На ящиках и наспех сколоченных скамьях сидело человек пятьдесят – шестьдесят. У одних были повязаны мешки, точно фартуки, другие – в старых залатанных майках, а третьи – голые по пояс, будто им нипочем наш холодный промозглый июль. Я сел за столик, который отделял меня от такой небывалой публики, и увидел угольно-черные, пристальные глаза моего народа.
Я вспомнил, как старик Лаферте забавно окрестил этих невозмутимых слушателей, на лице которых не дрогнет ни одна жилка. Однажды, когда мы приехали в селитряную пампу, он сказал: «Погляди, вон там, в глубине зала привалившись к колонне, на нас неотрывно глядят два „бедуина“. Им бы еще бурнусы, и они вполне сойдут за бестрепетных и правоверных жителей пустыни».
Что было делать с этой публикой? О чем говорить? И что из моей жизни могло заинтересовать их? Так и не придумав ничего толкового, с трудом подавляя в себе желание немедленно удрать, я вдруг вынул книгу и сказал:
– Совсем недавно я был в Испании. Там шли бои и рвались снаряды. Послушайте, что мне удалось написать об этом!
Должен сказать, что я никогда не относил «Испанию в сердце» к числу легких книг. В ней бесспорно есть стремление к ясности, но оно погружено в водоворот глубоких и разноликих страданий.
Поначалу я думал прочесть несколько стихотворений, сказать несколько слов и попрощаться. Но все вышло не так. Читая стихотворение за стихотворением, чувствуя, как уходят в самую глубь тишины мои слова, как неотрывно смотрят на меня глаза под темными бровями, я понял, что моя книга нашла свою судьбу. Я читал и читал, завороженный звучанием поэзии, потрясенный магнетической связью, возникшей между моими стихами и этими забытыми богом людьми.
Я читал больше часа, а когда собрался уходить, с места встал один из грузчиков, у которого, как у многих, мешок был повязан фартуком.
– Хочу поблагодарить вас от имени всех, – сказал он громким голосом. – Хочу сказать, что никогда и никто не затронул так сильно паши души.
И с этими словами он разрыдался. Вслед за ним заплакали и другие. Я вышел на улицу сквозь увлажненные взгляды и крепкие рукопожатья.
Может ли поэт оставаться прежним после того, как он прошел испытания холодом и огнем?
Когда я хочу вспомнить Тину Модотти, приходится делать такое усилие, словно ловишь горстку тумана. Хрупкая, почти незримая. Знал я ее или не знал?
Она была еще очень хороша собой – бледный овал лица в оправе темных волос, большущие черные бархатные глаза, которые все так же смотрят сквозь годы. Диего Ривера изобразил ее на одном из своих настенных панно в ореоле венка из листьев и стрел маиса.
Эта итальянская революционерка, прекрасный фотограф, приехала в Советский Союз, чтобы фотографировать людей и памятники искусства. Но, захваченная бурным ритмом социалистического созидания, она швырнула фотоаппарат в Москву-реку и поклялась посвятить жизнь самым скромным делам партии. Я познакомился с Тиной в Мексике, где она честно выполняла свою клятву, и оплакивал ее той ночью, когда она умерла.
Это случилось в 1941 году. Ее мужем был Витторио Видали – знаменитый команданте Карлос из Пятого полка. Тина Модотти умерла от разрыва сердца в такси, по дороге домой. Она знала, что у нее больное сердце, но молчала, боясь, что ее отстранят от революционной работы. Тина всегда была готова делать то, чего сторонились другие, – убирать помещение, пешком отправиться на другой конец города, ночи напролет писать письма или переводить статьи. В испанскую войну она была медсестрой и ухаживала за ранеными республиканцами.
В ее жизни, когда она была подругой выдающегося кубинского революционера Хулио Антонио Мельи, сосланного в Мексику, произошла страшная трагедия. Тиран Кубы Херардо Мачадо отрядил из Гаваны бандитов, поручив им убить революционного вождя молодежи. И однажды вечером, когда Мелья под руку с Тиной Модотти выходил из кинотеатра, в него выстрелили из автомата. Он упал. Упала и Тина, вся в крови убитого друга. А тем временем наемные убийцы, у которых были высокие покровители, беспрепятственно скрылись. В довершение всего полицейские чиновники, покрывавшие преступников, попытались обвинить в убийстве Типу Модотти.
