И внезапно умолк, будто испугавшись собственных слов.
— Вы поступили правильно, что доложили. Нам нужна правда, — произнес Сталин еще спокойнее, чем прежде. — И меры приняли правильные. Надо во что бы то ни стало задержать врага перед Можайским рубежом. Вы понимаете меня? Собрать все, что есть, и задержать во что бы то ни стало. Необходимо выиграть пять — семь дней, пока не подойдут резервы Ставки. Вы меня поняли?
— Так точно, товарищ Сталин! — громко ответил генерал.
— И еще. Передайте Артемьеву мое указание, чтобы возвращался в Москву. Товарищи в Туле сами знают, что надо делать. И Сбытову передайте, чтобы возвращался на свой КП. Сейчас не время для бесед с Абакумовым.
— Но, товарищ Сталин, ведь его…
— Передайте, чтобы возвращался! — чуть повысив голос, сказал Сталин и повесил трубку.
Затем он снял трубку другого, без наборного диска телефона и, не называя себя, резко произнес:
— Где Сбытов?
Несколько мгновений он слушал знакомый голос. Затем сухо сказал:
— Пусть Абакумов занимается своими делами. — И уже гневно, с нескрываемым упреком бросил: — Немцы в Юхнове!
Положив трубку, вызвал Поскребышева и приказал ему еще раз попытаться соединиться с командующими Западным и Резервным фронтами.
Однако Поскребышев почти тотчас же вернулся и доложил, что связи с Коневым и Буденным по-прежнему нет.
…Несколько минут Сталин молча ходил по кабинету. В ушах его все еще звучали слова: «Танки противника… уже вошли в Юхнов».
Ему не надо было снова смотреть на карту для того, чтобы оценить значение происшедшего. И хотя около ста километров еще отделяло Юхнов от Можайской линии обороны и свыше двухсот — от Москвы, Сталин не утешал себя этим: ведь и от Спас-Деменска до Юхнова было почти сто километров.
Он позвонил в Генеральный штаб. Несмотря на раннее утро, Шапошников был на месте.
— Вам известно, что немцы в Юхнове? — сухо спросил Сталин.
— Да, Иосиф Виссарионович, — ответил начальник Генерального штаба, и в этом коротком его ответе содержалось все: и признание катастрофичности случившегося, и чувство личной вины, и страшная усталость уже далеко не молодого и не крепкого здоровьем человека.
— Как вы расцениваете ситуацию?
— Полагаю, что противнику удалось прорвать фронт Конева. Видимо, Конев этого и опасался, когда настаивал на отводе его войск на новые рубежи.
— Он вам звонил?
— Никак нет. Разговор состоялся по «Бодо». Однако я, зная, что подобного разрешения от Ставки не поступало, определенного ответа не дал. После этого прервалась и телеграфная связь.
— Борис Михайлович, ответьте на один вопрос, — медленно, чувствуя, что ему все труднее говорить спокойно, произнес Сталин, — вы можете мне сообщить хотя бы приблизительно, где в настоящее время находятся командные пункты Конева и Буденного?
То напряжение воли, на которое был способен Сталин, понимающий, что обязан во что бы то ни стало сохранять спокойствие, было не под силу Шапошникову.
— Нет, Иосиф Виссарионович, — глухо ответил он. — В настоящую минуту я не знаю… Я не могу доложить вам об этом… У нас… все еще нет связи с командными пунктами этих фронтов.
Сталин повесил трубку. Потом подошел к столику у стены, на котором стоял графин, налил воды и сделал несколько глотков. Глотать было нестерпимо больно. Только сейчас ощутил жар и легкий озноб. Очевидно, он заболевал.
Передернул плечами и провел рукой по липу, как бы пытаясь сбросить с себя так не ко времени начинающуюся болезнь. Снял трубку аппарата междугородной правительственной связи, вызвал к телефону командующего Забайкальским военным округом Ковалева и сказал:
— Прикажите поднять по боевой тревоге дивизии, намеченные для отправки в Москву, и срочно начинайте погрузку.
Взял со стола большую лупу и линейку и склонился над картами. Через несколько минут выпрямился, сделал несколько медленных шагов взад и вперед по кабинету, нажал кнопку звонка и снова вернулся к картам. Не оборачиваясь, приказал вошедшему Поскребышеву:
— Ленинград. Жукова. Если нет на месте, предупредить, чтобы был у аппарата через два часа.
— Будет сделано, товарищ Сталин, — сказал Поскребышев.
— Что еще? — недовольно спросил Сталин, почувствовав, что тот не уходит, и на этот раз обернулся.
— Товарищ Баканидзе у вас на квартире, — ответил Поскребышев.
Несколько мгновений Сталин пристально глядел на стоявшего перед ним уже немолодого, но еще черноволосого, без проблеска седины, начинающего полнеть человека. Тот был в военной форме с полевыми, защитного цвета петлицами без окантовки.
