Наиболее замечательны были последние строки:
Из Махины ослепляет Испанию
Блеск твоих подвигов.
Лоренсито Кесада сравнил в «Сингладуре» тайну стихотворения с другими непостижимыми загадками человечества: авторством «Ласарильо» и «Анонимного романса», личностями Неизвестного Солдата и архитекторов, возможно, иностранцев, создавших египетские пирамиды. В январе, в мой день рождения, отец показал мне в Мадриде газету со статьей Лоренсито Кесады, анонимным сонетом и размытой фотографией открытия памятника Карнисерито. Почти никто не выступал с речами, и не было оркестра: отец не знал – то ли по небрежности властей, то ли в связи с трауром из-за убийства адмирала Карреро Бланко. Статуя, хотя и в полный рост, тоже ничего особенного собой не представляла: отец не находил в ней сходства с матадором и не одобрял места, где ее установили – почти на окраине Махины, в маленьком саду, затерянном на одном из широких заасфальтированных перекрестков, разросшихся на севере города.
Я жил всего несколько дней в Мадриде – в скромном чистом пансионе на улице Сан-Бернардино, неподалеку от площади Испании – и уже вспоминал о Махине так, будто уехал оттуда давным-давно. Стыдясь признаваться в этом, я чувствовал бесприютность и ностальгию, особенно по вечерам, когда садился перед учебником и глядел на выходившие во внутренний дворик чужие окна, откуда доносились семейные разговоры и запахи еды. Я отрастил длинные бакенбарды и усы, а к приезду отца мои щеки уже покрылись бородой – неравномерной и довольно редкой, превратившейся бы в конце концов в нечто подобное бороде Че Гевары. Я подумал было сбрить ее, когда отец позвонил по телефону в пансион и прокричал в трубку, что приедет ко мне надень рождения. Вечером, накануне его приезда, стоя перед зеркалом с кисточкой в одной руке и бритвой в другой, я набрался храбрости и решил не бриться. При встрече отец крепко обнял меня, поцеловал в обе щеки и отстранился, чтобы посмотреть, не похудел ли я и нет ли у меня кругов под глазами, но о бороде ничего не сказал. Он привез посланный матерью большой пакет с колбасой и ромовой бабой и сам запер его на ключ в шкаф: в Мадриде полно воришек, а такому простаку, как я, нужно держать ухо востро, чтобы у меня ничего не стащили.
Отец осмотрел комнату: она показалась ему маленькой, но удобной, несмотря на тот недостаток, что туда поступал только застоявшийся воздух из внутреннего дворика. Но тем не менее она была намного лучше, чем комнаты в пансионах, где он ночевал во время поездок в Мадрид в молодости. На отца произвела впечатление ванная: он сказал, что, как только будет возможность, сделает такую же в нашем доме в Махине. Отец приехал очень рано, с экспрессом: я проспал и не поехал в Анточу встречать его. Словно вовсе не утомленный бессонной ночью, проведенной в вагоне второго класса, отец появился в пансионе, излучая такую же жизнерадостную силу и молодость, как по утрам на рынке. Он был одет очень тщательно, как обычно одевался на похороны: в сером пальто, с галстуком и в больших черных ботинках, скрипевших при каждом шаге.
– Нуты даешь! В этот час – еще в постели!
Я повел отца завтракать в кафе внизу, и он спросил меня, что такое я заказал, потому что впервые в жизни видел круассан. Отец попросил пончики, и я, поправив его, сказал, что в Мадриде они называются чурро. Он ответил на это, что в любом случае они не выдерживают никакого сравнения с махинскими пончиками. Мы сидели друг против друга за маленьким пластмассовым столиком, и я видел, что отец резко выделяется среди обычных посетителей кафе: в своем сером пальто со слишком широкими подплечниками, с неуверенными церемонными манерами и большими потрескавшимися темными руками, неуклюже лежавшими на красной пластмассе стола. В сорок пять лет волосы у него были уже совсем седые, но еще очень густые, вьющиеся, блестящие, как на свадебной фотографии.
– Подумать только, – сказал он, – восемнадцать лет… А ведь кажется, ты только вчера родился. Было ужасно холодно в той мансарде, а ты был такой слабенький, что мы думали, умрешь. Твоя мать, бедняжка – ты же ее знаешь, – смотрела на тебя, такого крошечного, и заливалась слезами. Кажется, будто я прямо сейчас вижу, как акушерка моет тебя при свече. Ветер повалил столбы с электрическими проводами, и нам казалось, что и крыша вот-вот улетит. Это был год сильных холодов. В Махине замерзла половина оливковых деревьев. А у нашей коровы пропало молоко, и теленок умер от голода.
