Его объясняли тем, что некоторые произведения Ренуара, демонстрировавшиеся в художественном отделе выставки в Буэнос-Айресе, завоевали необычайный успех. В дни пребывания Ренуара в Париже, возможно желая чем-то сгладить необычность процедуры награждения, министр торговли отправился с визитом на улицу Шез. Художник любезно принял его. «Благодарю вас за этот визит, – сказал Ренуар, – он придает еще большую ценность награде». И то ли всерьез, то ли шутя добавил: «Орден Почетного легиона по-прежнему очень ценят иностранцы. Мне будет приятно носить его при встречах с ними».
Выйдя из клиники, Ренуар уехал отдыхать, точнее, работать в Шавиль. «Это уникальное место для художника! – восклицал он с восторженностью юноши. – Здесь есть пруд, вокруг пруда – песок, слышите, настоящий песок, и на воде – кувшинки».
Затем он вернулся в Париж, где Алина уже нашла удобную квартиру, о которой он мечтал, в доме номер 57-бис, на бульваре Рошешуар, рядом с бывшим цирком Фернандо, ныне цирком клоуна Бум-Бум-Медрано. У этой квартиры был только один недостаток, правда, на взгляд Ренуара, весьма серьезный. Вспоминая об этом, он всякий раз задыхался от негодования: дом другой стороной выходил на улицу, названную именем ненавистного Ренуару архитектора, уродовавшего все, к чему он ни прикасался, – Виолле-ле-Дюка, реставратора собора Парижской богоматери.
Ярость эта была несколько показная. Но гнев Ренуара не всегда был показным. Ру-Шампьон, сорокалетний художник, обосновавшийся в Кане, рассказывал, что приступы его ярости были «ужасны». «Когда Ренуар сердился, его было слышно издалека».
Правда, гнев Ренуара утихал столь же быстро, как и вспыхивал. Он ссорился с Габриэль, которая, обожая «хозяина», всегда поступала лишь как ей вздумается: случалось, она не допускала в мастерскую людей, чей вид ей не нравился.
«Знаете, что она выкинула третьего дня? Приходил, говорит, какой-то человек, хотел непременно видеть вас, но хоть он и подстриг свою бороду и переоделся в парадный костюм, а я все равно его узнала: это был наш полицейский. И я не пустила его к вам! А „полицейский“ был не кто иной, как сам префект – Андре де Жоли». Ссоры с Габриэль часто завершались тем, что художник громовым голосом объявлял ей, что она уволена. «На этот раз я не шучу, слышите, Габриэль?»
Один и тот же источник питал его нежность и его гнев. Один и тот же огонь, огонь страсти, о которой он говорил Уолтеру Пэку, согревал душу измученного болезнью, пригвожденного к креслу старика. Его удивительная бодрость поражала всех, кто приходил с с ним повидаться. Он «пребывает в том же плачевном состоянии, – писал Дюран-Рюэль, – но сила его характера по-прежнему поразительна. Он не может ни ходить, ни даже встать с кресла. Два человека переносят его на руках из одного места в другое. Какая пытка! Но при этом он всегда сохраняет ровность духа и всегда счастлив, когда может писать».
Стойкость Ренуара вызывала удивление. Однако и его самого, в силу совсем иных причин, удивляли некоторые люди. Как-то раз молодой человек, изготовлявший рамы для картин, спросил у Ренуара совета, каким способом ему улучшить свои изделия. Ренуар подробно объяснил ему, как изготовлялись красивые рамы в прошлом. Спустя некоторое время молодой человек снова пришел к Ренуару и пожаловался: «При этом способе производства я зарабатываю меньше прежнего». Ренуар вздрогнул. «Вот что, дружочек, – сухо ответил он, – когда человек хочет чего-то добиться, он не измеряет свой успех размером заработка. Двадцать лет подряд у меня не покупали картин. Я жил впроголодь, денег не было, но я об этом не думал, а думал о том, каковы мои успехи в живописи».
Бесполезные наставления! Тьме никогда не понять света, не понять, откуда этот свет, так как же тьме возгореться пламенем? Жестокий опыт гласит, и с этим выводом приходится смириться: никого не переделаешь на свой лад. И если мир столь несуразен, тому причиной – всегдашние исконные различия между людьми, которые делают их чужими друг другу.
Неиссякаемый творческий порыв Ренуара заставляет его близких еще острее переживать печальную участь художника. Бернхеймы отыскали среди врачей лучшего специалиста по ревматизму и привезли к художнику. Врач этот – Анри Готье – обещал Ренуару облегчить его недуг, чтобы художник снова мог ходить. Наполовину поверив врачу, наполовину сохраняя скептицизм, Ренуар выслушал этот прогноз, разумеется чрезвычайно привлекательный. Он послушно соблюдал режим, предписанный врачом, тем более что тот явно шел ему на пользу. Наконец однажды, во время очередного визита, доктор Готье объявил ему, что пробил час решающего испытания.
