..
Теперь в поднятых на Эвриха глазах чувства было хоть отбавляй. Животный ужас выплескивался из них, словно вода через край переполненной чаши, но вызвал он у арранта не сочувствие, а брезгливость — чувство, в общем-то, ему несвойственное.
Эвриху захотелось отшвырнуть от себя эту утратившую человеческий облик женщину, затопать ногами, выгнать её из шатра, велев никогда больше не попадаться на глаза. Стиснув зубы, он подавил гнев и отвращение и, чувствуя, что голос плохо ему повинуется, яростно прохрипел:
— Оставь меня в покое! Мне от тебя ничего не нужно! Можешь не бояться, я не отдам тебя Гитаго.
Очевидно, Афарга уловила в голосе арранта что-то такое, что понудило её опустить глаза, склонить голову и, отпустив его ноги, отползти на четвереньках в дальний угол шатра. Эврих, ощущая, как гулко и гневно колотится сердце, выбрался на свежий воздух и долго стоял под ясными низкими звездами. Небесные Очи, называемые иногда на его родине Очами Созидателя, были здесь такими же чистыми и яркими, как и в Верхнем мире, хотя, кажется, должны были потускнеть и поблекнуть, из века в век взирая на человечью трусость, глупость, подлость и злобу.
Вид негасимых небесных светильников успокоил арранта, и, когда сердце его вновь начало биться мерно, а ночной холод пробрался под легкую тунику, он вернулся в шатер, твердо уверенный, что заснуть ему удастся не скоро. Прислушался к едва уловимому дыханию Афарги, перевернулся с боку на бок, и тут на него навалилась накопившаяся за день усталость. Веки отяжелели, и перед внутренним взором возник залитый солнечными лучами Фед. Самый добрый и ласковый город на свете, где живут самые счастливые, беспечальные люди, слыхом не слыхавшие о межплеменных распрях, о бегемоте, надвое перекусившем неосторожного озерника, раненом буйволе, распоровшем живот недостаточно быстроногому сакху, и носороге, три дня умиравшем в ловушке на кольях. О спесивых и недальновидных вождях, не слишком умелых, но крайне самоуверенных лекарях-шаманах и прочей жути, с которой ему приходится сталкиваться тут на каждом шагу и рассказам о коей они не поверили бы точно так же, как здешние жители не поверили бы его историям о Верхнем мире, приняв их за дивные сказки, порожденные неуемной фантазией мечтателя-арранта…
Глава третья. Афарга
Седмица, отведенная под Торжище, была на исходе. По ясному, безоблачному до сих пор небу поплыли редкие пока тучи, и часть скотоводческих племен начала откочевку в Красную степь. Газахлар повел своих людей к Спящей деве, наотрез отказавшись брать с собой Эвриха, и тот, воспользовавшись тем, что поток нуждавшихся в помощи глухих, слепых и увечных изрядно поуменьшился, уговорил Джинлыка взять его на рыбалку. Не на ту, с сетями, которая обеспечивала благополучие озерников и стала возможной лишь после установления торговых связей с Мванааке и другими городами империи, и не на ту, в которой участвуют преимущественно подростки и старики, бродящие по мелководью с плетеными корзинами, — ничего нового в них для арранта не было. Нет, он стремился увидеть рыбную ловлю с гарпуном, процветавшую здесь недолгое время до появления сетей и устраиваемую теперь преимущественно во время свадебных торжеств, дабы жених и его друзья могли продемонстрировать соплеменникам свою удаль и сноровку.
Желающих посмотреть на неё с катамаранов или с долбленок оказалось великое множество, и все же Эврих удостоился чести попасть в число зрителей, коим посчастливилось наблюдать за происходящим из первого, если так можно выразиться, ряда амфитеатра. Как уж этого удалось добиться Джинлыку — одному Великому Духу ведомо, но катамаран, на который пригласили арранта, был среди полудюжины плывших в непосредственной близости от трех скользких бревен, скрепленных в некое подобие крохотного плота, заменившего жениху привычную лодку-долбленку.
Балансируя на носу неустойчивого плотика, Гурьям сноровисто работал двухлопастным веслом, пристально всматриваясь в насыщенную голубизной воду. Справа, слева и чуть позади плыли на таких же трехбревенных плотиках его сверстники. Все они рассчитывали на добычу, но загарпунить первого машшала должен был, естественно, жених. Ему же первому следовало и обнаружить гигантскую рыбину, но, судя по тому, как он временами оглядывался на товарищей, ожидая услышать условный сигнал или увидеть поданный знак, сейчас они высматривали добычу для него.
