Да и теперь, хотя ей уже исполнилось двадцать, синяки от побоев неделями не сходили с ее плеч. Отец не был злым, он просто чувствовал себя господином и повелителем и требовал беспрекословного повиновения, недаром он был потомком древних римлян, которые вольны были в жизни и смерти своих чад и домочадцев. Однажды Наис осмелилась рукой заслониться от сыпавшихся на нее ударов, и за это отец едва не убил ее. Девушка вся дрожала после таких расправ. Забившись в какой-нибудь темный угол, она сидела на полу и молча, без слез переживала обиду. Снедаемая глухой злобой, она часами не раскрывала рта, вынашивая мысль о мести, которую не могла осуществить. В ней говорила отцовская кровь, пробуждалась слепая ненависть, яростное желание взять верх над ним. Она проникалась глубоким презрением к матери, видя, как та дрожит и унижается перед мужем, и Наис не раз повторяла: «Достанься мне такой муж, я бы его собственными руками убила».
Однако Наис предпочитала терпеть побои: столкновения с отцом все-таки были какой-то встряской в ее серой, будничной жизни. Отец запрещал ей ходить в Эстак, он никуда ее не пускал, все время заставлял работать. Даже если ей нечего было делать, она все равно не смела отлучиться из дому. Поэтому Наис с таким нетерпением не дала сентября. Как только господа приезжали в Бланкарду, Микулен поневоле давал дочери некоторую свободу. Наис была на побегушках у г-жи Ростан и уж тогда вознаграждала себя за целый год заточения.
В свое время папаша Микулен смекнул, что девчонка подросла и могла бы ежедневно приносить домой тридцать су. Тогда он ее раскрепостил и послал на черепичный завод. Наис сияла, хоть работа там была отнюдь не легкой. С раннего утра она уходила на другой конец Эстака и до самого вечера под палящим солнцем сушила черепицы, осторожно переворачивая их. На этой тяжелой поденщине она попортила себе руки, но зато за спиной у нее не было отца и она могла вволю шутить и хохотать с парнями. Именно здесь, трудясь не покладая рук, она набралась силы и расцвела. Горячее солнце позолотило ее кожу, украсило шею широким янтарным ожерельем, черные волосы стали пышней и гуще, как будто хотели защитить ее от зноя. Работая, она то сгибалась, то разгибалась, и тело ее в этом непрерывном движении становилось сильным и гибким, словно у юной воительницы. Когда, выпрямив стан, Наис стояла на утрамбованной площадке, среди красных черепиц, она походила на античную амазонку, на терракотовую статуэтку, внезапно ожившую под огненным дождем, падающим с неба. Папаша Микулен, замечая, что она с каждым днем хорошеет, следил за ней в оба. Уж чересчур много она смеется, а где же это видано, чтобы девушка хохотала без умолку. И он дал себе слово, что свернет шею первому же парню, который посмеет приволокнуться за ней.
Если бы Наис хотела, от поклонников не было бы отбоя, но она всех отваживала. Дружила она только с маленьким горбуном, работавшим, как и она, на черепичном заводе; его прислали в Эстак из воспитательного дома в Эксе, и он остался в приютившем его селении. Этот горбун с профилем Полишинеля так заразительно смеялся. Наис терпела возле себя калеку за его кроткий нрав. Она помыкала им, как ей вздумается, нередко бывала груба, когда хотела сорвать на ком-нибудь злобу после отцовских побоев. Впрочем, их дружбе никто не придавал значения. В селе над Туа-ном подтрунивали. А Микулен заявлял: «Ладно, пускай ее водится с горбуном. Я ее знаю, она у нас гордая!»
В этом году, переселившись в Бланкарду, г-жа Ростан пожелала взять Наис в дом на место заболевшей служанки. На черепичном заводе как раз было затишье. К тому же Микулен, суровый с домашними, был весьма обходителен с господами. Он не отказался бы отпустить дочь, даже если бы эта просьба была ему не по душе. Г-ну Ростану пришлось выехать в Париж, и Фредерик остался в деревне один с матерью. Обычно в первые дни по приезде молодой человек, опьяненный свежим воздухом, испытывал непреодолимую потребность в движении: он помогал Микулену забрасывать и выбирать сети, часами бродил по ущельям, тянувшимся до Эстака. Но вскоре этот благородный пыл угасал, и Фредерик целыми днями валялся на эспланаде в тени сосен, — его одолевала дремота, однообразие морской синевы навевало на него смертельную скуку... Недели через две ему становилось в Бланкарде невтерпеж. Каждое утро он изобретал какой-нибудь предлог, чтобы улизнуть в Марсель.
