Сейчас мы все это тоже хорошо знаем по фотографиям и кинофильмам. Поэтому мой рассказ вряд ли сможет вызвать у читателя то чувство изумления, которое возникло у меня при виде стартовой позиции. Но никакая фотография, никакой кинематограф не передают главного — масштаба этого сооружения!
Помните, как Ильф и Петров в своей «Одноэтажной Америке» описывали знаменитый кэньон в штате Аризона: «Представьте себе вот что. Берётся громадная горная цепь, подрезывается у корня, поворачивается вершинами вниз и вдавливается в ровную, покрытую лесами землю. Потом она вынимается. Остаётся как бы форма горной цепи. Горы — наоборот. Это и есть Грэнд-кэньон, Великий кэньон… Зрелище Грэнд-кэньона не имеет себе равного на земле. Да это и не было похоже на землю. Пейзаж опрокидывал все, если можно так выразиться, европейские представления о земном шаре… Мы долго простояли у края этой великолепной бездны…»
Так вот, вся разница между Грэнд-кэньоном и впадиной космодрома заключается разве что в том, что последняя могла бы быть изготовлена при помощи не горной цепи, а одной горы, правда горы изрядных размеров, да ещё в том, что вдавлена эта гора была не в землю, покрытую лесами, а в голую степь. Ну и, конечно, самое главное: Грэнд-кэньон сработала природа, а «кэньон» на космодроме — дело рук человеческих! А в остальном полное сходство.
Я тоже «долго простоял у края этой великолепной бездны».
Сейчас, когда я пишу эти строки, мне приходится делать некоторое внутреннее усилие, чтобы восстановить в себе то восприятие космодрома в целом, которое возникло у меня при первом знакомстве с ним. Наверное, в этом есть своя закономерность: виденное много раз неизбежно начинает казаться обыденным. Особенно если на фоне этого неоднократно виденного произошли события, сами по себе оставляющие в памяти прочный и яркий след. И, если вдуматься, люди от действия упомянутой закономерности многое в своей жизни теряют… Но повисшая над пропастью стартовая позиция каждый раз, при каждом свидании с нею, смотрится будто впервые. Сильное это зрелище, ничего не скажешь!..
В соседстве с великолепной техникой монтажно-испытательного корпуса, и особенно стартовой позиции, стали как-то иначе смотреться и другие, в общем, довольно непрезентабельные постройки космодрома. Было в этом сочетании нечто от известного охотничьего шика, состоящего в том, чтобы ружьё и все специальное охотничье снаряжение иметь самое лучшее, современное, высшего качества, а одежду и обувь — старые, чинёные-перечиненые, никакого подобия «товарного вида» не сохранившие.
Впрочем, эта возникшая в моей голове ассоциация конечно же никак не отражала подлинных намерений хозяев космодрома. В отличие от охотников (да и то, вероятно, далеко не всех) проблемами внешнего «шика» они интересовались чрезвычайно мало, благо других, более деловых проблем у них с избытком хватало — тут уж не до «контрастов». Более того, едва ли не в каждый свой последующий приезд на космодром я обнаруживал что-нибудь новое в его так называемом бытовом секторе: новую гостиницу, новую столовую, новые зеленые посадки (последнее в том климате осуществить, пожалуй, не проще, чем построить многоэтажный дом)… Космодром строился.
…Королев ходил по стартовой позиции и неторопливо рассказывал о сложной системе устройств, окружающих, поддерживающих, питающих ракету до того момента, когда она, отбросив в стороны все, привязывающее её к Земле, уйдёт вверх.
Все это я уже видел ранее на бумаге, в чертежах. Но — я замечал это не раз за годы работы в авиации — как ни представляй себе натуру по чертежам, как ни напрягай своё пространственное воображение, а реальная, живая конструкция все равно будет смотреться иначе. Особенно конструкция такого масштаба, как стартовая позиция космодрома. Да ещё с таким «гидом», как Королев! А он выполнял добровольно взятые на себя функции гида с явной охотой. Рассказывал — подробно, обстоятельно — не только о том, как действует то или иное устройство, но и почему оно было сделано именно так, а не иначе. За железом он видел концепции, видел идеи! Видимо, ему самому нравилось то, что он мне показывал, и было по-инженерному приятно лишний раз полюбоваться на хорошую, умную конструкцию — создание коллектива, руководимого академиком (тогда ещё будущим академиком) В.П. Барминым.
Королев ходил, немного наклонив по своей привычке голову, по бетонной площадке козырька вокруг огромных металлических ферм, время от времени дотрагивался до них, будто поглаживая рукой, и рассказывал… Рассказывал, как он это умел делать, словно бы и не рассказывая, а размышляя вслух. Думаю, что в такие минуты личность слушателя была для него более или менее безразлична. Мне просто повезло, что в тот день под рукой у него оказался я, а не кто-нибудь другой.
Поначалу казалось даже, что, полностью погрузившись в обстановку этого неторопливого разговора (вернее, монолога), Сергей Павлович просто давал себе передышку после множества дел, закрутивших его в Москве, и перед отнюдь не меньшим количеством дел, которые ждали его здесь, на космодроме. Но очень быстро выяснилось, что это предположение не проходит. То, что я назвал погружением в разговор, было только кажущимся. Почти не прерывая себя, Королев зорко смотрел на происходящее вокруг, время от времени кого-то подзывал к себе, к кому-то подходил сам, что-то спрашивал, что-то поручал, — словом, вёл себя как хозяин, вернувшийся после непродолжительного отсутствия в своё хозяйство (как оно, в сущности, и было на самом деле).
Но при всех таких частых отвлечениях основную нить разговора ни на минуту не терял. И это тоже было для него характерно. Столь частого в устах многих рассказчиков вопроса: «Так на чем это я остановился?..» — от Королева я не слышал никогда.
Говоря о заложенных в стартовой позиции идеях, он особенно подчеркнул широкие возможности модификации всего пускового комплекса. И действительно, по мере того как развивалась — а значит, вытягивалась вверх — ракета-носитель, соответственно уходили ввысь и ажурные конструкции стартового хозяйства.
Ракету вывозят из монтажно-испытательного корпуса.
Ночь. В конусе света от фары тепловоза мелкий пунктирный снежок. Мы стоим у железнодорожной колеи с внешней стороны огромных, ангарных ворот корпуса. Сейчас они раскрыты, развернулись в обе стороны от того, что раньше называлось торцевой стеной МИКа, а сейчас превратилось в чёрный, многоэтажной высоты прямоугольник. Глухо пыхтят на малом газу дизеля тепловоза, стоящего на самом срезе корпуса. Перед ним, как перед локомотивом бронепоезда, гружённая балластом платформа. За ним в темноте угадываются очертания установщика с ракетой-носителем и космическим кораблём.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101