Силы незаметно покидали Тину, и через двенадцать лет ее не стало. Мексиканская реакция пустилась во все тяжкие, чтобы возродить клевету и создать атмосферу скандала вокруг ее смерти, по примеру былых времен, когда хотели доказать, что она замешана в убийстве Мельи. А мы с Карлосом молча сидели у гроба. Трудно было смотреть, как страдает такой сильный и мужественный человек. Его открытую рану разъедал яд мерзкой лжи, порочащей имя Тины Модотти, теперь мертвой. Команданте Карлос исходил яростью, глаза его воспалились, а я, бессильный перед человеческой скорбью, заполнившей комнату, молча смотрел на восковую Тину в маленьком гробу.
Страницы газет были заполнены грязными измышлениями. Тину называли «таинственной женщиной из Москвы». Некоторые добавляли: «Она умерла, потому что знала слишком много». Карлос страдал так безудержно и неистово, что я решил написать стихотворение – отповедь тем, кто бесчестил нашу Тину. Я тотчас разослал стихотворение во все газеты, мало надеясь, что оно будет опубликовано. Но какое чудо! На другой день вместо обещанных накануне новых «разоблачительных подробностей» на первых полосах газет появилось мое гневное, пронизанное болью стихотворение.
Оно называлось «Умерла Тина Модотти». Я читал его тем же утром на кладбище мексиканской столицы, где мы похоронили Тину, где она покоится под плитой мексиканского гранита. На плите выгравированы эти стихи.
С той поры газеты не опубликовали ни единой строки, оскорбляющей память Тины Модотти.
Л это было в Лоте, много лет назад. На митинг собралось тысяч десять шахтеров. Главную площадь города заполнили шахтеры всего угольного края, где не стихают волнения, порождаемые извечной нищетой. Политические ораторы говорили подолгу. В раскаленном полуденном воздухе плыли запахи угля и морской соли. Рядом лежал океан, и под его толщами на десять с лишним километров тянулись мрачные коридоры, где люди добывали уголь.
Теперь они слушали речи под слепящим солнцем. С высокого помоста мне открывалось море черных шляп и шахтерских касок. Я выступал последним. И когда сказали, что я прочту свое стихотворение «Новая песнь любви Сталинграду», произошло нечто удивительное, некое обрядовое действо, которое навсегда запечатлелось в моей памяти.
Едва прозвучало мое имя и название моего стихотворения – все, как один, молча обнажили головы. Обнажили головы потому, что после суровых политических речей должна была говорить поэзия, сама Поэзия. С высокого помоста я увидел, как согласно поднялись и опустились десять тысяч рук, – небывалым перекатом волны, ударом бесшумного моря, черной пеной безмолвного почтения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111
Я вспомнил, как старик Лаферте забавно окрестил этих невозмутимых слушателей, на лице которых не дрогнет ни одна жилка. Однажды, когда мы приехали в селитряную пампу, он сказал: «Погляди, вон там, в глубине зала привалившись к колонне, на нас неотрывно глядят два „бедуина“. Им бы еще бурнусы, и они вполне сойдут за бестрепетных и правоверных жителей пустыни».
Что было делать с этой публикой? О чем говорить? И что из моей жизни могло заинтересовать их? Так и не придумав ничего толкового, с трудом подавляя в себе желание немедленно удрать, я вдруг вынул книгу и сказал:
– Совсем недавно я был в Испании. Там шли бои и рвались снаряды. Послушайте, что мне удалось написать об этом!
Должен сказать, что я никогда не относил «Испанию в сердце» к числу легких книг. В ней бесспорно есть стремление к ясности, но оно погружено в водоворот глубоких и разноликих страданий.
Поначалу я думал прочесть несколько стихотворений, сказать несколько слов и попрощаться. Но все вышло не так. Читая стихотворение за стихотворением, чувствуя, как уходят в самую глубь тишины мои слова, как неотрывно смотрят на меня глаза под темными бровями, я понял, что моя книга нашла свою судьбу. Я читал и читал, завороженный звучанием поэзии, потрясенный магнетической связью, возникшей между моими стихами и этими забытыми богом людьми.
Я читал больше часа, а когда собрался уходить, с места встал один из грузчиков, у которого, как у многих, мешок был повязан фартуком.
– Хочу поблагодарить вас от имени всех, – сказал он громким голосом. – Хочу сказать, что никогда и никто не затронул так сильно паши души.
И с этими словами он разрыдался. Вслед за ним заплакали и другие. Я вышел на улицу сквозь увлажненные взгляды и крепкие рукопожатья.
Может ли поэт оставаться прежним после того, как он прошел испытания холодом и огнем?
Когда я хочу вспомнить Тину Модотти, приходится делать такое усилие, словно ловишь горстку тумана. Хрупкая, почти незримая. Знал я ее или не знал?