Мне никогда раньше не приходилось слышать, чтобы отец вспоминал что-нибудь вслух. Я знал наизусть все, что он рассказывал мне в тот день, потому что мать и бабушка Леонор повторяли это множество раз, но не предполагал, что отец мог придавать какое-то значение воспоминаниям и погружаться в них с такой нежностью и стыдливостью в глазах. Однако, несмотря на это, я не чувствовал себя ближе к нему: я смущался, невольно замыкался в себе и слушал отца, сконфуженно опустив голову, чтобы не смотреть на него. Это было пасмурное, но не дождливое воскресенье, и фасады мадридских зданий, потемневшие от выхлопных газов, были такие же серые, как и небо. Я вспоминал белые стены Махины, блеск солнца на старинных каменных особняках песочного цвета. Когда мы шли вниз, к площади Испании, отец запрокинул голову, опершись на мое плечо, чтобы полюбоваться высотой Мадридской башни. Он рассказал мне во всех подробностях о своей поездке в метро: он сделал пересадку на «Соль», очень внимательно слушал названия станций, чтобы не пропустить свою, с большой осторожностью входил и выходил из вагона и положил бумажник во внутренний карман, чтобы не украли. Я притворно поинтересовался хозяйством и урожаем, и отец ответил, как говорил каждый год, что урожай – просто беда, потому что уже нет таких дождей, как в прежние времена. Он удивился, увидев оливковые деревья на площади Испании, и подошел к ним с тем же недоумением, с каким поприветствовал бы там земляка. Он дотронулся до ветки, оторвал побеге изогнутыми, истонченными листьями и рассмотрел их с презрением на ладони. Это были больные деревья, отравленные выхлопными газами и близостью людей. До того как изобрели пестициды, оливы росли только вдали от населенных мест.
– Они вроде меня, – сказал отец, остановившись перед статуями Дон Кихота и Санчо и выкинув побег в пруд, – тоже вянут там, где много народу.
Фигура Санчо понравилась ему.
– Разве он не похож чем-то на лейтенанта Чаморро? И ослица такая же, как у него.
С Западного парка дул ледяной ветер. Отец застегнул пальто, потер руки и сказал, что я точно простужусь в джинсах и своем ультрамариновом анораке.
– Но по крайней мере уж загривок-то у тебя не замерзнет. – Это был намек на мои слишком длинные волосы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161
Из Махины ослепляет Испанию
Блеск твоих подвигов.
Лоренсито Кесада сравнил в «Сингладуре» тайну стихотворения с другими непостижимыми загадками человечества: авторством «Ласарильо» и «Анонимного романса», личностями Неизвестного Солдата и архитекторов, возможно, иностранцев, создавших египетские пирамиды. В январе, в мой день рождения, отец показал мне в Мадриде газету со статьей Лоренсито Кесады, анонимным сонетом и размытой фотографией открытия памятника Карнисерито. Почти никто не выступал с речами, и не было оркестра: отец не знал – то ли по небрежности властей, то ли в связи с трауром из-за убийства адмирала Карреро Бланко. Статуя, хотя и в полный рост, тоже ничего особенного собой не представляла: отец не находил в ней сходства с матадором и не одобрял места, где ее установили – почти на окраине Махины, в маленьком саду, затерянном на одном из широких заасфальтированных перекрестков, разросшихся на севере города.
Я жил всего несколько дней в Мадриде – в скромном чистом пансионе на улице Сан-Бернардино, неподалеку от площади Испании – и уже вспоминал о Махине так, будто уехал оттуда давным-давно. Стыдясь признаваться в этом, я чувствовал бесприютность и ностальгию, особенно по вечерам, когда садился перед учебником и глядел на выходившие во внутренний дворик чужие окна, откуда доносились семейные разговоры и запахи еды. Я отрастил длинные бакенбарды и усы, а к приезду отца мои щеки уже покрылись бородой – неравномерной и довольно редкой, превратившейся бы в конце концов в нечто подобное бороде Че Гевары. Я подумал было сбрить ее, когда отец позвонил по телефону в пансион и прокричал в трубку, что приедет ко мне надень рождения. Вечером, накануне его приезда, стоя перед зеркалом с кисточкой в одной руке и бритвой в другой, я набрался храбрости и решил не бриться. При встрече отец крепко обнял меня, поцеловал в обе щеки и отстранился, чтобы посмотреть, не похудел ли я и нет ли у меня кругов под глазами, но о бороде ничего не сказал. Он привез посланный матерью большой пакет с колбасой и ромовой бабой и сам запер его на ключ в шкаф: в Мадриде полно воришек, а такому простаку, как я, нужно держать ухо востро, чтобы у меня ничего не стащили.
