— Что с ней такое? — тихо спрашивала девушка Веронику. — Неужели она думает, что я способна причинить ей зло?
После отъезда доктора Вероника подала г-же Шанто ложку с лекарством. Больная, не заметив племянницы, достававшей из шкафа белье, прошептала:
— Это лекарство приготовил доктор?
— Нет, его приготовила барышня.
Тогда г-жа Шанто слегка дотронулась до ложки губами и скривила рот.
— От него пахнет медью… Не знаю, что она меня заставляет принимать, но со вчерашнего дня я чувствую во рту вкус меди.
И больная швырнула ложку за постель. Вероника остолбенела.
— Вот тебе раз! Что это вам пришло в голову?
— Я вовсе еще не желаю отправляться на тот свет… — проговорила г-жа Шанто, откидываясь на подушки. — Вот послушай, легкие у меня хорошие. А она может умереть раньше меня, она не такая уж здоровая.
Полина все слышала. Слова тетки поразили ее в самое сердце; она обернулась и посмотрела на Веронику. Вместо того, чтобы приблизиться к больной, Полина отошла еще дальше: ей стало стыдно за тетку, за ее отвратительное подозрение. Но вскоре она овладела собой и прониклась глубокой жалостью к несчастной старухе, объятой ненавистью и страхом. Когда же она увидала, что тетка выплеснула лекарство за кровать, боясь отравы, она не только не почувствовала злобы, но душу ее наполнила грустная нежность. Весь день Полина проявляла необычайную кротость, она даже как будто не замечала беспокойных глаз, которые следили за движениями ее рук. Она страстно желала победить своими заботами это недоверие и не дать умирающей унести с собой в могилу ужасную мысль. Она запретила Веронике об этом говорить Лазару, чтобы не расстроить его еще больше.
С самого утра г-жа Шанто только один раз спросила о сыне. Полученный ответ вполне ее удовлетворил, и она не удивлялась отсутствию Лазара. Еще реже вспоминала она о муже и не тревожилась о том, что он делает один в столовой. Все постепенно исчезло для нее; казалось, холод, сковавший ее ноги, с каждой минутой поднимался все выше и леденил ей сердце. Полина неизменно появлялась на семейных трапезах, чтобы успокоить дядю какой-нибудь новой выдумкой. В этот вечер она обманула даже Лазара, убедив его, будто опухоль уменьшается.
Но за ночь состояние больной чрезвычайно ухудшилось. Когда Полина и служанка вновь увидели ее при дневном свете, их ужаснул блуждающий взор г-жи Шанто: лицо ее не изменилось, жара не было, но сознание помутилось. Навязчивая идея довершила разрушение мозга — это была последняя фаза: единственная, пожиравшая ее страсть привела ее в состояние бешенства.
Утро, пока не приехал доктор Казэнов, прошло ужасно. Г-жа Шанто запретила племяннице даже приближаться к ней.
— Позволь мне помочь, прошу тебя, — говорила Полина. — Я хочу тебя немножко приподнять, ты так неловко лежишь.
Умирающая билась на постели, словно ее хотели задушить.
— Нет, нет! У тебя есть ножницы, ты нарочно вонзаешь их мне в тело… Я-то ведь чувствую, я вся в крови.
Девушка с болью в сердце отходила в сторону; она еле держалась на ногах от усталости и горя, страдая, что ее доброта была бессильна перед недоверием. Чтобы оказать малейшую помощь, ей нужно было терпеть грубость и оскорбления, которые доводили ее до слез. Иногда она в изнеможении падала на стул и горько плакала, не зная, как ей вернуть прежнюю привязанность тетки, превратившуюся теперь в дикую ненависть. Но вскоре она смирилась и прибегала к новым ухищрениям, проявляя по отношению к больной еще большую нежность. Однако в этот день ее настойчивость вызвала такую сцену, от которой Полина долго не могла прийти в себя.
— Тетя, — сказала она, поднося ложку с лекарством, — тебе пора принять микстуру. Ты ведь знаешь, что доктор велел принимать ее аккуратно.
Г-жа Шанто потребовала, чтобы ей показали склянку, и даже ее понюхала.
— Это то лекарство, что мне давали вчера?
— Да, тетя.
— Я не стану его принимать.
Наконец лаской и уговорами Полине удалось заставить больную принять микстуру. Лицо г-жи Шанто выражало сильное недоверие; едва только она попробовала лекарство, как тотчас же выплюнула все на пол; она сильно закашлялась, бормоча между приступами кашля:
— Это купорос, меня всю обожгло!
Ненависть и страх перед Полиной, постоянно нараставшие в душе г-жи Шанто с того дня, как она взяла у девушки первые двадцать франков, прорвались теперь во время крайнего обострения болезни и вылились в потоке безумных речей. Девушка, ошеломленная, слушала и не находила слов себе в защиту.
— Ты думаешь, я ничего не чувствую? Ты кладешь мне в пищу медь и купорос… Вот отчего я и задыхаюсь. У меня ничего не болит, я бы могла сегодня встать, если бы ты вчера не подсыпала мне в бульон окись меди… Да, я тебе надоела, ты хотела бы меня уморить. Но у меня крепкое здоровье, я еще тебя переживу.
Речь ее становилась все более сбивчивой, она задыхалась, губы ее так почернели, что казалось, вот-вот наступит катастрофа.
— О тетя, тетя! — шептала в ужасе Полина. — Если бы ты только знала, какой вред ты себе приносишь!
— А тебе только этого и нужно, ведь правда? Да, я тебя хорошо знаю, твой план созрел давно. Ты только затем и вошла в наш дом, чтобы всех погубить и разорить. Твоя цель — забрать дом в свои руки, а я тебе мешаю… Ах, дрянь ты этакая! Отчего я тебя не уничтожила в первый же день… Я тебя ненавижу, ненавижу!
Полина стояла неподвижно и тихо плакала. С уст ее срывалось только:
— Боже мой!.. Боже мой!..
Наконец силы г-жи Шанто иссякли. Приступ злобы сменился детским ужасом. Она упала на подушки.
— Не подходи ко мне, не трогай меня… Если ты до меня дотронешься, я закричу… Нет, нет, я не стану пить! Это отрава.
Больная скрюченными пальцами натягивала на себя одеяло, зарывала голову в подушки, сжимала губы. Когда племянница, растерянная, подходила к ней, стараясь ее успокоить, она начинала рыдать.
— Тетя, будь же благоразумна… Я тебя ничего не заставлю принимать, если ты сама не захочешь.
— Но у тебя бутылка… О, я боюсь, я боюсь!
Г-жа Шанто была в агонии; она в ужасе закинула голову, на лице проступили лиловые пятна. Девушка, боясь, что тетка умрет у нее на руках, позвала Веронику. С большим трудом удалось им вместе приподнять больную и уложить на подушки.
Теперь собственные страдания Полины, ее любовные муки окончательно померкли перед общим горем. Она уже не думала о своей ране, которая еще накануне мучительно ныла; она не испытывала больше ни злобы, ни ревности — это было ничто по сравнению с таким огромным несчастьем. Все растворилось в чувстве бесконечной жалости. Ей хотелось любить еще больше, посвятить свою жизнь другим, переносить несправедливости и оскорбления, лишь бы облегчить страдания близких. Это была мужественная готовность взвалить на свои плечи чуть ли не все людские горести.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102