..
Вскипевшая вода начинает выбрызгиваться из кружки, и я выключаю кипятильник.
– Или. У тебя нет никаких доказательств, что это сделал именно я. Если, конечно, в системе вообще что-то есть, кроме еще невыявленной ошибки в протоколах, – тут же забирает он назад свое полупризнание. – Я, пожалуй, тоже отопью кофейку. Наливай.
– Хорошо. Тогда расскажу я. Но учти, после того, как я изложу свою легенду, вирус будет уничтожен. Даже если моя версия ошибочна.
Я высыпаю в каждую чашку по пакетику аэрофлотовского кофе и разливаю кипяток.
– Никак не пойму, о каком вирусе ты говоришь, – кротким голосом говорит Петя. – «Эллипс» исправно обсчитывает все задачи, ни одной жалобы со стороны заказчиков не поступало...
Поздно. Примирения не будет. Что я ему, мальчик, которого можно безнаказанно водить за нос?
– О вирусе по имени «Элли». Или, по-другому, о вирусе сознания.
Пеночкин, наконец-то, бледнеет. И даже поспешно ставит на стол чашку, чтобы не расплескать кофе.
– Ты, я вижу, не терял даром времени, – кисло усмехается он. – Где же, интересно, ты раскопал мои старые статьи? Тот ведомственный журнальчик давно закрыт, да и тираж у него был мизерный.
Сказать, не сказать? А, теперь уже все равно.
– Истинные отношения между талантами и поклонниками таковы: вторые всеми доступными им способами губят первых.
Пеночкин дважды подмигивает, соображая.
– А, Лариса Артемьевна...
– Продолжим. Эти статьи написаны пять-шесть лет назад. И все последующие годы ты уточнял концепцию, прорабатывал ее в деталях и искал пути экспериментальной проверки. Так?
Пеночкин молча пьет кофе.
– Поэтому не сделал карьеры, не посадил дерева, не родил сына и даже не женился...
– Отчего же? Четыре года назад. Но быстро развелся. И квартира у меня есть, как ты сам видел. Все же остальное – карьера, дерево... Я мечтал о лесе, понимаешь? Потому что лес – моя колыбель, и могила – лес.
– Потому что ты стоишь на земле лишь одной ногой, – перефразирую я следующую строчку стихотворения. – Это позволительно женщине, поэту, пожалуй, даже неизбежно для женщины-поэта, но мужчине совершенно не простительно. Впрочем, не будем отвлекаться. В конце концов, безуспешно потыкавшись в двери ученых-бюрократов, от которых зависело проведение весьма дорогостоящего эксперимента, и сменив пять или шесть мест работы...
– Семь на сегодняшний день.
– Ты вдруг пронюхал, что местный «Эллипс» лопнул, как проржавевший обруч, и, рванул с низкого старта, предложил свои услуги системного программиста.
– Не совсем так. Разрыв «кольца» – счастливая случайность. Первоначально я планировал убирать лишнюю связь программным путем. Соответствующий пакет был у меня почти готов.
– Ага. Не было бы счастья, да несчастье помогло. А как ты решил вопрос с памятью? Тебе ведь ее требовалось – о-го-го!
– Тут мне опять повезло. ГИВЦ получил новые «Эльбрусы» с оптическими стираемыми дисками, и библиотека обзавелась компьютером с программным ПЗУ.
– И ты, конечно, предложил свои услуги. За чисто символическую плату.
– Денег на программиста горсовет вообще не выделил. Пришлось на общественных началах.
– То-то Лариса Артемьевна тебя так превозносит! Внакладе ты не остался. Вопрос с постоянной памятью худо-бедно решился. Труднее было с оперативной. Ее тебе требовалось много, очень много. Гораздо больше, чем было у всех машин «Эллипса», вместе взятых.
– Не совсем так. Ты рассматриваешь мозг как гиперсуперкомпьютер, а это неправильно.
– Кстати, как ты впрягал в одну повозку «Нейроны» и «еэски»? – перебиваю Петю. Мне важны практические моменты, а не теоретические изыски.
– Программным путем преобразовывал двоичные компьютеры в нейронные. Это оптимальный путь. Дело в том, что один-единственный нейрон способен иногда распознавать целое слово. И, кроме того...
Пеночкин снимает очки, начинает жестикулировать, и я чувствую себя, словно рыцарь, противник которого зазевался и неосторожно опустил щит. Грудь его
беззащитна, через минуту я нанесу неотразимый удар, но Петя все еще не понимает этого.
– Таким образом, последние проблемы были решены как раз полгода назад.
– Да. И я сразу же приступил к экспериментам. Допив кофе, Пеночкин удовлетворенно крякает,
надевает очки и подмигивает. Мне становится скучно. Ну, а что еще от него можно было ожидать? Неудачник – он и есть неудачник. Хорошим идеям следует держаться от таких субъектов подальше.
