Людей я не видел – они оказались слишком мелки в этой грандиозной панораме.
И в последние секунды я ощутил озарение. Он вошло в меня истиной истин, внезапно, как входит в сердце узкий десантный клинок. В сиянии нового знания привиделись мне старик, открывающий бездны Вечности, и два молодых, веселых парня посреди грозового московского вечера, и прекрасная, добрая женщина в теплой, как парное молоко, казахстанской ночи, и мальчишка, видящий цветные детские сны под негреющим тонким одеялом в жестокой северной стране. И еще я увидел светящиеся зеленым светом живые воздушные пузыри в океане неведомой планеты, и мчащиеся навстречу пленки горизонтов черной дыры, и город вечных закатов, в который так и не долетел в этот раз, и многое-многое, чего когда-то навсегда лишился, заменив это простым и ясным делом всей своей жизни.
И я заплакал прямо во встречный ветер, и он сдул слезы и заморозил их на моих висках.
И я широко раскинул руки, потому что захотел вдруг обнять весь огромный и сверкающий мир, открывшийся мне в последнюю секунду, и навсегда заменивший грязный и страшный мир моей бесконечной жизни. И серый бетон зимней Атлантики здесь, совсем близко.
Прости, Илюха, брат мой. Прости, Санек, брат мой.
Глава 12.
Финал
Старик оказался совсем плох.
Отревевшись за столом с холодными оплывшими свечами, в пустой и прозябшей библиотеке, освещенной даже не светом, а, скорее, отсутствием полной тьмы, сочащимся через стрельчатые окна, я побрел искать Саваофа по неприветливым коридорам его одинокого дома. Странно, но дом стал непривычно молчалив. Словно умер. Бешеный ветер пустоты, насыщенный несуществующим снегом, больше не пробовал прочность его стен. Да и снег, в самом деле, уже не сыпал в окна. Сероватое ничто прильнуло к стеклам снаружи, и только благодаря его полусвету я ориентировался среди теней неуютного жилья вечного старца.
Я дергал подряд ручки всех бесчисленных дверей, но все они отвечали неумолимой прочностью вековых замков. Так дошел я до двери в свою давнюю, забытую московскую квартиру. Она подалась. Ее миллиметровое движение подстегнуло чувства, как детское новогоднее счастье. Я распахнул дверь, в надежде ворваться в свое – чужое прошлое и разом найти там ответы на все свои незаданные вопросы.
Не вышло. Моей квартиры больше нет. Прямо за дверью стеной стояло то самое ничто, которое присутствовало везде в этом доме, и снаружи, и внутри. Я в ужасе отшатнулся и захлопнул дверь. Щелкнул замок. Больше она уже не открывалась.
И я побрел дальше.
Я нашел Саваофа в неизвестной по счету комнате на неизвестном этаже, за неизвестным поворотом. Это – вторая незапертая дверь во всем доме, если не считать библиотеки, служившей центром бессмысленного скопища запретных комнат. Комнатка, где лежал старик, оказалась очень небольшой. Древняя резная деревянная кровать под пыльным балдахином, вычурный ночной столик, да пара тяжелых кресел на гнутых ножках составляли ее убранство. Стены скрывались под темными от времени гобеленами. В неверном свете единственной свечи читались на них однообразные сцены средневековой охоты, обильные лошадьми, собаками и богато разодетыми дворянами.
Старик не шевелился. Только подойдя к самой кровати, я с облегчением убедился, что он жив. Ему тяжело дышалось, иссохшие руки безвольно лежали вдоль тела поверх вытертого одеяла, вероятно, такого же ветхого, как гобелены.
– Саваоф Ильич! – позвал я осторожно.
Морщинистые веки дрогнули.
– А-а… Илья Евгеньевич… Наконец-то… вы здесь.
– Саваоф Ильич, чем я могу вам помочь? Вы больны?
– Да что вы… Вот… прилег… отдохнуть… немного.
Он еще и шутить пытается!
– Вы, наверное, знаете, Саваоф Ильич, я не смог спасти самолет. Санек погиб. Я ему открылся перед самой смертью, когда понял, что он уже никому ничего не расскажет. И цэрэушник погиб. Все там погибли. Это, наверное, конец.
– Знаю… конечно. Это… вы… пока… ничего не знаете. Информация… дошла по назначению. Тот цэрэ…ушник, как вы… говорите, оказался хитрым … парнем. Он оставил… сообщение… резервное. Так что… на Земле… опять паритет.
– И что, Запад знает об ускорителе? Значит, конца света не будет? Мы уже вышли в космос?
– Подойдите… к окну… Илья Евгеньевич… Откройте… шторы.
Старику становилось хуже, голос его слабел и прерывался. Он говорил, не открывая глаз. Я сначала даже не понял, чего он хочет от меня. Зачем к окну?
