долине оставались замерзшими до позднего утра, слой серебряной пыли лежал на всем. А воздух казался таким холодным, что дышать можно было лишь с большой осторожностью, маленькими глотками. Капрун сковал такой лютый холод, что, если бы мы дунули в рожок, дома дали бы трещины.
У гостиницы для лыжников мы с Мерриллом дожидались, пока Бигги закончит свои дела, наблюдая за растущим на крыльце числом лыжников мужского пола, которые поглядывали на нас сверху вниз. Который из них Билл? Они все выглядели одинаковыми.
— Ты бы лучше впустил немного воздуха, — поморщил нос Меррилл.
— Зачем?
— Затем, что ты воняешь, — фыркнул Меррилл. Да! На мне остался густой медовый запах Бигги! — И в машине тоже воняет, — пожаловался Меррилл. — Черт возьми, все вещи пахнут так, как если бы они только что трахнулись.
Лыжники с крыльца внимательно осматривали Меррилла, полагая, что он и есть главный виновник.
— Если они на нас нападут, — предупредил меня Меррилл, — не думай, что я собираюсь отвечать за то, чего не делал. — Но они только взирали на нас с высоты; несколько женщин-спортсменок вышли на крыльцо, и теперь они тоже толклись на нем.
Затем появился гладкий, аккуратный мужчина, постарше остальных, который уставился на «Зорн-Витвер-54», словно это был пустой танк.
— Это тренер, — сказал я, когда он спустился с крыльца и приблизился к окошку машины Меррилла — пластиковым шторкам, застегивающимся на манер детских непромокаемых штанишек. Меррилл расстегнул их, и тренер просунул внутрь свою голову.
В очередной раз полагая, что никто, кроме него, не говорит по-немецки, Меррилл произнес:
— Добро пожаловать в вагину, — но тренер, кажется, не расслышал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110
— Но он был большим?
— Ты угадал, — сказала она. — Мне не нравятся большие парни.
— Я ужасно рад, что я не большой парень.
— Так ты проигрываешь всякие записи, да? — спросила она. Это был серьезный вопрос. — Все эти пленки… Но ведь на них ничего такого нет, да? Ты говоришь, что ничем не занимаешься?
— Я твой первый никто, — сказал я и, испугавшись, что она воспримет это слишком серьезно, наклонился и поцеловал ее — в сухой рот, стиснутые зубы, запрятанный язык. Когда я поцеловал грудь, ее пальцы нашли мои волосы, они слегка дернули их — казалось, она хотела оттянуть меня от себя.
— Что такое?
— Моя жвачка.
— Твоя что?
— Моя жвачка, — повторила она. — Она прилипла к твоим волосам.
Уютно устроившись между ее сосков, я сообразил, что, видимо, проглотил свою.
— Я проглотил свою, — сказал я.
— Проглотил?
— Ну, я что-то проглотил, — сказал я. — Возможно, это был твой сосок.
Засмеявшись, она подняла свои груди, приложив их к моему лицу.
— Оба на месте.
— А у тебе их два?
Затем она растянулась на животе во всю длину кровати, добравшись до пепельницы на ночном столике, куда пристроила жвачку и пучок моих волос. Обернув одеяло вокруг плеч, как накидку, я потянулся поверх нее. Не зад, а тыква-рекордсмен! На ней невозможно было лечь ровно.
Она повернулась, так что мы могли обвить друг яруга, и, когда я поцеловал ее, ее зубы разомкнулись. В голубом свете, в котором поблескивал за окном снег, мы прижались под пологом из одеяла рассказывая друг другу о своей неясно какой учебе и еще более неясных впечатлениях о книгах, друзьях, спорте, растениях, предпочтениях, политике, религии и оргазме.
И под жарким одеялом (раз, два, три раза) гудение летящего низко самолета, казалось, уносило нас за пределы этой холодной комнаты, через все эти голубые мили ледника, туда, где мы взрывались, и наши обгорелые части разлетались в разные стороны, затухая, словно горящие спичечные головки в снегу. Мы лежали порознь, почти не касаясь друг друга, откинув в сторону одеяло, пока кровать не остыла и не затвердела, как снежный покров ледника. Затем мы обнялись против кромешной темноты и лежали под одеялом, словно заговорщики, пока первый луч солнца не блеснул на вершине ледника. Наконец его яркое металлическое сверкание прорезало медленные ручейки в морозном узоре на оконном стекле.
И тут в резком солнечном свете расплывчато появилась трясущаяся фигура Меррилла Овертарфа в его собственном одеяле, лицо его казалось серее городского снега, одна рука поддерживала хилый фаллос, а вторая — инсулиновый шприц с тремя кубиками мутной жидкости, чтобы привести в порядок его плохую химию.