В отличие от Гурьяма и его друзей, плывущие на двух десятках каноэ — целой нарядно убранной флотилии — совсем, казалось, не интересовались происходящим в глубинах озера. Женщины и девушки, восседавшие на предназначенных для пойманной рыбы помостах, весело болтали между собой и подшучивали над мужчинами, даже не пытавшимися придать своим лицам серьезное выражение. На тех, кто побогаче, были яркие одеяния из привозной ткани, те, что победнее, прицепили к сделанным из табапы юбочкам и передникам пестрые ленты, также доставленные сюда купцами из Города Тысячи Храмов.
Поднимаясь вверх по Гвадиаре, а потом и по Улле, Эврих неоднократно видел, как деревенские женщины изготавливают табапу — материю из особым образом обработанного луба деревьев. Наблюдал за тем, как его вымачивают, отбивают деревянными колотушками и покрывают ярким орнаментом. Из табапы приречные жители делали не только одежду, но и ковры, охотно приобретаемые купцами из Мванааке. От соседей своих осевшие на берегу Голубого озера ранталуки и переняли секреты изготовления табапы, изделия из которой повсеместно заменили здесь плетенные из травы одеяния и циновки кочевников. Полностью, впрочем, с обычаями предков равранталуки, все чаще именовавшие себя озорниками, не порвали, о чем свидетельствовали украшавшие катамараны и сновавшие между ними лодки-долбленки ветки степной акации. Дерево это скотоводы почитали едва ли не больше, чем остальные обитатели империи почитали хасу. И не без причины. Дело в том, что почки на степной акации набухали обычно за две-три седмицы до начала дождей, а близ Голубого озера на этих деревьях уже появились первые мелкие листочки. Как же кочевникам не любить провозвестницу сезона дождей, от которых зависело не только их благополучие, но и самая жизнь?
Кроме того, имелся у степной акации замечательный брат — пылецвет — редкий в здешних местах представитель листопадных деревьев, листья коего распускались лишь в сухой сезон. Видеть это дивное дерево, сбрасывающее листву перед наступлением влажного сезона и раскрывающего почки с началом засухи, арранту ещё не доводилось, но наслышан он был о нем немало. Пылецвет был поистине чудом, ибо единственный оживал, когда все вокруг гибло, давая прекрасный свежий корм диким животным и домашнему скоту.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110
Теперь в поднятых на Эвриха глазах чувства было хоть отбавляй. Животный ужас выплескивался из них, словно вода через край переполненной чаши, но вызвал он у арранта не сочувствие, а брезгливость — чувство, в общем-то, ему несвойственное.
Эвриху захотелось отшвырнуть от себя эту утратившую человеческий облик женщину, затопать ногами, выгнать её из шатра, велев никогда больше не попадаться на глаза. Стиснув зубы, он подавил гнев и отвращение и, чувствуя, что голос плохо ему повинуется, яростно прохрипел:
— Оставь меня в покое! Мне от тебя ничего не нужно! Можешь не бояться, я не отдам тебя Гитаго.
Очевидно, Афарга уловила в голосе арранта что-то такое, что понудило её опустить глаза, склонить голову и, отпустив его ноги, отползти на четвереньках в дальний угол шатра. Эврих, ощущая, как гулко и гневно колотится сердце, выбрался на свежий воздух и долго стоял под ясными низкими звездами. Небесные Очи, называемые иногда на его родине Очами Созидателя, были здесь такими же чистыми и яркими, как и в Верхнем мире, хотя, кажется, должны были потускнеть и поблекнуть, из века в век взирая на человечью трусость, глупость, подлость и злобу.
