она как бы одеревенела, — ни о чем не спрашивала у него, никогда не оскорбляла его, как бы он ни вел себя. Она приготовляла ему чай, держала перед ним таз, обчищала его; все она делала сама, никогда не будила служанку, стараясь скрыть от нее то постыдное состояние, в котором находился ее муж. К чему стала бы она его расспрашивать? Всякий раз она с легкостью воспроизводила в своем воображении всю драму. Напившись с друзьями, он остервенело метался по ночному Парижу из одного кабаре в другое, заводя случайные знакомства и кончая ночь с женщинами, подобранными на улице; возможно, что, отбив красотку у солдата, он необузданно наслаждался ею в грязи какого-нибудь вертепа. Иногда она находила в его карманах какие-то странные адреса, какие-то мерзкие обрывки — всяческие доказательства его дебошей, и она торопилась их сжечь, чтобы ничего но знать об этих гнусностях.
Когда лицо его было исцарапано женскими ногтями, когда он приходил к ней израненный и грязный, она делала над собой нечеловеческое усилие и обмывала его в величественном молчании, которое он не решался нарушать. Утром, после ночи, проведенной им в оргиях, а для нее полной страданий, он, просыпаясь, находил ее, как обычно, молчаливой и сам не смел с ней заговорить. Казалось, обоим им снились страшные сны, а наутро жизнь продолжалась как ни в чем не бывало.
Только один раз Фердинанд, невольно расчувствовавшись, бросился утром к ней на шею и, рыдая, простонал:
— Прости меня, прости меня!
Но она недовольно оттолкнула его, притворяясь удивленной.
— Что ты хочешь этим сказать! Простить тебя?..
Ты ни в чем не провинился. Я ни на что не жалуюсь.
И Фердинанд чувствовал себя ничтожеством перед величием этой женщины, до такой степени владевшей собой, что она способна была замкнуться в своем упрямом отрицании его вины и как бы не замечала его безнравственного поведения.
На самом деле Адель жестоко страдала от отвращения и гнева, ее спокойствие было только позой. Недостойное поведение Фердинанда возмущало ее, оскорбляло ее человеческое достоинство, ее понятия о чести, религиозные принципы, внушенные ей воспитанием. Она едва сдерживалась, когда он приходил пропитанный насквозь пороком, и тем не менее она должна была прикасаться к нему своими руками и проводить остаток ночи в атмосфере, насыщенной нечистыми нарами его дыхания. Она презирала его. Но за ее презрением таилась чудовищная ревность к этим друзьям, к женщинам, которые возвращали его ей оскверненным, опустившимся. О, с каким наслаждением она увидела бы этих женщин подыхающими на панели! Она не могла понять, почему полиция не очищает с оружием в руках улицы от подобных чудовищ.
Ее любовь к мужу не уменьшилась. Когда он внушал ей отвращение как человек, она восхищалась его талантом художника, и это восхищение как бы очищало его в ее глазах. Получив провинциальное воспитание, она верила легенде о том, что гений и беспутство неотделимы друг от друга, и поэтому оправдывала поведение Фердинанда, считая его той почвой, на которой произрастает творчество.
Но сильнее, чем поругание ее женской деликатности и оскорбление ее супружеской нежности, ее ранило то, что он так небрежно относился к своим обязанностям художника, нарушал договор, который они заключили, — ведь она обязалась обеспечить их материальные нужды, а он должен был работать для славы. Он не сдержал своего слова — это возмущало ее, и она изыскивала способ, как бы спасти в нем художника, если уж никак не возможно было спасти человека. Она должна была собрать все силы, так как ей предстояло руководить его творчеством.
Не прошло и года, как Фердинанд почувствовал, что превращается в ее руках в ребенка. Адель подавляла его своей волей. В жизненной борьбе мужским началом в их союзе была она, а не он. После каждого своего проступка, каждый раз после того, как она ухаживала за ним без тени упрека, с какой-то присущей ей суровой жалостью, он становился все покорнее, низко склоняя голову, догадываясь о ее чувствах. Их отношения исключали возможность лжи: она была сильна духом, умна, честна, а он дошел до полного падения; самое большое страдание доставляло ему ее молчаливое презрение, его сильнее всего подавляло то, что Адель обращалась с ним как холодный судья, который все знает и прощает виновного не снисходя до увещеваний, как будто малейшее объяснение между ними нанесло бы непоправимый удар их супружеству. Она не объяснялась с ним, чтобы не унизиться, чтобы не опуститься до него и не испачкаться в грязи.
Если бы она когда-нибудь вышла из себя, если бы она посчиталась с ним за его измены, если бы она проявила свою женскую ревность, он, несомненно, страдал бы гораздо меньше. Если бы она унизилась перед ним, она тем самым подняла бы его. Но каким ничтожным чувствовал он себя, просыпаясь после очередного дебоша, раздавленный стыдом, уверенный, что она знает все и не удостаивает его жалобами!
Картина его все же подвигалась; он понял, что талант остается для него единственным прибежищем. Когда он работал, Адель становилась по-прежнему нежной и заботливой; теперь уже она чувствовала свою незначительность; она благоговейно изучала его творение, стоя позади него, когда он работал, и чем лучше он работал, тем больше она подчинялась ему. Тогда он становился снова хозяином положения, он опять занимал в супружестве то место, которое надлежало ему занимать как мужу. Но непреодолимая лень одолевала его. Когда он возвращался разбитым, как бы опустошенным той жизнью, которую вел, руки его становились дряблыми, он колебался и, утратив былую свободу в выполнении своих творческих замыслов, уже не дерзал в искусстве.
Иногда по утрам он чувствовал полную неспособность к чему бы то ни было, а это приводило его в оцепенение. Тогда он без толку топтался весь день перед мольбертом, хватался за палитру, тотчас же отбрасывал ее и, не подвигаясь в работе, приходил в бешенство; или он засыпал на кушетке и пробуждался от этого нездорового сна только к вечеру, с чудовищной мигренью. В такие дни Адель наблюдала за ним молча. Она ходила на цыпочках, чтобы не обеспокоить его и не вспугнуть вдохновение, которое должно было явиться, — она в этом не сомневалась, ибо она верила в это вдохновение, представляя его себе каким-то невидимым пламенем, которое проникает к смертным и нисходит на голову избранного им художника. Бывали дни, когда она сама падала духом, и глубокая тревога овладевала ею при мысли, что Фердинанд — ненадежный компаньон, которому грозит банкротство.
Наступил февраль, приближалось время выставки в Салоне, а «Озеро» все еще не было закончено. Вчерне работа была сделана, полотно полностью подмалевано, но только некоторые детали выписаны вполне, а остальное еще представляло первозданный хаос.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127