Ни бурные встречи, ни долгие прощания не были в характере Сталина. Случалось, что с людьми, с которыми не виделся уже давно, он встречался так, будто продолжал только что прерванный разговор. А прощаясь с собеседником, особенно если тот принадлежал к его ближайшему окружению, обычно лишь кивал головой или попросту переходил к другим, очередным делам.
Однако сейчас в лице Сталина что-то дрогнуло, и он глухо проговорил:
— Ну… Здравствуй, Резо!
— Здравствуй, Коба! — негромко, с чуть заметной улыбкой на смуглом, уже изрезанном морщинами лице отозвался Баканидзе.
Он было протянул Сталину руку, но тот подошел и обнял его.
— Мы давно не виделись, — сказал Сталин. — Очень давно.
— Да. Давно.
— Может, поужинаем или, точнее, — усмехнулся Сталин, — позавтракаем? Ты, наверное, голоден?
Баканидзе покачал головой:
— Через сорок минут я должен быть на Белорусском вокзале. Начнется погрузка моей дивизии.
— Ты командуешь дивизией? — спросил Сталин.
— Нет. Я комиссар, — Баканидзе кивнул на звезду на рукаве своей гимнастерки.
«Надо спросить, как он жил все эти годы, — подумал Сталин, — как здоровье его жены и сына, ведь у него, кажется, был сын…»
Но не смог. Он полагал, что с приходом Резо его на какие-то минуты покинет война. А она вошла сюда в образе этого человека в военной форме, которому предстояло через сорок минут отправиться на фронт.
— Сядем, — сказал Сталин.
Они сели на кушетку.
— Как жена?
Сталин запнулся перед словом «жена», потому что давно забыл, как ее зовут. Собственно, в этом не было ничего удивительного — он не видел жену Баканидзе с середины двадцатых годов.
Баканидзе чуть удивленно взглянул на него и ответил:
— Кето умерла в двадцать девятом.
Ему хотелось добавить: «Я ведь рассказывал тебе об этом», — но он промолчал.
— Да, да, — нахмурился Сталин. Потом спросил: — А сын? Ведь у тебя был сын!
— Он погиб, Коба. Его призвали в первый день войны. Он был убит ровно через месяц, двадцать второго июля, под Лугой. Так написано в похоронке.
Сталин едва удержался от того, чтобы не воскликнуть: «Как, он же был совсем мальчиком!..»
Но тут же вспомнил: годы. Годы!
— Почему ты так долго не давал о себе знать — почти десять лет?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97
— Вы поступили правильно, что доложили. Нам нужна правда, — произнес Сталин еще спокойнее, чем прежде. — И меры приняли правильные. Надо во что бы то ни стало задержать врага перед Можайским рубежом. Вы понимаете меня? Собрать все, что есть, и задержать во что бы то ни стало. Необходимо выиграть пять — семь дней, пока не подойдут резервы Ставки. Вы меня поняли?
— Так точно, товарищ Сталин! — громко ответил генерал.
— И еще. Передайте Артемьеву мое указание, чтобы возвращался в Москву. Товарищи в Туле сами знают, что надо делать. И Сбытову передайте, чтобы возвращался на свой КП. Сейчас не время для бесед с Абакумовым.
— Но, товарищ Сталин, ведь его…
— Передайте, чтобы возвращался! — чуть повысив голос, сказал Сталин и повесил трубку.
Затем он снял трубку другого, без наборного диска телефона и, не называя себя, резко произнес:
— Где Сбытов?
Несколько мгновений он слушал знакомый голос. Затем сухо сказал:
— Пусть Абакумов занимается своими делами. — И уже гневно, с нескрываемым упреком бросил: — Немцы в Юхнове!
Положив трубку, вызвал Поскребышева и приказал ему еще раз попытаться соединиться с командующими Западным и Резервным фронтами.
Однако Поскребышев почти тотчас же вернулся и доложил, что связи с Коневым и Буденным по-прежнему нет.
…Несколько минут Сталин молча ходил по кабинету. В ушах его все еще звучали слова: «Танки противника… уже вошли в Юхнов».
Ему не надо было снова смотреть на карту для того, чтобы оценить значение происшедшего. И хотя около ста километров еще отделяло Юхнов от Можайской линии обороны и свыше двухсот — от Москвы, Сталин не утешал себя этим: ведь и от Спас-Деменска до Юхнова было почти сто километров.
Он позвонил в Генеральный штаб. Несмотря на раннее утро, Шапошников был на месте.
— Вам известно, что немцы в Юхнове? — сухо спросил Сталин.
— Да, Иосиф Виссарионович, — ответил начальник Генерального штаба, и в этом коротком его ответе содержалось все: и признание катастрофичности случившегося, и чувство личной вины, и страшная усталость уже далеко не молодого и не крепкого здоровьем человека.
— Как вы расцениваете ситуацию?
