Они ехали на стартовую площадку играть в свои любимые железки, затем собирались устроить небольшой ужин, естественно, с возлияниями. И только потом нас должны будут отправить в домик для отдыха, чтобы завтра, ни свет ни заря, начать все заново на стартовой площадке. Я, единственная женщина в этой потной компании, чувствовала на себе всеобщее безмолвное, но отчетливое сексуально окрашенное внимание. Им, наверное, хотелось знать, будет ли эта шикарная телка пить с ними водку и где она будет спать. Без всякой задней мысли, конечно, просто нормальный мужской интерес к единственной в компании, да к тому же еще и красивой, женщине.
Дорога оказалась довольно долгой – часа полтора, не меньше. За это время наступила черная ночь, накрытая пологом удивительно крупных звезд. По сторонам, во тьме, время от времени возникали призрачные гигантские сооружения космодрома, иногда тоже усыпанные разноцветными звездами, а чаще мертвые и молчащие. Когда-то, говорят, все это жило, суетилось днем, а ночами заливалось светом прожекторов. Пуски ракет – да каких ракет! – шли чуть не каждую неделю. С распадом Союза и обнищанием отрасли стал умирать и космодром.
Однако на площадке, на которой мы в конце концов оказались, признаков разложения не наблюдалось. Преодолев очередной кордон проверяльщиков пропусков, мы въехали на просторную бетонированную территорию, посреди которой в белом перекрестии прожекторов торчала темно-зеленая надежда Ричарда Коллмэна. Честно говоря, по сравнению с только что виденными циклопическими сооружениями, особого впечатления она не производила. Алексей Васильевич тут же пояснил мне для Ричарда, что самой-то ракеты не видно, поскольку она находится внутри пускового контейнера. Ребристый длинный стакан с полукруглой крышей смотрел в черное небо, оседлав корму тяжелого семиосного транспортера. Военное-развоенное устройство, предназначенное для ползания по лесам и чащобам в постоянной готовности плюнуть смертью в ни в чем не повинных людей на том конце света. Разглядывая его, я неожиданно для себя поразилась извилистой судьбе простой русской проститутки, хотя бы и с красным дипломом МГИМО.
Вокруг суетился такой же военный, как и сама ракета, народ. Присутствие иностранца, да еще с такой переводчицей, похоже, всем здесь оказалось безразлично. Прошли времена, когда за подобный визит кого угодно могли бы поставить к стенке. Прошли даже времена, когда такой визит стал уже возможен, но при этом всех местных военных их генералы тупо переодевали в гражданское, как будто от офицера за километр не разит «здравием желаю», «так точном» и «никак нетом».
– Вот она, родимая! – простер Соболев руку жестом, перенятым у виденного давеча Ильича. – Какова, а? Красотка!
– О’кей, о’кей, Майкл! – радовался, как ребенок, Коллмэн. По-моему, он до сего момента вообще сомневался в существовании этой ракеты, и только теперь его отпустило.
Церемония подписания приказа оказалась проста и торжественна. На спине Алексея Васильевича развернули папочку с одним-единственным листочком, на котором в отсвете прожекторов проглядывались то ли пять, то ли шесть скупых строк машинописного текста. Первым поставил свою загогулину местный генерал. Почему-то зеленым фломастером. Вторым черканул Соболев. Возникла бутылка водки. Стоя разлили по рюмашкам и хряпнули без закуски. С особым удовольствием вливали теплую противную дрянь в меня и в Коллмэна. Подавляя подступающую тошноту, погрузились в машины и двинули ужинать.
Спасибо вам, дорогой Саваоф Ильич! Премного благодарен вам за тот набор разнообразных приключений, которые вы обеспечили мне, вселив мою смертную душу в тело милой русской девушки Маши! Когда-то, в прошлой жизни, если вы помните, я холостячил, то есть, с учетом нормальной сексуальной ориентации и более-менее здоровой психики, имел достаточный жизненный опыт и свободные взгляды, и удивить меня чем-либо довольно трудно. Но, после знакомства с Машей изнутри, я открыл для себя совершенно новый взгляд на этот мир и на себя самого.
В частности, последнее приключение состоялось этой ночью. Нет-нет, упаси Боже, ничего плохого или постыдного! Наоборот!
Ужин прошел чудесно. Стол ломился. Звучала музыка. Я много танцевала и с удовольствием ощущала немое обожание десятка собравшихся мужчин, в большинстве военных. Никто не напился в стельку и не творил безобразий. Никаких грязных приставаний, даже намека. Все происходило на какой-то чудесной открытой веранде, до краев налитой дурманящими запахами южных растений, трепетом крыльев ночных бабочек и немолчным звоном цикад. Близкий космос накрывал нашу компанию уютным сверкающим куполом. Черная степь за неплотной стеной искусственных посадок не казалось враждебной: скорее, она напоминала странно неопасную пустыню, в которой Сент-Экзюпери встретил своего Маленького Принца. Я немного влюбилась в генерала: он, аккомпанируя себе на гитаре, мягким хрипловатым голосом пел удивительные песни. Соболев выглядел тихо и кротко. Над нами витал дух настоящей мужской дружбы. И я, женщина, вдруг почувствовала себя членом этого узкого мирка старых друзей, мужиков, стоящих друг за друга горой, способных перевернуть мир, любящих и любимых. Почему они приняли меня? Почему не отправили спать в гостиницу, чтобы не мешала этой непонятной мужской любви переливаться из сердца в сердце? Не знаю… Может, они услышали свою древнюю память, подсказавшую, что гетера – не простая женщина, и достойна находиться среди мужчин. Может, какими-то сверхчувствами уловили двойственность моего «я». Не знаю… Знаю одно: ни я, Маша, ни я, Илья, никогда, что бы с нами не случилось, до самого конца времен не утратим этого ощущения острой нежности, кратко испытанного там, среди песков Байконура, на бесконечно маленькой веранде под бесконечно большим куполом черного южного неба.
И еще одно впечатление этого вечера: шальные глаза Ричарда. Он тоже не был пьян. Он видел, что за столом происходит что-то хорошее и удивительное. Даже пытался подпевать, когда генерал специально для него организовал «Подмосковные вечера». Но войти в этот узкий круг избранных он так и не смог. И не языковый барьер тому виной. Куда более прочный барьер отделял его от нас: барьер времени. По одну сторону – наше время, в котором мы сидим тесной семьей за братским столом. Пятачок прошлого света, сужающийся, тающий, меркнущий. По другую – его яркое калифорнийское время, в котором живут профессионализм, твердый расчет, здравый ум и будущее. Барьер проницаем, но, как и положено времени, только в одну сторону. Мы придем к тебе, Ричард, и станем такими же, как ты. Не мы, так наши дети. А ты не вернешься к нам никогда.
Разошлись в половине четвертого.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67