Но переспросить я постеснялся, уж больно много сил тратил Саваоф на разговор. Я подошел к окну, долго разбирался, как открываются тяжелые портьеры, но в конце концов распахнул их и зажмурился, ослепленный.
Там, за старинным желтоватым стеклом, лежала залитая солнцем Москва. Я смотрел на нее с высоты птичьего полета, узнавая и не узнавая одновременно. Я видел затянутые петлей реки Хамовники, блеклую громаду Университета, чашу Лужников и гребенку кремлевских башен вдали. Но на этом сходство кончалось. Знакомые, виденные тысячи раз с самых разных точек, очертания терялись среди новых, удивительных контуров. Дальний, тающий в многокилометровой толще воздуха, горизонт закрывали сияющие солнцем стены зданий, размеры которых я не мог себе представить. На какие фундаменты опирались эти исполины? На месте каких спальных районов встали они? Или они – за МКАД, за чертой известного мне города?
Я внимательнее вгляделся в старый центр, и понял, что в нем мало что осталось от моей Москвы. Его изрезали немыслимой сложности многоуровневые дорожные развязки, висячие сады испещрили его пятнами зелени, а то, что всегда было для меня привычной московской архитектурой, оказалось скрыто под невесомыми прозрачными куполами. И над всем этим опрокинулось голубое, не замутненное дымами небо, и, как мошкара, суетились в нем, посверкивая блистерами, тысячи мелких летательных аппаратов.
Похоже на сцену из старых фантастических романов про светлое коммунистическое завтра. А еще больше, по ощущениям, на полет Любови Орловой в авто в финале «Светлого пути».
Я стоял, пораженный, забыв о больном старике за моей спиной. Мелькнула мысль, что Саваоф еще раз воскресил меня, чтобы показать благословенные плоды моих трудов, страданий и смертей, и вознаградить новой жизнью в счастливом завтра.
– Нравится? – прошелестел слабый голос.
– Здорово! Это будущее? Какой год?
– Это… будущее… Лет через сто… могло бы… Но… Сейчас… две тысячи восьмой… Июнь… Ты хороший человек, Илья… И быстро учишься… Готовься… У тебя… еще… один… урок…
Совсем близко, за стенами, шумел океан. Метровые валы вставали среди водной глади в густой южной ночи, катились к берегу, обрастая фосфорицирующими барашками и заворачиваясь в трубы, как огромные листы оргстекла, а потом обрушивались в полосе прибоя, разлетаясь на мелкие кусочки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67
И в последние секунды я ощутил озарение. Он вошло в меня истиной истин, внезапно, как входит в сердце узкий десантный клинок. В сиянии нового знания привиделись мне старик, открывающий бездны Вечности, и два молодых, веселых парня посреди грозового московского вечера, и прекрасная, добрая женщина в теплой, как парное молоко, казахстанской ночи, и мальчишка, видящий цветные детские сны под негреющим тонким одеялом в жестокой северной стране. И еще я увидел светящиеся зеленым светом живые воздушные пузыри в океане неведомой планеты, и мчащиеся навстречу пленки горизонтов черной дыры, и город вечных закатов, в который так и не долетел в этот раз, и многое-многое, чего когда-то навсегда лишился, заменив это простым и ясным делом всей своей жизни.
И я заплакал прямо во встречный ветер, и он сдул слезы и заморозил их на моих висках.
И я широко раскинул руки, потому что захотел вдруг обнять весь огромный и сверкающий мир, открывшийся мне в последнюю секунду, и навсегда заменивший грязный и страшный мир моей бесконечной жизни. И серый бетон зимней Атлантики здесь, совсем близко.
Прости, Илюха, брат мой. Прости, Санек, брат мой.
Глава 12.
Финал
Старик оказался совсем плох.
Отревевшись за столом с холодными оплывшими свечами, в пустой и прозябшей библиотеке, освещенной даже не светом, а, скорее, отсутствием полной тьмы, сочащимся через стрельчатые окна, я побрел искать Саваофа по неприветливым коридорам его одинокого дома. Странно, но дом стал непривычно молчалив. Словно умер. Бешеный ветер пустоты, насыщенный несуществующим снегом, больше не пробовал прочность его стен. Да и снег, в самом деле, уже не сыпал в окна. Сероватое ничто прильнуло к стеклам снаружи, и только благодаря его полусвету я ориентировался среди теней неуютного жилья вечного старца.
Я дергал подряд ручки всех бесчисленных дверей, но все они отвечали неумолимой прочностью вековых замков. Так дошел я до двери в свою давнюю, забытую московскую квартиру. Она подалась. Ее миллиметровое движение подстегнуло чувства, как детское новогоднее счастье. Я распахнул дверь, в надежде ворваться в свое – чужое прошлое и разом найти там ответы на все свои незаданные вопросы.