— Полагаю, что противнику удалось прорвать фронт Конева. Видимо, Конев этого и опасался, когда настаивал на отводе его войск на новые рубежи.
— Он вам звонил?
— Никак нет. Разговор состоялся по «Бодо». Однако я, зная, что подобного разрешения от Ставки не поступало, определенного ответа не дал. После этого прервалась и телеграфная связь.
— Борис Михайлович, ответьте на один вопрос, — медленно, чувствуя, что ему все труднее говорить спокойно, произнес Сталин, — вы можете мне сообщить хотя бы приблизительно, где в настоящее время находятся командные пункты Конева и Буденного?
То напряжение воли, на которое был способен Сталин, понимающий, что обязан во что бы то ни стало сохранять спокойствие, было не под силу Шапошникову.
— Нет, Иосиф Виссарионович, — глухо ответил он. — В настоящую минуту я не знаю… Я не могу доложить вам об этом… У нас… все еще нет связи с командными пунктами этих фронтов.
Сталин повесил трубку. Потом подошел к столику у стены, на котором стоял графин, налил воды и сделал несколько глотков. Глотать было нестерпимо больно. Только сейчас ощутил жар и легкий озноб. Очевидно, он заболевал.
Передернул плечами и провел рукой по липу, как бы пытаясь сбросить с себя так не ко времени начинающуюся болезнь. Снял трубку аппарата междугородной правительственной связи, вызвал к телефону командующего Забайкальским военным округом Ковалева и сказал:
— Прикажите поднять по боевой тревоге дивизии, намеченные для отправки в Москву, и срочно начинайте погрузку.
Взял со стола большую лупу и линейку и склонился над картами. Через несколько минут выпрямился, сделал несколько медленных шагов взад и вперед по кабинету, нажал кнопку звонка и снова вернулся к картам. Не оборачиваясь, приказал вошедшему Поскребышеву:
— Ленинград. Жукова. Если нет на месте, предупредить, чтобы был у аппарата через два часа.
— Будет сделано, товарищ Сталин, — сказал Поскребышев.
— Что еще? — недовольно спросил Сталин, почувствовав, что тот не уходит, и на этот раз обернулся.
— Товарищ Баканидзе у вас на квартире, — ответил Поскребышев.
Несколько мгновений Сталин пристально глядел на стоявшего перед ним уже немолодого, но еще черноволосого, без проблеска седины, начинающего полнеть человека. Тот был в военной форме с полевыми, защитного цвета петлицами без окантовки.
Ни бурные встречи, ни долгие прощания не были в характере Сталина. Случалось, что с людьми, с которыми не виделся уже давно, он встречался так, будто продолжал только что прерванный разговор. А прощаясь с собеседником, особенно если тот принадлежал к его ближайшему окружению, обычно лишь кивал головой или попросту переходил к другим, очередным делам.
Однако сейчас в лице Сталина что-то дрогнуло, и он глухо проговорил:
— Ну… Здравствуй, Резо!
— Здравствуй, Коба! — негромко, с чуть заметной улыбкой на смуглом, уже изрезанном морщинами лице отозвался Баканидзе.
Он было протянул Сталину руку, но тот подошел и обнял его.
— Мы давно не виделись, — сказал Сталин. — Очень давно.
— Да. Давно.
— Может, поужинаем или, точнее, — усмехнулся Сталин, — позавтракаем? Ты, наверное, голоден?
Баканидзе покачал головой:
— Через сорок минут я должен быть на Белорусском вокзале. Начнется погрузка моей дивизии.
— Ты командуешь дивизией? — спросил Сталин.
— Нет. Я комиссар, — Баканидзе кивнул на звезду на рукаве своей гимнастерки.
«Надо спросить, как он жил все эти годы, — подумал Сталин, — как здоровье его жены и сына, ведь у него, кажется, был сын…»
Но не смог. Он полагал, что с приходом Резо его на какие-то минуты покинет война. А она вошла сюда в образе этого человека в военной форме, которому предстояло через сорок минут отправиться на фронт.
— Сядем, — сказал Сталин.
Они сели на кушетку.
— Как жена?
Сталин запнулся перед словом «жена», потому что давно забыл, как ее зовут. Собственно, в этом не было ничего удивительного — он не видел жену Баканидзе с середины двадцатых годов.
Баканидзе чуть удивленно взглянул на него и ответил:
— Кето умерла в двадцать девятом.
Ему хотелось добавить: «Я ведь рассказывал тебе об этом», — но он промолчал.
— Да, да, — нахмурился Сталин. Потом спросил: — А сын? Ведь у тебя был сын!
— Он погиб, Коба. Его призвали в первый день войны. Он был убит ровно через месяц, двадцать второго июля, под Лугой. Так написано в похоронке.
Сталин едва удержался от того, чтобы не воскликнуть: «Как, он же был совсем мальчиком!..»
Но тут же вспомнил: годы. Годы!
— Почему ты так долго не давал о себе знать — почти десять лет?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97