– И ты хочешь сказать, что тебе удалось создать модель человека? С помощью этих набитых БИСами, ОБИСами и прочим полупроводниковым дерьмом железных ящиков? Модель, обладающую пятью органами чувств, умеющую смеяться и плакать, ненавидеть и любить? И размножаться? Да к тому же заключающую в себе некую неуловимую субстанцию по имени «душа»?
Вот так вот. Нужно, нужно было поставить нахала на место.
– Нет, конечно, – спокойно возражает Пеночкин. – Моя цель была гораздо скромнее: моделирование искусственного интеллекта, обладающего сознанием. Ну, и некоторыми неотъемлемыми качествами разумного существа.
– Способностью к самоубийству?
– Я на второе место поставил возможность предсказывать будущее.
– Электронный оракул? В помощь гадалкам? А на первое?
– Речь. Борис Федорович Поршнев еще сорок с лишним лет показал, что есть основной признак, отличающий человека от животных.
– А как насчет эмоций? Тебе удалось их смоделировать?
Я ставлю пустую чашечку на стол. Петя тут же сгребает кофейные аксессуары и прячет их в тумбочку соседнего стола.
– Не знаю. Не думаю, – говорит он наконец. – Ну, конечно, же нет!
– Тогда это чудо-юдо, которое ты сотворил, – не человек. Это нелюдь, Голем, Франкенштейн! И даже хуже. Последний-то был хоть из плоти и крови, а твой...
– Но я не собирался создавать гомункулуса. Разве я говорил так? Искусственное сознание – вот моя скромная цель.
Петя вновь усаживается напротив меня. Я пристально смотрю в его наивные голубые глаза и молчу. Молчу так долго, что он, поежившись, начинает отчаянно подмигивать мне чуть ли не раз в секунду. С частотой один герц.
Сейчас я задам вопрос, на который он не сможет ответить, а потом... У нас осталось ровно пятнадцать минут.
– Зачем? – тихо спрашиваю я. – Зачем ты это сделал?
Пеночкин недоуменно пожимает плечами и, поглядывая на меня, как на первоклассника, не понимающего, для чего учить таблицу умножения, если есть такие удобные и умные калькуляторы, говорит:
– Чтобы познать человека. Чтобы сделать первый шаг к выполнению древнего завета: «Познай самого себя»!
Нервно подмигнув, Петя ждет возражений, но я молчу. Списав затянувшуюся паузу на мою туповатость, Пеночкин вскакивает со стула и, выписывая вокруг меня замысловатую орбиту, начинает с жаром объяснять:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28
Вскипевшая вода начинает выбрызгиваться из кружки, и я выключаю кипятильник.
– Или. У тебя нет никаких доказательств, что это сделал именно я. Если, конечно, в системе вообще что-то есть, кроме еще невыявленной ошибки в протоколах, – тут же забирает он назад свое полупризнание. – Я, пожалуй, тоже отопью кофейку. Наливай.
– Хорошо. Тогда расскажу я. Но учти, после того, как я изложу свою легенду, вирус будет уничтожен. Даже если моя версия ошибочна.
Я высыпаю в каждую чашку по пакетику аэрофлотовского кофе и разливаю кипяток.
– Никак не пойму, о каком вирусе ты говоришь, – кротким голосом говорит Петя. – «Эллипс» исправно обсчитывает все задачи, ни одной жалобы со стороны заказчиков не поступало...
Поздно. Примирения не будет. Что я ему, мальчик, которого можно безнаказанно водить за нос?
– О вирусе по имени «Элли». Или, по-другому, о вирусе сознания.
Пеночкин, наконец-то, бледнеет. И даже поспешно ставит на стол чашку, чтобы не расплескать кофе.
– Ты, я вижу, не терял даром времени, – кисло усмехается он. – Где же, интересно, ты раскопал мои старые статьи? Тот ведомственный журнальчик давно закрыт, да и тираж у него был мизерный.
Сказать, не сказать? А, теперь уже все равно.
– Истинные отношения между талантами и поклонниками таковы: вторые всеми доступными им способами губят первых.
Пеночкин дважды подмигивает, соображая.
– А, Лариса Артемьевна...
– Продолжим. Эти статьи написаны пять-шесть лет назад. И все последующие годы ты уточнял концепцию, прорабатывал ее в деталях и искал пути экспериментальной проверки. Так?
Пеночкин молча пьет кофе.
– Поэтому не сделал карьеры, не посадил дерева, не родил сына и даже не женился...
– Отчего же? Четыре года назад. Но быстро развелся. И квартира у меня есть, как ты сам видел. Все же остальное – карьера, дерево... Я мечтал о лесе, понимаешь? Потому что лес – моя колыбель, и могила – лес.
– Потому что ты стоишь на земле лишь одной ногой, – перефразирую я следующую строчку стихотворения. – Это позволительно женщине, поэту, пожалуй, даже неизбежно для женщины-поэта, но мужчине совершенно не простительно. Впрочем, не будем отвлекаться. В конце концов, безуспешно потыкавшись в двери ученых-бюрократов, от которых зависело проведение весьма дорогостоящего эксперимента, и сменив пять или шесть мест работы...