На другой день по приезде хозяев Микулен на рассвете разбудил Фредерика. Старик отправлялся вытаскивать верши с узкими, как в мышеловке, отверстиями, — с такой снастью идет донный лов. Но молодой человек притворился спящим. Рыбная ловля, казалось, его больше не занимала. Встав с постели, он расположился под соснами и, лежа на спине, устремил в небо задумчивый взгляд. Мать очень удивило, что сын не ушел, как обычно, на длинную прогулку, после которой он всегда возвращался голодный, как волк.
-- Ты все еще дома, — удивилась она.
— Да, матушка, отца нет, и я останусь с вами, — ответил он.
Арендатор, услыхав такой ответ, пробормотал на местном наречии:
— Как бы не так, не заживется здесь господин Фредерик, в Марсель укатит.
Однако Фредерик не уехал в Марсель. Прошла неделя, а он по-прежнему целыми днями лежал на террасе и только передвигался на другое место, когда его настигало солнце. Он брал для виду книгу, но он не читал; книга чаще всего валялась среди опавшей хвои, на иссохшей земле. Молодой человек даже не глядел на море; повернувшись лицом к дому, он, казалось, с интересом наблюдал за прислугой и не спускал глаз с горничных, которые то и дело сновали взад и вперед; когда проходила Наис, в глазах молодого хозяина вспыхивал плотоядный огонек. А она замедляла шаг и, не глядя в его сторону, удалялась, плавно покачивая бедрами.
Эта игра продолжалась не один день. При матери молодой человек обращался с Наис строго, как с неотесанной служанкой. Девушка слушала нотации, опустив глаза, чтобы скрыть радость, которую доставляли ей выговоры.
Как-то утром за завтраком Наис разбила салатник. Фредерик вышел из себя:
— Ну и дуреха! О чем ты только думаешь?
Он вскочил в бешенстве, закричав, что теперь у него безнадежно испорчены панталоны. На самом же деле на колено попала лишь капля масла, но он сделал из мухи слона.
— Что ты на меня уставилась! Дай сюда салфетку и воды... Ну, живо!
Наис намочила кончик салфетки и, опустившись перед Фредериком на колени, принялась оттирать пятно.
— Оставь, оставь, — повторяла г-жа Ростан. — Все равно этим не поможешь.
Но девушка не отходила и продолжала изо всех сил тереть пятно своими прекрасными руками. А Фредерик сердито ворчал:
— Такую растяпу поискать надо. Хорошо еще, что не вывернула мне на колени весь салатник.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127
Однако Наис предпочитала терпеть побои: столкновения с отцом все-таки были какой-то встряской в ее серой, будничной жизни. Отец запрещал ей ходить в Эстак, он никуда ее не пускал, все время заставлял работать. Даже если ей нечего было делать, она все равно не смела отлучиться из дому. Поэтому Наис с таким нетерпением не дала сентября. Как только господа приезжали в Бланкарду, Микулен поневоле давал дочери некоторую свободу. Наис была на побегушках у г-жи Ростан и уж тогда вознаграждала себя за целый год заточения.
В свое время папаша Микулен смекнул, что девчонка подросла и могла бы ежедневно приносить домой тридцать су. Тогда он ее раскрепостил и послал на черепичный завод. Наис сияла, хоть работа там была отнюдь не легкой. С раннего утра она уходила на другой конец Эстака и до самого вечера под палящим солнцем сушила черепицы, осторожно переворачивая их. На этой тяжелой поденщине она попортила себе руки, но зато за спиной у нее не было отца и она могла вволю шутить и хохотать с парнями. Именно здесь, трудясь не покладая рук, она набралась силы и расцвела. Горячее солнце позолотило ее кожу, украсило шею широким янтарным ожерельем, черные волосы стали пышней и гуще, как будто хотели защитить ее от зноя. Работая, она то сгибалась, то разгибалась, и тело ее в этом непрерывном движении становилось сильным и гибким, словно у юной воительницы. Когда, выпрямив стан, Наис стояла на утрамбованной площадке, среди красных черепиц, она походила на античную амазонку, на терракотовую статуэтку, внезапно ожившую под огненным дождем, падающим с неба. Папаша Микулен, замечая, что она с каждым днем хорошеет, следил за ней в оба. Уж чересчур много она смеется, а где же это видано, чтобы девушка хохотала без умолку. И он дал себе слово, что свернет шею первому же парню, который посмеет приволокнуться за ней.