Отец осмотрел комнату: она показалась ему маленькой, но удобной, несмотря на тот недостаток, что туда поступал только застоявшийся воздух из внутреннего дворика. Но тем не менее она была намного лучше, чем комнаты в пансионах, где он ночевал во время поездок в Мадрид в молодости. На отца произвела впечатление ванная: он сказал, что, как только будет возможность, сделает такую же в нашем доме в Махине. Отец приехал очень рано, с экспрессом: я проспал и не поехал в Анточу встречать его. Словно вовсе не утомленный бессонной ночью, проведенной в вагоне второго класса, отец появился в пансионе, излучая такую же жизнерадостную силу и молодость, как по утрам на рынке. Он был одет очень тщательно, как обычно одевался на похороны: в сером пальто, с галстуком и в больших черных ботинках, скрипевших при каждом шаге.
– Нуты даешь! В этот час – еще в постели!
Я повел отца завтракать в кафе внизу, и он спросил меня, что такое я заказал, потому что впервые в жизни видел круассан. Отец попросил пончики, и я, поправив его, сказал, что в Мадриде они называются чурро. Он ответил на это, что в любом случае они не выдерживают никакого сравнения с махинскими пончиками. Мы сидели друг против друга за маленьким пластмассовым столиком, и я видел, что отец резко выделяется среди обычных посетителей кафе: в своем сером пальто со слишком широкими подплечниками, с неуверенными церемонными манерами и большими потрескавшимися темными руками, неуклюже лежавшими на красной пластмассе стола. В сорок пять лет волосы у него были уже совсем седые, но еще очень густые, вьющиеся, блестящие, как на свадебной фотографии.
– Подумать только, – сказал он, – восемнадцать лет… А ведь кажется, ты только вчера родился. Было ужасно холодно в той мансарде, а ты был такой слабенький, что мы думали, умрешь. Твоя мать, бедняжка – ты же ее знаешь, – смотрела на тебя, такого крошечного, и заливалась слезами. Кажется, будто я прямо сейчас вижу, как акушерка моет тебя при свече. Ветер повалил столбы с электрическими проводами, и нам казалось, что и крыша вот-вот улетит. Это был год сильных холодов. В Махине замерзла половина оливковых деревьев. А у нашей коровы пропало молоко, и теленок умер от голода.
Мне никогда раньше не приходилось слышать, чтобы отец вспоминал что-нибудь вслух. Я знал наизусть все, что он рассказывал мне в тот день, потому что мать и бабушка Леонор повторяли это множество раз, но не предполагал, что отец мог придавать какое-то значение воспоминаниям и погружаться в них с такой нежностью и стыдливостью в глазах. Однако, несмотря на это, я не чувствовал себя ближе к нему: я смущался, невольно замыкался в себе и слушал отца, сконфуженно опустив голову, чтобы не смотреть на него. Это было пасмурное, но не дождливое воскресенье, и фасады мадридских зданий, потемневшие от выхлопных газов, были такие же серые, как и небо. Я вспоминал белые стены Махины, блеск солнца на старинных каменных особняках песочного цвета. Когда мы шли вниз, к площади Испании, отец запрокинул голову, опершись на мое плечо, чтобы полюбоваться высотой Мадридской башни. Он рассказал мне во всех подробностях о своей поездке в метро: он сделал пересадку на «Соль», очень внимательно слушал названия станций, чтобы не пропустить свою, с большой осторожностью входил и выходил из вагона и положил бумажник во внутренний карман, чтобы не украли. Я притворно поинтересовался хозяйством и урожаем, и отец ответил, как говорил каждый год, что урожай – просто беда, потому что уже нет таких дождей, как в прежние времена. Он удивился, увидев оливковые деревья на площади Испании, и подошел к ним с тем же недоумением, с каким поприветствовал бы там земляка. Он дотронулся до ветки, оторвал побеге изогнутыми, истонченными листьями и рассмотрел их с презрением на ладони. Это были больные деревья, отравленные выхлопными газами и близостью людей. До того как изобрели пестициды, оливы росли только вдали от населенных мест.
– Они вроде меня, – сказал отец, остановившись перед статуями Дон Кихота и Санчо и выкинув побег в пруд, – тоже вянут там, где много народу.
Фигура Санчо понравилась ему.
– Разве он не похож чем-то на лейтенанта Чаморро? И ослица такая же, как у него.
С Западного парка дул ледяной ветер. Отец застегнул пальто, потер руки и сказал, что я точно простужусь в джинсах и своем ультрамариновом анораке.
– Но по крайней мере уж загривок-то у тебя не замерзнет. – Это был намек на мои слишком длинные волосы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161