Бип-бип. (“Разговаривать я с вами не буду, потому что не умею!”, как формулировал один мой когдатошний визави.) Тут уже я разозлился.
Рекламный отдел: три комнатки анфиладой. “Здравствуйте… Извините, а Оля Дроздова?…” — “А она у Янсона”.
Матового коричневого стекла перегородка с дверью (с кодовым замком!), за которой размещается “петитовский” генералитет. Оля, в компании грустноглазого черноусого коротыша в тщательнейшей кройки полотняном костюме, объявляется минут через пятнадцать.
— Я же вам сказала… — испуганное раздражение.
— Буквально две минуты, — наседать, наседать!
Кривит рот, молча идет по коридору — но не в кабинет, а дальше, к застекленному аппендиксу, выводящему на запертый по холодному времени балкон с узорчато-чугунными перильцами. Внизу видна автостоянка и огороженный строительным забором кратер с грязной водой на месте снесенного бассейна “Варавиксне”, где тренировался когда-то Андрюха.
— Почему вы не хотите разговаривать?
— Знаете, мне хватило общения с полицией.
Дистанцируется даже физически — держится не меньше чем в метре.
— С вами лейтенант Кудиновс говорил?
— Чего вы от меня хотите?
Смотрим друг на друга.
— Хотя бы выяснить, что происходит.
— Послушайте, Денис. Не знаю, что там между вами и Алькой было, но лично я совершенно…
— Оля… — Делаю полшага вперед, она пытается рефлекторно отодвинуться, но за спиной у нее автомат “Венден”. — Я не в курсе, что там вам сказал этот лейтенант… И, честно говоря, понятия не имею, что вам наговорила Саша… Буквально два часа назад я выяснил, что моих друзей — тех, с которыми мы тогда сидели в “Красном”… в “Викболдсе”… — она попросила уйти, объяснив, что у нас с ней роман… Я знал ее шесть лет, но у нас с ней НИКОГДА ничего не было! Верьте, не верьте, но это правда… Я не знаю, зачем она это сделала… Не знаю, зачем ей надо было, чтобы все выглядело случайным… Я вообще так и не понял, чего она от меня в тот вечер хотела — у нас был дурацкий сумбурный разговор ни о чем… Но вы знаете, что случилось после этого разговора… Так вот я просто пытаюсь разобраться, почему это случилось. Понимаете?
В позе и взгляде этой белобрысой козы ясно прочитывается: “А откуда мне знать, что это не ты ее с балкона переправил?”
— Я надеюсь, вы не думаете…
Пожатие плеч:
— Я не знаю, что думать.
Твою же мать.
— Оля… Вы с ней в тот вечер сидели в “Красном”. Ну хоть вам она чего-то говорила?…
Пауза.
— Да то же самое она мне говорила… В смысле, не говорила, в виду имела. Что у вас… все непонятно. От работы оторвала, попросила пойти с ней, посидеть, кофе выпить… потом слинять по-тихому.
Киваю сам себе, еще шагаю вперед (Оля шарахается влево), беру картонный стаканчик из стопки, нацеживаю “венденовской” воды из синего краника и пью залпом.
Мне повезло: из двух “викболдсовских” барменш (бар-вуменш?), Тони и Мары, сегодня работала вторая — как и в тот чертов день.
— Привет. Абсента двадцать пять. — Я навалился грудью на стойку, беря быка за рога. — Мара, я насчет Сашки Князевой. Ты же знаешь, что с ней случилось, да?
Ага, растерянность, но не просто растерянность: растерянная озабоченность, словно она не знает, как себя вести, не хочет, всегда не хотела этого разговора — но и никогда не сомневалась, что рано или поздно вести его придется.
— Мара, ты же понимаешь, что я не просто так спрашиваю. Скажи, Сашка в тот вечер тебя о чем-то просила?
— Н-ну… да, просила…
— Позвонить ей, когда я к вам зайду, да? Она сказала, что у нас с ней все сложно и ей очень нужно со мной поговорить, да?
— Н-ну… Да.
— Спасибо, Мара… Абсента-то плесни. Ага, палдиес. Сколько с меня? Лат? Кстати, ничего у нас с Сашкой не было…
— Куда тебя, в Иманту?
Мы скатываемся с пологого горбика Вантового моста в ложбину Кипсалы, слева наваливается и отваливается назад намеченное дежурными строительными огнями незавершенное еще, но уже безусловное уродство недоскребного “Солнечного камня”: всего за пару лет таинственного бума недвижимости Ригу успели изувечить сильнее, чем за полвека советского провинциального псевдомодернизма — и веселуха только начинается…
— Ну, если не спешишь…
— Да я-то не спешу. А ты как?
— А я по жизни никуда не спешу. Я человек свободный. Праздношатающийся.