Она была еще очень хороша собой – бледный овал лица в оправе темных волос, большущие черные бархатные глаза, которые все так же смотрят сквозь годы. Диего Ривера изобразил ее на одном из своих настенных панно в ореоле венка из листьев и стрел маиса.
Эта итальянская революционерка, прекрасный фотограф, приехала в Советский Союз, чтобы фотографировать людей и памятники искусства. Но, захваченная бурным ритмом социалистического созидания, она швырнула фотоаппарат в Москву-реку и поклялась посвятить жизнь самым скромным делам партии. Я познакомился с Тиной в Мексике, где она честно выполняла свою клятву, и оплакивал ее той ночью, когда она умерла.
Это случилось в 1941 году. Ее мужем был Витторио Видали – знаменитый команданте Карлос из Пятого полка. Тина Модотти умерла от разрыва сердца в такси, по дороге домой. Она знала, что у нее больное сердце, но молчала, боясь, что ее отстранят от революционной работы. Тина всегда была готова делать то, чего сторонились другие, – убирать помещение, пешком отправиться на другой конец города, ночи напролет писать письма или переводить статьи. В испанскую войну она была медсестрой и ухаживала за ранеными республиканцами.
В ее жизни, когда она была подругой выдающегося кубинского революционера Хулио Антонио Мельи, сосланного в Мексику, произошла страшная трагедия. Тиран Кубы Херардо Мачадо отрядил из Гаваны бандитов, поручив им убить революционного вождя молодежи. И однажды вечером, когда Мелья под руку с Тиной Модотти выходил из кинотеатра, в него выстрелили из автомата. Он упал. Упала и Тина, вся в крови убитого друга. А тем временем наемные убийцы, у которых были высокие покровители, беспрепятственно скрылись. В довершение всего полицейские чиновники, покрывавшие преступников, попытались обвинить в убийстве Типу Модотти.
Силы незаметно покидали Тину, и через двенадцать лет ее не стало. Мексиканская реакция пустилась во все тяжкие, чтобы возродить клевету и создать атмосферу скандала вокруг ее смерти, по примеру былых времен, когда хотели доказать, что она замешана в убийстве Мельи. А мы с Карлосом молча сидели у гроба. Трудно было смотреть, как страдает такой сильный и мужественный человек. Его открытую рану разъедал яд мерзкой лжи, порочащей имя Тины Модотти, теперь мертвой. Команданте Карлос исходил яростью, глаза его воспалились, а я, бессильный перед человеческой скорбью, заполнившей комнату, молча смотрел на восковую Тину в маленьком гробу.
Страницы газет были заполнены грязными измышлениями. Тину называли «таинственной женщиной из Москвы». Некоторые добавляли: «Она умерла, потому что знала слишком много». Карлос страдал так безудержно и неистово, что я решил написать стихотворение – отповедь тем, кто бесчестил нашу Тину. Я тотчас разослал стихотворение во все газеты, мало надеясь, что оно будет опубликовано. Но какое чудо! На другой день вместо обещанных накануне новых «разоблачительных подробностей» на первых полосах газет появилось мое гневное, пронизанное болью стихотворение.
Оно называлось «Умерла Тина Модотти». Я читал его тем же утром на кладбище мексиканской столицы, где мы похоронили Тину, где она покоится под плитой мексиканского гранита. На плите выгравированы эти стихи.
С той поры газеты не опубликовали ни единой строки, оскорбляющей память Тины Модотти.
Л это было в Лоте, много лет назад. На митинг собралось тысяч десять шахтеров. Главную площадь города заполнили шахтеры всего угольного края, где не стихают волнения, порождаемые извечной нищетой. Политические ораторы говорили подолгу. В раскаленном полуденном воздухе плыли запахи угля и морской соли. Рядом лежал океан, и под его толщами на десять с лишним километров тянулись мрачные коридоры, где люди добывали уголь.
Теперь они слушали речи под слепящим солнцем. С высокого помоста мне открывалось море черных шляп и шахтерских касок. Я выступал последним. И когда сказали, что я прочту свое стихотворение «Новая песнь любви Сталинграду», произошло нечто удивительное, некое обрядовое действо, которое навсегда запечатлелось в моей памяти.
Едва прозвучало мое имя и название моего стихотворения – все, как один, молча обнажили головы. Обнажили головы потому, что после суровых политических речей должна была говорить поэзия, сама Поэзия. С высокого помоста я увидел, как согласно поднялись и опустились десять тысяч рук, – небывалым перекатом волны, ударом бесшумного моря, черной пеной безмолвного почтения.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111