— Боггли, — начал он заиндевевшим от холода голосом, выдававшим его дурной сон; будучи в жару, он сбросил с себя одеяло и пролежал голый всю холодную ночь, описал постель и проснулся, обнаружив, что зад его примерз к заледенелой простыне. А когда он наполнил свой утренний шприц инсулином, его руки так трясло от холода, что он не смог сделать себе укол.
Я прицелился иглой в его голубое бедро и осторожно воткнул, но она отскочила. Однако он ничего не почувствовал, поэтому я снова поднял руку и вогнал шприц с иглой, словно дартс, — таким образом, я видел, делают доктора, вводя иглу немного глубже.
— Господи, ну и мускулы у тебя, — проворчал Меррилл, и я, не желая и дальше причинять ему боль, нажал пальцем на стержень, быстро выдавив лекарство.
Но оно сопротивлялось нажиму — это была густая, тягучая жидкость, словно комок теста. Теряя сознание, он попытался сесть, прежде чем я успел выдернуть иглу, и отделившийся шприц оставил ее в Меррилле. Он упал поперек кровати, постанывая, пока я искал иглу и извлекал ее из него. Затем я осмотрел его на предмет обморожений, а он с интересом разглядывал Бигги, словно видел ее впервые; он сказал по-немецки, позабыв, что она понимает:
— Ты получил ее, Боггли. Молодец, парень. Молодец!
Но я лишь улыбнулся Бигги:
— Это она получила меня, Меррилл.
— Мои поздравления вам обоим, — сказал он, что заставило Бигги улыбнуться. Он выглядел таким замерзшим и несчастным, что мы засунули его под одеяло к себе, согревая уютным теплом постели и прижимаясь к нему с обеих сторон, когда его начала бить безудержная дрожь. Так мы обнимали его, пока он не начал потеть и пытаться делать какие-то телодвижения, утверждая, что ему будет куда комфортнее, если он повернется лицом к Бигги, а не ко мне.
— Я в этом не сомневаюсь, Меррилл, — сказал я. — Но поверь мне, что тебе лучше лежать так, как сейчас.
— Его руки уже совсем отогрелись, — подала голос Бигги. — Я это отлично чувствую.
Позже его руки были заняты баранкой. Пока Бигги и я кормили его апельсинами с заднего сиденья, Овертарф гнал свой «Зорн-Витвер-54» по хрустящей снегом главной улице Капруна. На ней больше никого не было, кроме спешившегося — чтобы согреться — почтальона, который шагал рядом с почтовыми санями и уговаривал лохматую лошадку, чье теплое дыхание вырывалось наружу, словно выхлопные пары дизеля. Высоко вверху солнце нагрело корку ледника, но деревушки в долине оставались замерзшими до позднего утра, слой серебряной пыли лежал на всем. А воздух казался таким холодным, что дышать можно было лишь с большой осторожностью, маленькими глотками. Капрун сковал такой лютый холод, что, если бы мы дунули в рожок, дома дали бы трещины.
У гостиницы для лыжников мы с Мерриллом дожидались, пока Бигги закончит свои дела, наблюдая за растущим на крыльце числом лыжников мужского пола, которые поглядывали на нас сверху вниз. Который из них Билл? Они все выглядели одинаковыми.
— Ты бы лучше впустил немного воздуха, — поморщил нос Меррилл.
— Зачем?
— Затем, что ты воняешь, — фыркнул Меррилл. Да! На мне остался густой медовый запах Бигги! — И в машине тоже воняет, — пожаловался Меррилл. — Черт возьми, все вещи пахнут так, как если бы они только что трахнулись.
Лыжники с крыльца внимательно осматривали Меррилла, полагая, что он и есть главный виновник.
— Если они на нас нападут, — предупредил меня Меррилл, — не думай, что я собираюсь отвечать за то, чего не делал. — Но они только взирали на нас с высоты; несколько женщин-спортсменок вышли на крыльцо, и теперь они тоже толклись на нем.
Затем появился гладкий, аккуратный мужчина, постарше остальных, который уставился на «Зорн-Витвер-54», словно это был пустой танк.
— Это тренер, — сказал я, когда он спустился с крыльца и приблизился к окошку машины Меррилла — пластиковым шторкам, застегивающимся на манер детских непромокаемых штанишек. Меррилл расстегнул их, и тренер просунул внутрь свою голову.
В очередной раз полагая, что никто, кроме него, не говорит по-немецки, Меррилл произнес:
— Добро пожаловать в вагину, — но тренер, кажется, не расслышал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110