Вид негасимых небесных светильников успокоил арранта, и, когда сердце его вновь начало биться мерно, а ночной холод пробрался под легкую тунику, он вернулся в шатер, твердо уверенный, что заснуть ему удастся не скоро. Прислушался к едва уловимому дыханию Афарги, перевернулся с боку на бок, и тут на него навалилась накопившаяся за день усталость. Веки отяжелели, и перед внутренним взором возник залитый солнечными лучами Фед. Самый добрый и ласковый город на свете, где живут самые счастливые, беспечальные люди, слыхом не слыхавшие о межплеменных распрях, о бегемоте, надвое перекусившем неосторожного озерника, раненом буйволе, распоровшем живот недостаточно быстроногому сакху, и носороге, три дня умиравшем в ловушке на кольях. О спесивых и недальновидных вождях, не слишком умелых, но крайне самоуверенных лекарях-шаманах и прочей жути, с которой ему приходится сталкиваться тут на каждом шагу и рассказам о коей они не поверили бы точно так же, как здешние жители не поверили бы его историям о Верхнем мире, приняв их за дивные сказки, порожденные неуемной фантазией мечтателя-арранта…
Глава третья. Афарга
Седмица, отведенная под Торжище, была на исходе. По ясному, безоблачному до сих пор небу поплыли редкие пока тучи, и часть скотоводческих племен начала откочевку в Красную степь. Газахлар повел своих людей к Спящей деве, наотрез отказавшись брать с собой Эвриха, и тот, воспользовавшись тем, что поток нуждавшихся в помощи глухих, слепых и увечных изрядно поуменьшился, уговорил Джинлыка взять его на рыбалку. Не на ту, с сетями, которая обеспечивала благополучие озерников и стала возможной лишь после установления торговых связей с Мванааке и другими городами империи, и не на ту, в которой участвуют преимущественно подростки и старики, бродящие по мелководью с плетеными корзинами, — ничего нового в них для арранта не было. Нет, он стремился увидеть рыбную ловлю с гарпуном, процветавшую здесь недолгое время до появления сетей и устраиваемую теперь преимущественно во время свадебных торжеств, дабы жених и его друзья могли продемонстрировать соплеменникам свою удаль и сноровку.
Желающих посмотреть на неё с катамаранов или с долбленок оказалось великое множество, и все же Эврих удостоился чести попасть в число зрителей, коим посчастливилось наблюдать за происходящим из первого, если так можно выразиться, ряда амфитеатра. Как уж этого удалось добиться Джинлыку — одному Великому Духу ведомо, но катамаран, на который пригласили арранта, был среди полудюжины плывших в непосредственной близости от трех скользких бревен, скрепленных в некое подобие крохотного плота, заменившего жениху привычную лодку-долбленку.
Балансируя на носу неустойчивого плотика, Гурьям сноровисто работал двухлопастным веслом, пристально всматриваясь в насыщенную голубизной воду. Справа, слева и чуть позади плыли на таких же трехбревенных плотиках его сверстники. Все они рассчитывали на добычу, но загарпунить первого машшала должен был, естественно, жених. Ему же первому следовало и обнаружить гигантскую рыбину, но, судя по тому, как он временами оглядывался на товарищей, ожидая услышать условный сигнал или увидеть поданный знак, сейчас они высматривали добычу для него.
В отличие от Гурьяма и его друзей, плывущие на двух десятках каноэ — целой нарядно убранной флотилии — совсем, казалось, не интересовались происходящим в глубинах озера. Женщины и девушки, восседавшие на предназначенных для пойманной рыбы помостах, весело болтали между собой и подшучивали над мужчинами, даже не пытавшимися придать своим лицам серьезное выражение. На тех, кто побогаче, были яркие одеяния из привозной ткани, те, что победнее, прицепили к сделанным из табапы юбочкам и передникам пестрые ленты, также доставленные сюда купцами из Города Тысячи Храмов.
Поднимаясь вверх по Гвадиаре, а потом и по Улле, Эврих неоднократно видел, как деревенские женщины изготавливают табапу — материю из особым образом обработанного луба деревьев. Наблюдал за тем, как его вымачивают, отбивают деревянными колотушками и покрывают ярким орнаментом. Из табапы приречные жители делали не только одежду, но и ковры, охотно приобретаемые купцами из Мванааке. От соседей своих осевшие на берегу Голубого озера ранталуки и переняли секреты изготовления табапы, изделия из которой повсеместно заменили здесь плетенные из травы одеяния и циновки кочевников. Полностью, впрочем, с обычаями предков равранталуки, все чаще именовавшие себя озорниками, не порвали, о чем свидетельствовали украшавшие катамараны и сновавшие между ними лодки-долбленки ветки степной акации. Дерево это скотоводы почитали едва ли не больше, чем остальные обитатели империи почитали хасу. И не без причины. Дело в том, что почки на степной акации набухали обычно за две-три седмицы до начала дождей, а близ Голубого озера на этих деревьях уже появились первые мелкие листочки. Как же кочевникам не любить провозвестницу сезона дождей, от которых зависело не только их благополучие, но и самая жизнь?
Кроме того, имелся у степной акации замечательный брат — пылецвет — редкий в здешних местах представитель листопадных деревьев, листья коего распускались лишь в сухой сезон. Видеть это дивное дерево, сбрасывающее листву перед наступлением влажного сезона и раскрывающего почки с началом засухи, арранту ещё не доводилось, но наслышан он был о нем немало. Пылецвет был поистине чудом, ибо единственный оживал, когда все вокруг гибло, давая прекрасный свежий корм диким животным и домашнему скоту.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110