Если бы Наис хотела, от поклонников не было бы отбоя, но она всех отваживала. Дружила она только с маленьким горбуном, работавшим, как и она, на черепичном заводе; его прислали в Эстак из воспитательного дома в Эксе, и он остался в приютившем его селении. Этот горбун с профилем Полишинеля так заразительно смеялся. Наис терпела возле себя калеку за его кроткий нрав. Она помыкала им, как ей вздумается, нередко бывала груба, когда хотела сорвать на ком-нибудь злобу после отцовских побоев. Впрочем, их дружбе никто не придавал значения. В селе над Туа-ном подтрунивали. А Микулен заявлял: «Ладно, пускай ее водится с горбуном. Я ее знаю, она у нас гордая!»
В этом году, переселившись в Бланкарду, г-жа Ростан пожелала взять Наис в дом на место заболевшей служанки. На черепичном заводе как раз было затишье. К тому же Микулен, суровый с домашними, был весьма обходителен с господами. Он не отказался бы отпустить дочь, даже если бы эта просьба была ему не по душе. Г-ну Ростану пришлось выехать в Париж, и Фредерик остался в деревне один с матерью. Обычно в первые дни по приезде молодой человек, опьяненный свежим воздухом, испытывал непреодолимую потребность в движении: он помогал Микулену забрасывать и выбирать сети, часами бродил по ущельям, тянувшимся до Эстака. Но вскоре этот благородный пыл угасал, и Фредерик целыми днями валялся на эспланаде в тени сосен, — его одолевала дремота, однообразие морской синевы навевало на него смертельную скуку... Недели через две ему становилось в Бланкарде невтерпеж. Каждое утро он изобретал какой-нибудь предлог, чтобы улизнуть в Марсель.
На другой день по приезде хозяев Микулен на рассвете разбудил Фредерика. Старик отправлялся вытаскивать верши с узкими, как в мышеловке, отверстиями, — с такой снастью идет донный лов. Но молодой человек притворился спящим. Рыбная ловля, казалось, его больше не занимала. Встав с постели, он расположился под соснами и, лежа на спине, устремил в небо задумчивый взгляд. Мать очень удивило, что сын не ушел, как обычно, на длинную прогулку, после которой он всегда возвращался голодный, как волк.
-- Ты все еще дома, — удивилась она.
— Да, матушка, отца нет, и я останусь с вами, — ответил он.
Арендатор, услыхав такой ответ, пробормотал на местном наречии:
— Как бы не так, не заживется здесь господин Фредерик, в Марсель укатит.
Однако Фредерик не уехал в Марсель. Прошла неделя, а он по-прежнему целыми днями лежал на террасе и только передвигался на другое место, когда его настигало солнце. Он брал для виду книгу, но он не читал; книга чаще всего валялась среди опавшей хвои, на иссохшей земле. Молодой человек даже не глядел на море; повернувшись лицом к дому, он, казалось, с интересом наблюдал за прислугой и не спускал глаз с горничных, которые то и дело сновали взад и вперед; когда проходила Наис, в глазах молодого хозяина вспыхивал плотоядный огонек. А она замедляла шаг и, не глядя в его сторону, удалялась, плавно покачивая бедрами.
Эта игра продолжалась не один день. При матери молодой человек обращался с Наис строго, как с неотесанной служанкой. Девушка слушала нотации, опустив глаза, чтобы скрыть радость, которую доставляли ей выговоры.
Как-то утром за завтраком Наис разбила салатник. Фредерик вышел из себя:
— Ну и дуреха! О чем ты только думаешь?
Он вскочил в бешенстве, закричав, что теперь у него безнадежно испорчены панталоны. На самом же деле на колено попала лишь капля масла, но он сделал из мухи слона.
— Что ты на меня уставилась! Дай сюда салфетку и воды... Ну, живо!
Наис намочила кончик салфетки и, опустившись перед Фредериком на колени, принялась оттирать пятно.
— Оставь, оставь, — повторяла г-жа Ростан. — Все равно этим не поможешь.
Но девушка не отходила и продолжала изо всех сил тереть пятно своими прекрасными руками. А Фредерик сердито ворчал:
— Такую растяпу поискать надо. Хорошо еще, что не вывернула мне на колени весь салатник.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127