Готье помог художнику подняться с кресла и поставил его на ноги. Затем, осторожно убрав руки, он предложил ему пройтись. Собрав всю свою волю, Ренуар поднял одну ногу и вынес ее вперед. Сделал шаг, затем – другой, третий… Алина и остальные свидетели этой сцены, затаив дыхание, глядели на чудо: Ренуар пошел. А ведь уже два года он не мог ходить. Но теперь он снова ходил. Ренуар медленно обошел вокруг мольберта; он шел, шаг за шагом возвращаясь к своей отправной точке. Ренуар ходил. Устав от усилий, он наконец подошел к своему креслу и рухнул в него. Потом улыбнулся и сказал врачу: «Благодарю вас, доктор Вы светило! Но я отказываюсь от ходьбы. Она требует от меня такого напряжения воли, что живописи уже ничего не останется. А я, – добавил он, – предпочитаю писать картины, нежели ходить».
Некоторые упрекали Ренуара за то, что отныне в его картинах преобладали красные тона: будто он поливал свои произведения, особенно обнаженную натуру, «желе из красной смородины».
Ренуар пожимал плечами. Он поступал так, как находил нужным. Кому-то больше нравится его старая вещь – «Мадам Шарпантье с детьми»? «Что ж, пусть сунут ее в Лувр, а меня оставят в покое!»
Размышляя о переменчивости рынка картин, он допускал, что когда-нибудь торговцы отвернутся от его искусства. И снова пожимал плечами. «Теперь, – говорил он Ривьеру, – у меня уже достаточно сбережений, чтобы я мог позволить себе писать, как хочу, не оглядываясь на торговцев картинами».
Свободный от всякого принуждения, от каких бы то ни было обязательств, Ренуар отдался своему искусству, подобно другим великим старцам, бесконечно увлеченным живописью, литературой или музыкой, которые, упиваясь безграничной свободой, творят своей фантазией новый мир. «Не мешайте мне наслаждаться моим безумием, моими открытиями», – говорил он.
Майер-Грефе написал книгу о Ренуаре. Все чаще устраивались выставки его картин. Слава его росла. В декабре 1912 года на аукционе Анри Руара была продана за 95 тысяч франков одна из ранних картин Ренуара. Но слава и богатство не интересовали его – он весь принадлежал своей единственной страсти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101
Выйдя из клиники, Ренуар уехал отдыхать, точнее, работать в Шавиль. «Это уникальное место для художника! – восклицал он с восторженностью юноши. – Здесь есть пруд, вокруг пруда – песок, слышите, настоящий песок, и на воде – кувшинки».
Затем он вернулся в Париж, где Алина уже нашла удобную квартиру, о которой он мечтал, в доме номер 57-бис, на бульваре Рошешуар, рядом с бывшим цирком Фернандо, ныне цирком клоуна Бум-Бум-Медрано. У этой квартиры был только один недостаток, правда, на взгляд Ренуара, весьма серьезный. Вспоминая об этом, он всякий раз задыхался от негодования: дом другой стороной выходил на улицу, названную именем ненавистного Ренуару архитектора, уродовавшего все, к чему он ни прикасался, – Виолле-ле-Дюка, реставратора собора Парижской богоматери.
Ярость эта была несколько показная. Но гнев Ренуара не всегда был показным. Ру-Шампьон, сорокалетний художник, обосновавшийся в Кане, рассказывал, что приступы его ярости были «ужасны». «Когда Ренуар сердился, его было слышно издалека».
Правда, гнев Ренуара утихал столь же быстро, как и вспыхивал. Он ссорился с Габриэль, которая, обожая «хозяина», всегда поступала лишь как ей вздумается: случалось, она не допускала в мастерскую людей, чей вид ей не нравился.
«Знаете, что она выкинула третьего дня? Приходил, говорит, какой-то человек, хотел непременно видеть вас, но хоть он и подстриг свою бороду и переоделся в парадный костюм, а я все равно его узнала: это был наш полицейский. И я не пустила его к вам! А „полицейский“ был не кто иной, как сам префект – Андре де Жоли». Ссоры с Габриэль часто завершались тем, что художник громовым голосом объявлял ей, что она уволена. «На этот раз я не шучу, слышите, Габриэль?»
