Шорохи и вздохи планеты заполнили кабину. Что возникнет из шороха? «Как прекрасно пахнут ананасы, и как хорошо их есть вместе с тобой, потому что ты пахнешь ещё прекрасней, чем эти ананасы»… К чёрту эту банальную мелодию, не хочу, чтобы она рождалась из шороха! И ананасы поглотились надрывным голосом, тоскующим под гитару. Голос был совсем близким: работал маяк «Европа-1», и парень старался вовсю: полупридыхая, доверительно нашёптывал на весь свет о том как он одинок. «Идёт дождь, и я сегодня один, в камине трещат дрова, в комнате тепло, но я одинок, потому что идёт дождь, и ты не пришла, никогда не придёшь, огонь в камине погаснет, и сердце моё остынет, я буду всегда одинок, и, если ты не придёшь, дождь никогда не кончится, потому что это дождь моих слез». Так он тосковал, красиво и надрывно, а после него за ту же работу принялись четверо: рояль, гитара, контрабас, ударник. Они выливали свою беду отрешённо и упруго, тренированно сливаясь друг с другом, ударник отбивал палочками синкопы, чтобы они не распадались в своей тоске. Четверо парней сидят в тёплой комнате, и над ними не каплет, стены затянуты гофрированным шёлком, они тоскуют о том, как хорошо им тосковать вчетвером, когда для тоски созданы настоящие условия, им уютно и бездумно, как в купе ночного скорого, где их слушает молодая супружеская пара, пустившаяся в свадебный вояж; парни оттоскуют своё, спустятся вниз на лифте, пройдут сквозь вертящуюся дверь и зашагают по залитой огнями авеню, де Шанз-Элизе, переговариваясь меж собой, куда бы заглянуть и выпить, потому что они отработали честно.
Вот они забрались на высокие табуретки и думают теперь, что бы такое им сообразить на четверых, а ко мне приходит тревожная мелодия, её выводит могучий оркестр и всякая там электроника с искусственным эхом: звонкая тревога протяжно несётся над землёй, планета переливается разноязычными голосами, тягучим или пружинистым благовестом инструментов, чтобы не было тоскливо ночью всем затерянным и оставленным, которые бессонно лежат сейчас в постелях или горюют в хижинах, стоят на вахте у штурвала, летят над ватой облаков, несутся сквозь ночь в машине, как мы. Тоска и боль течёт над планетой, а те, что лежат под могильной плитой, — им даже не дано услышать этой тоски и боли, мольбы и призыва. Убитые, преданные, они не слышат и не знают, что эта песня есть на свете. И, верно, потому так печальна она. Но что расскажет эта песня живым, как утешит их она, облегчит ли одинокую тоску, пробудит ли веру в настающий день? Эфир наполнен средними волнами, средней музыкой, средними голосами, которые зазывают на все лады: гневно и бесстрастно, азартно и сладко — вся земля окутана невидимой вуалью из звуков, сквозь которые трудно пробиться к истине, а можно только отвлечься или забыться на мгновенье.
На том берегу засветились огни, они повторились в воде, стал виден силуэт моста. Я сбросил газ. Антуан тотчас поднял голову.
Замелькали фасады домов, сцепляясь в сплошную стену. Антуан командовал, куда поворачивать. Проехали по мосту. Редкие огни дрожали в воде.
На перекрёстке торчал указатель «Музеум». Антуан показал на боковую улочку. Я притормозил у двухэтажного дома с широкой витриной по первому этажу, в которой стояли манекены. Антуан долго колотил кулаками, удары гулко отдавались меж домов. Наконец засветилось окно. Кузен Антуана Оскар открыл дверь, включил свет, и мы вошли в магазин.
— Что вас принесло в такую рань? — беззлобно спросил он. — Я думал, вы приедете позже. И что вам понадобилось в этом Кнокке?
— Долго рассказывать, — ответил Антуан. — Ты заказал номер?
— Я целый час висел на этом чёртовом телефоне. Почему тебе понадобился именно «Палас»? Мог бы выбрать отель попроще. — Оскар мало-помалу просыпался, и вместе с тем в нём пробуждалось недовольство.
Черно-белая полосатая пижама Оскара назойливо лезла в глаза, как недоброе воспоминание о прошлом. Мы долго шли мимо манекенов, полок, рядов с вешалками, пока не оказались в просторной комнате, где топилась плита.
Оскар продолжал раздражённо:
— Ты знаешь, сколько стоит номер в «Паласе»? А мне пришлось заказать люкс, потому что ничего другого не было.
— Все равно, — терпеливо сказал Антуан. — Дай нам паспорта и можешь идти спать.
— Так вам нужны ещё и паспорта? Что такое вы задумали?
— Ты должен помочь нам.
— Кому вам?
— Мне и Виктору.
— С какой стати я должен помогать этому русскому фанатику, который растрезвонил о себе в газетах по всей Бельгии?
Я присел к столу, закурил и безмятежно слушал их разговор, делая вид, что ни слова не понимаю.
— Ты должен помочь, — твёрдо повторил Антуан. — Или ты забыл, как во время войны сидел в немецком лагере. Ведь мы и сейчас как на войне.
— Я никому ничего не должен, — вскипел Оскар, размахивая руками. — Война давным-давно кончилась, а мне все твердят: ты должен, ты должен! А я хочу жить для себя. Я был тогда молод и не понимал, за что и против кого сражаюсь. А теперь я кое-что понимаю, и я не хочу. Больше двадцати лет прошло, у меня выросли сыновья, которые не знают, что такое война, и не желают знать об этом. И пожалуйста, не приставай ко мне, я ничего не желаю знать, я ничего не помню, я не имел дела с русскими и не желаю иметь. Хороши бы мы были, если бы эти фанатики победили и установили здесь свою власть!
— Уймись, — спокойно сказал Антуан. — Уймись и свари нам кофе. Где лежат паспорта?
— Я не дам тебе паспорта, — продолжал кипятиться Оскар, заливая воду в кофейник.
— Ладно, ладно, — продолжал Антуан. — Ты не дашь. Прекрасно! Ты мне их не давал и ничего не знаешь. Где они лежат?
— В шкатулке, которая стоит на полке рядом с магнитофоном, — как ни в чём не бывало ответил Оскар. — Только не разбуди маму.
Антуан засмеялся и пошёл наверх. Я попросил у Оскара сварить для себя кофе покрепче. Оскар удивлённо вскинул брови.
— Вы понимаете по-французски?
— Разве за десять дней научишься? Но я понял, о чём вы говорили с Антуаном.
— Тем лучше, — с вызовом ответил он. — Меня это не касается, и я объявил об этом. А вы? Зачем вы впутались в эту историю? У вас ничего не выйдет.
— Вы правы, мсье Оскар, — ответил я ему. — Я совершенно напрасно впутался в эту историю. Я больше не буду, мсье Оскар.
Он улыбнулся:
— Ведите себя осторожней. Тото горяч и может наделать глупостей.
— Не волнуйся, Оскар, — молвил Антуан, спускаясь по лестнице, — я взял у тебя три тысячи, так что всё будет в порядке.
— Прекрасное начало, — скривился Оскар. — Сейчас же отдай деньги. И паспорта тоже. Я передумал.
С угрожающим видом он придвинулся к Антуану, пытаясь подобраться к бумажнику. Антуан со смехом отпрянул, цепко ухватил Оскара за рукав пижамы.
— Откуда у тебя такая прекрасная пижама, дорогой кузен?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90