Не вышло. Моей квартиры больше нет. Прямо за дверью стеной стояло то самое ничто, которое присутствовало везде в этом доме, и снаружи, и внутри. Я в ужасе отшатнулся и захлопнул дверь. Щелкнул замок. Больше она уже не открывалась.
И я побрел дальше.
Я нашел Саваофа в неизвестной по счету комнате на неизвестном этаже, за неизвестным поворотом. Это – вторая незапертая дверь во всем доме, если не считать библиотеки, служившей центром бессмысленного скопища запретных комнат. Комнатка, где лежал старик, оказалась очень небольшой. Древняя резная деревянная кровать под пыльным балдахином, вычурный ночной столик, да пара тяжелых кресел на гнутых ножках составляли ее убранство. Стены скрывались под темными от времени гобеленами. В неверном свете единственной свечи читались на них однообразные сцены средневековой охоты, обильные лошадьми, собаками и богато разодетыми дворянами.
Старик не шевелился. Только подойдя к самой кровати, я с облегчением убедился, что он жив. Ему тяжело дышалось, иссохшие руки безвольно лежали вдоль тела поверх вытертого одеяла, вероятно, такого же ветхого, как гобелены.
– Саваоф Ильич! – позвал я осторожно.
Морщинистые веки дрогнули.
– А-а… Илья Евгеньевич… Наконец-то… вы здесь.
– Саваоф Ильич, чем я могу вам помочь? Вы больны?
– Да что вы… Вот… прилег… отдохнуть… немного.
Он еще и шутить пытается!
– Вы, наверное, знаете, Саваоф Ильич, я не смог спасти самолет. Санек погиб. Я ему открылся перед самой смертью, когда понял, что он уже никому ничего не расскажет. И цэрэушник погиб. Все там погибли. Это, наверное, конец.
– Знаю… конечно. Это… вы… пока… ничего не знаете. Информация… дошла по назначению. Тот цэрэ…ушник, как вы… говорите, оказался хитрым … парнем. Он оставил… сообщение… резервное. Так что… на Земле… опять паритет.
– И что, Запад знает об ускорителе? Значит, конца света не будет? Мы уже вышли в космос?
– Подойдите… к окну… Илья Евгеньевич… Откройте… шторы.
Старику становилось хуже, голос его слабел и прерывался. Он говорил, не открывая глаз. Я сначала даже не понял, чего он хочет от меня. Зачем к окну?
Но переспросить я постеснялся, уж больно много сил тратил Саваоф на разговор. Я подошел к окну, долго разбирался, как открываются тяжелые портьеры, но в конце концов распахнул их и зажмурился, ослепленный.
Там, за старинным желтоватым стеклом, лежала залитая солнцем Москва. Я смотрел на нее с высоты птичьего полета, узнавая и не узнавая одновременно. Я видел затянутые петлей реки Хамовники, блеклую громаду Университета, чашу Лужников и гребенку кремлевских башен вдали. Но на этом сходство кончалось. Знакомые, виденные тысячи раз с самых разных точек, очертания терялись среди новых, удивительных контуров. Дальний, тающий в многокилометровой толще воздуха, горизонт закрывали сияющие солнцем стены зданий, размеры которых я не мог себе представить. На какие фундаменты опирались эти исполины? На месте каких спальных районов встали они? Или они – за МКАД, за чертой известного мне города?
Я внимательнее вгляделся в старый центр, и понял, что в нем мало что осталось от моей Москвы. Его изрезали немыслимой сложности многоуровневые дорожные развязки, висячие сады испещрили его пятнами зелени, а то, что всегда было для меня привычной московской архитектурой, оказалось скрыто под невесомыми прозрачными куполами. И над всем этим опрокинулось голубое, не замутненное дымами небо, и, как мошкара, суетились в нем, посверкивая блистерами, тысячи мелких летательных аппаратов.
Похоже на сцену из старых фантастических романов про светлое коммунистическое завтра. А еще больше, по ощущениям, на полет Любови Орловой в авто в финале «Светлого пути».
Я стоял, пораженный, забыв о больном старике за моей спиной. Мелькнула мысль, что Саваоф еще раз воскресил меня, чтобы показать благословенные плоды моих трудов, страданий и смертей, и вознаградить новой жизнью в счастливом завтра.
– Нравится? – прошелестел слабый голос.
– Здорово! Это будущее? Какой год?
– Это… будущее… Лет через сто… могло бы… Но… Сейчас… две тысячи восьмой… Июнь… Ты хороший человек, Илья… И быстро учишься… Готовься… У тебя… еще… один… урок…
Совсем близко, за стенами, шумел океан. Метровые валы вставали среди водной глади в густой южной ночи, катились к берегу, обрастая фосфорицирующими барашками и заворачиваясь в трубы, как огромные листы оргстекла, а потом обрушивались в полосе прибоя, разлетаясь на мелкие кусочки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67