Один и тот же источник питал его нежность и его гнев. Один и тот же огонь, огонь страсти, о которой он говорил Уолтеру Пэку, согревал душу измученного болезнью, пригвожденного к креслу старика. Его удивительная бодрость поражала всех, кто приходил с с ним повидаться. Он «пребывает в том же плачевном состоянии, – писал Дюран-Рюэль, – но сила его характера по-прежнему поразительна. Он не может ни ходить, ни даже встать с кресла. Два человека переносят его на руках из одного места в другое. Какая пытка! Но при этом он всегда сохраняет ровность духа и всегда счастлив, когда может писать».
Стойкость Ренуара вызывала удивление. Однако и его самого, в силу совсем иных причин, удивляли некоторые люди. Как-то раз молодой человек, изготовлявший рамы для картин, спросил у Ренуара совета, каким способом ему улучшить свои изделия. Ренуар подробно объяснил ему, как изготовлялись красивые рамы в прошлом. Спустя некоторое время молодой человек снова пришел к Ренуару и пожаловался: «При этом способе производства я зарабатываю меньше прежнего». Ренуар вздрогнул. «Вот что, дружочек, – сухо ответил он, – когда человек хочет чего-то добиться, он не измеряет свой успех размером заработка. Двадцать лет подряд у меня не покупали картин. Я жил впроголодь, денег не было, но я об этом не думал, а думал о том, каковы мои успехи в живописи».
Бесполезные наставления! Тьме никогда не понять света, не понять, откуда этот свет, так как же тьме возгореться пламенем? Жестокий опыт гласит, и с этим выводом приходится смириться: никого не переделаешь на свой лад. И если мир столь несуразен, тому причиной – всегдашние исконные различия между людьми, которые делают их чужими друг другу.
Неиссякаемый творческий порыв Ренуара заставляет его близких еще острее переживать печальную участь художника. Бернхеймы отыскали среди врачей лучшего специалиста по ревматизму и привезли к художнику. Врач этот – Анри Готье – обещал Ренуару облегчить его недуг, чтобы художник снова мог ходить. Наполовину поверив врачу, наполовину сохраняя скептицизм, Ренуар выслушал этот прогноз, разумеется чрезвычайно привлекательный. Он послушно соблюдал режим, предписанный врачом, тем более что тот явно шел ему на пользу. Наконец однажды, во время очередного визита, доктор Готье объявил ему, что пробил час решающего испытания.
Готье помог художнику подняться с кресла и поставил его на ноги. Затем, осторожно убрав руки, он предложил ему пройтись. Собрав всю свою волю, Ренуар поднял одну ногу и вынес ее вперед. Сделал шаг, затем – другой, третий… Алина и остальные свидетели этой сцены, затаив дыхание, глядели на чудо: Ренуар пошел. А ведь уже два года он не мог ходить. Но теперь он снова ходил. Ренуар медленно обошел вокруг мольберта; он шел, шаг за шагом возвращаясь к своей отправной точке. Ренуар ходил. Устав от усилий, он наконец подошел к своему креслу и рухнул в него. Потом улыбнулся и сказал врачу: «Благодарю вас, доктор Вы светило! Но я отказываюсь от ходьбы. Она требует от меня такого напряжения воли, что живописи уже ничего не останется. А я, – добавил он, – предпочитаю писать картины, нежели ходить».
Некоторые упрекали Ренуара за то, что отныне в его картинах преобладали красные тона: будто он поливал свои произведения, особенно обнаженную натуру, «желе из красной смородины».
Ренуар пожимал плечами. Он поступал так, как находил нужным. Кому-то больше нравится его старая вещь – «Мадам Шарпантье с детьми»? «Что ж, пусть сунут ее в Лувр, а меня оставят в покое!»
Размышляя о переменчивости рынка картин, он допускал, что когда-нибудь торговцы отвернутся от его искусства. И снова пожимал плечами. «Теперь, – говорил он Ривьеру, – у меня уже достаточно сбережений, чтобы я мог позволить себе писать, как хочу, не оглядываясь на торговцев картинами».
Свободный от всякого принуждения, от каких бы то ни было обязательств, Ренуар отдался своему искусству, подобно другим великим старцам, бесконечно увлеченным живописью, литературой или музыкой, которые, упиваясь безграничной свободой, творят своей фантазией новый мир. «Не мешайте мне наслаждаться моим безумием, моими открытиями», – говорил он.
Майер-Грефе написал книгу о Ренуаре. Все чаще устраивались выставки его картин. Слава его росла. В декабре 1912 года на аукционе Анри Руара была продана за 95 тысяч франков одна из ранних картин Ренуара. Но слава и богатство не интересовали его – он весь принадлежал своей единственной страсти.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101