– Семь на сегодняшний день.
– Ты вдруг пронюхал, что местный «Эллипс» лопнул, как проржавевший обруч, и, рванул с низкого старта, предложил свои услуги системного программиста.
– Не совсем так. Разрыв «кольца» – счастливая случайность. Первоначально я планировал убирать лишнюю связь программным путем. Соответствующий пакет был у меня почти готов.
– Ага. Не было бы счастья, да несчастье помогло. А как ты решил вопрос с памятью? Тебе ведь ее требовалось – о-го-го!
– Тут мне опять повезло. ГИВЦ получил новые «Эльбрусы» с оптическими стираемыми дисками, и библиотека обзавелась компьютером с программным ПЗУ.
– И ты, конечно, предложил свои услуги. За чисто символическую плату.
– Денег на программиста горсовет вообще не выделил. Пришлось на общественных началах.
– То-то Лариса Артемьевна тебя так превозносит! Внакладе ты не остался. Вопрос с постоянной памятью худо-бедно решился. Труднее было с оперативной. Ее тебе требовалось много, очень много. Гораздо больше, чем было у всех машин «Эллипса», вместе взятых.
– Не совсем так. Ты рассматриваешь мозг как гиперсуперкомпьютер, а это неправильно.
– Кстати, как ты впрягал в одну повозку «Нейроны» и «еэски»? – перебиваю Петю. Мне важны практические моменты, а не теоретические изыски.
– Программным путем преобразовывал двоичные компьютеры в нейронные. Это оптимальный путь. Дело в том, что один-единственный нейрон способен иногда распознавать целое слово. И, кроме того...
Пеночкин снимает очки, начинает жестикулировать, и я чувствую себя, словно рыцарь, противник которого зазевался и неосторожно опустил щит. Грудь его
беззащитна, через минуту я нанесу неотразимый удар, но Петя все еще не понимает этого.
– Таким образом, последние проблемы были решены как раз полгода назад.
– Да. И я сразу же приступил к экспериментам. Допив кофе, Пеночкин удовлетворенно крякает,
надевает очки и подмигивает. Мне становится скучно. Ну, а что еще от него можно было ожидать? Неудачник – он и есть неудачник. Хорошим идеям следует держаться от таких субъектов подальше.
– И ты хочешь сказать, что тебе удалось создать модель человека? С помощью этих набитых БИСами, ОБИСами и прочим полупроводниковым дерьмом железных ящиков? Модель, обладающую пятью органами чувств, умеющую смеяться и плакать, ненавидеть и любить? И размножаться? Да к тому же заключающую в себе некую неуловимую субстанцию по имени «душа»?
Вот так вот. Нужно, нужно было поставить нахала на место.
– Нет, конечно, – спокойно возражает Пеночкин. – Моя цель была гораздо скромнее: моделирование искусственного интеллекта, обладающего сознанием. Ну, и некоторыми неотъемлемыми качествами разумного существа.
– Способностью к самоубийству?
– Я на второе место поставил возможность предсказывать будущее.
– Электронный оракул? В помощь гадалкам? А на первое?
– Речь. Борис Федорович Поршнев еще сорок с лишним лет показал, что есть основной признак, отличающий человека от животных.
– А как насчет эмоций? Тебе удалось их смоделировать?
Я ставлю пустую чашечку на стол. Петя тут же сгребает кофейные аксессуары и прячет их в тумбочку соседнего стола.
– Не знаю. Не думаю, – говорит он наконец. – Ну, конечно, же нет!
– Тогда это чудо-юдо, которое ты сотворил, – не человек. Это нелюдь, Голем, Франкенштейн! И даже хуже. Последний-то был хоть из плоти и крови, а твой...
– Но я не собирался создавать гомункулуса. Разве я говорил так? Искусственное сознание – вот моя скромная цель.
Петя вновь усаживается напротив меня. Я пристально смотрю в его наивные голубые глаза и молчу. Молчу так долго, что он, поежившись, начинает отчаянно подмигивать мне чуть ли не раз в секунду. С частотой один герц.
Сейчас я задам вопрос, на который он не сможет ответить, а потом... У нас осталось ровно пятнадцать минут.
– Зачем? – тихо спрашиваю я. – Зачем ты это сделал?
Пеночкин недоуменно пожимает плечами и, поглядывая на меня, как на первоклассника, не понимающего, для чего учить таблицу умножения, если есть такие удобные и умные калькуляторы, говорит:
– Чтобы познать человека. Чтобы сделать первый шаг к выполнению древнего завета: «Познай самого себя»!
Нервно подмигнув, Петя ждет возражений, но я молчу. Списав затянувшуюся паузу на мою туповатость, Пеночкин вскакивает со стула и, выписывая вокруг меня замысловатую орбиту, начинает с жаром объяснять:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28