Пока Змея не увидала.
Много лет, а то и столетий назад
Высечен из камня был чудесный гад,
С глазами, глядящими в душу.
Тут впору Аллате спасаться, бежать —
На древнего Бога не должно взирать
Ни деве, ни чаду, ни мужу…
Кто-то из разбойников закашлялся, его хлопнули по спине так, словно намеревались дух вышибить. Тартунг покосился на притихшую Афаргу и дал себе слово научиться играть на дибуле не хуже Эвриха. Не труднее же это, чем читать и писать! И если он сумел под руководством арранта начать разбирать хитрую вязь затейливых, похожих на рыболовные крючки буковок, то и перебирать струны тоже как-нибудь наловчится, дайте только срок…
Но странная робость красотку взяла,
Не скоро от змея глаза отвела,
Почуяла дева истому.
Хотела бежать, да сморил её сон,
Навеянный чарами древних времен,
Заснула далеко от дому.
Пригрезилось деве: на пляже она,
Не в силах очнуться от дивного сна,
Солнечным жаром вся объята.
И тает, и млеет от ласки лучей,
Ответный огонь разгорается в ней —
Пеплом станет вот-вот Аллата.
Счастья стон сорвался с искусанных уст,
Небосвод слепящими звездами густ,
Солнца нет, его заменяет
Огневой и текучий, живой металл,
Каждое касанье — остро, как кинжал,
Но как сладко оно пронзает!
Змей огромный к девичьему телу льнет,
Кольца омывает наслажденья пот.
Ах, какие у Змея очи!
Выгибается дева, как лук тугой,
И лепечет: «Любимый, любимый мой!..»
Не бывало чудесней ночи!
К Змею тянется жадный, зовущий рот,
Ласки требуют груди, и ждет живот…
Нет в Аллате стыда, нет страха!
Разводит колени, чтоб милый помог
Костер погасить между девичьих ног.
Бьется крик, как малая птаха…
Тартунг прикрыл глаза, чтобы не видеть, с каким восхищением взирают на Эвриха Афарга, Аль-Чориль, Тарагата и набившиеся в шатер, шумно сопящие от волнения разбойники. Раньше его раздражал вид обитательниц «Мраморного логова», не спускавших восторженных глаз с арранта, когда тот ничинал петь, но потом он привык к этому и начал воспринимать как само собой разумеющееся. Эврих вовсе не пытался охмурить слушательниц, — случалось, он брался за дибулу, когда поблизости не было ни единого человека, и юноша знал: пение его является неким, хотя и иным по форме, продолжением путевых заметок, без коих тот явно не мог существовать. Завидовать чудному арранту было так же глупо, как завидовать солнцу или ветру, — таким уж он, видимо, уродился, таким создали его Боги. И все же юноша порой злился на своего старшего товарища, притягивавшего к себе людей точно так же, как яркий, душистый цветок притягивает пчел.
Так счастье к Аллате пришло и беда,
Жила ведь в селенье она не одна —
Приметнее всех недотроги.
И стали судачить у ней за спиной:
«Девица-то светится ровно порой!
Кто же ей раздвигает ноги?!»
Аллата ж, со Змеем встречаясь тайком,
То мужем звала его, то женихом,
Хоть за счастье — всегда расплата.
Желала она, чтоб её он ласкал
Днем и в полночь глухую, но час настал —
Обо всем прознали три брата.
У людей есть нож, топор и самострел.
Змей не ждал нападения, но успел
Заслонить Аллату от стали.
Омертвел звенящий, чувственный металл,
Что любил и нежил, обнимал, сжигал…
Очи птичьей поживой стали.
Тартунг заерзал, ощутив на своем колене цепкие пальцы Афарги.
— Пойдем отсюда! Не могу здесь больше сидеть! — Рука девицы скользнула по внутренней стороне его бедра, и юноша зашипел сквозь сцепленные зубы.
С каждым днем он все больше привязывался к Афарге, она же глаз не спускала с Эвриха и места себе не могла найти, когда тот беседовал с Аль-Чориль или Тарагатой. Тартунг уверял себя, что ему нет дела до её страданий, однако же сам, глядя на нее, скрежетал зубами. Ему жаль было Афаргу, но чем ей помочь, он решительно не представлял. Не знал этого и Эврих, предпочитавший не замечать её состояния и сказавший как-то, что любовь относится к тем недугам, которые лечению не поддаются. Наверное, так оно и было. Ведь даже узнав от погонщиков слонов, что Омира, вернувшись в свое селение, вышла замуж, Тартунг не переставал вспоминать её и думать о ней. Хуже всего, однако, было то, что временами она сливалась в его мыслях и снах с Афаргой. Ему все труднее становилось вспоминать черты круглолицей девчонки с татуировкой на щеках и похожей на птичье гнездо прической, вместо них он все чаще видел в своих грезах удлиненный овал лица бывшей помощницы колдуна с глубокими, черными, как ночь, и мерцающими, как звезды, глазами…
— Прекрати! — Тартунг попытался оттолкнуть руку Афарги, но сделать это было не так-то просто, не привлекая к себе внимание заполнивших шатер людей.
— Я хочу полюбоваться вместе с тобой на Госпожу Луну, — чуть слышно прошелестела Афарга и одарила юношу хищной, алчной улыбкой. — Когда тебе станет невтерпеж, выбирайся из шатра, я выйду за тобой…
Братья ждали: исчезнет морок-дурман,
Чары сгинут, рассеются, как туман,
Стряхнет их сестра наважденье.
Только крови водой, как ни тщись, не быть.
Лев не будет, не заставишь, волком выть —
Невозможно тут превращенье.
Суров воздаяния вечный закон,
Даже нежную душу калечит он —
Месть становится жизни солью.
Черный плод растет и крепнет на крови,
Вытекшей из ран зарезанной любви,
Наливается злобой, болью…
От ставшей змеей ждать пощады не след —
Ни старым, ни малым спасения нет.
Что же делаешь ты, Аллата?!
Терзала обидчиков дева-змея,
Гналась за невинными, ядом плюя,
И другой судьбы ей не надо…
Говорят, теперь на острове том — тишь,
Не живет там даже крохотная мышь,
Только чаек крик да утесы.
Говорят, теперь на острове покой,
Твари нету ни единой там живой…
Может, правда, врали матросы?..
— Что ты со мной делаешь! Зачем тебе это надо? — прохрипел Тартунг и принялся протискиваться к выходу из шатра. Помедлив несколько мгновений, Афарга последовала за ним и, уже выскальзывая за полог, успела услышать, как Ильяс обратилась к Эвриху:
— Сдается мне, ты осуждаешь эту пастушку за то, что она избрала целью своей жизни месть?
Исчезновение из шатра Тартунга, а затем и Афарги не укрылось от глаз арранта. Он догадывался, что рано или поздно это произойдет, не может не произойти, и мысленно пожелал своим юным спутникам обрести утешение в объятиях друг друга. Едва ли это возможно, но в конечном счете почему бы и нет? Ведь так или иначе все отношения между людьми зиждутся на любви, имеющей тысячи видов и оттенков. Любовь к нему Нжери выросла из ненависти и презрения. Ильяс, сидевшая перед ним и, кажется, о чем-то его спрашивавшая, некогда любила Таанрета, а теперь не могла слышать имени своего супруга без гримасы отвращения. Но эта нелюбовь была все же оборотной стороной любви, а сколько их еще, всевозможных Любовей!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110