— Хорошо тебе…
— Да в общем не жалуюсь.
Минуем съезд возле “Олимпии”. Мельком думаю, что направо в Иманту было бы быстрей, но Санька, наверное, сама знает, что делает.
— Забавно… Еще когда мы познакомились, ну, в универе, — ты точно так же говорил…
— Что?
— Ну вот это: “Не жалуюсь!”
— Серьезно?
— Ага… Ты, кстати, с тех пор вообще мало изменился.
Под зеленый проскакиваем перекресток со Слокас и едем прямо — по Калнциема.
— Слышь, Саш…
— А мы через меня поедем. Через Золик. Если ты не против… Я просто в “Юск” хотела заскочить. Ты же вроде сказал, не спешишь…
— Да не, конечно, мне-то чего… А че, правда не изменился?
— Ага. Совершенно.
— Странно. Мне казалось, я должен был измениться здорово…
— Ты имеешь в виду внутренние ощущения?
— Ну… Да не только. За последние годы все как-то стало совсем другое. И внутри, так сказать, и снаружи. И ощущения, и люди, с которыми общаешься, да все…
— Да? У тебя тоже?
— А у тебя?
— На самом деле…
Повышая тон, начинает пиликать мобила. Не моя.
— Дэн, подкинь, пожалуйста… сзади, в сумке…
Перегибаюсь к заднему сиденью, подхватываю сумочку, даю ей. Какая-то знакомая мелодия, только из-за сотовой полифонии трудно опознать… Сашка, не глядя, сует руку, и — даже не вытащив телефон до конца — что-то жмет: мелодия затыкается.
— Спасибо… Кинь обратно… На самом деле очень странное чувство у меня… Как бы сказать… Черт, жалко, знаешь, что как-то никогда не получается нормально поговорить…
— Ну да… Ну смотри, может, заскочим еще куда, потрепемся… Как у тебя со временем?
— Слышь, а может, ко мне?…
Тут я вдруг соображаю, что у нее мобила играла. Роллинговскую “Paint it Black”.
9
Он и на самом деле был ФЭД. Только не Феликс Эдмундович Дзержинский, конечно, а Федор Эрнестович Дейч. Действительно немец — на четверть. Только не из прибалтийских (тех после Молотова и Риббентропа в сороковом репатриировали практически всех), а из поволжских. Которых, впрочем, тоже поголовно переместили — но в прямо противоположную сторону по карте. В Казахстан, где Федькин дед женился на аборигенке. Так что отец его, по каким-то тогдашним соображениям не ставший записываться в паспорте немцем, значился в пятой графе как казах. Эрнест Дейч, казах. А следом за ним и Федька — в своем негражданском alien ’s passport’e: kazahs. С материнской стороны смесь у него, кстати, не менее дикая — там и вовсе мордва, белорусы, армяне, молдаване, кажется, кто-то еще, не помню уже, кто…
ФЭД мне вспомнился при виде одноименного фотоаппарата на тюринской полочке, уставленной ретрушной техникой под неблагозвучно-легендарными аббревиатурами (ЛОМО, например:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104
Рекламный отдел: три комнатки анфиладой. “Здравствуйте… Извините, а Оля Дроздова?…” — “А она у Янсона”.
Матового коричневого стекла перегородка с дверью (с кодовым замком!), за которой размещается “петитовский” генералитет. Оля, в компании грустноглазого черноусого коротыша в тщательнейшей кройки полотняном костюме, объявляется минут через пятнадцать.
— Я же вам сказала… — испуганное раздражение.
— Буквально две минуты, — наседать, наседать!
Кривит рот, молча идет по коридору — но не в кабинет, а дальше, к застекленному аппендиксу, выводящему на запертый по холодному времени балкон с узорчато-чугунными перильцами. Внизу видна автостоянка и огороженный строительным забором кратер с грязной водой на месте снесенного бассейна “Варавиксне”, где тренировался когда-то Андрюха.
— Почему вы не хотите разговаривать?
— Знаете, мне хватило общения с полицией.
Дистанцируется даже физически — держится не меньше чем в метре.
— С вами лейтенант Кудиновс говорил?
— Чего вы от меня хотите?
Смотрим друг на друга.
— Хотя бы выяснить, что происходит.
— Послушайте, Денис. Не знаю, что там между вами и Алькой было, но лично я совершенно…
— Оля… — Делаю полшага вперед, она пытается рефлекторно отодвинуться, но за спиной у нее автомат “Венден”. — Я не в курсе, что там вам сказал этот лейтенант… И, честно говоря, понятия не имею, что вам наговорила Саша… Буквально два часа назад я выяснил, что моих друзей — тех, с которыми мы тогда сидели в “Красном”… в “Викболдсе”… — она попросила уйти, объяснив, что у нас с ней роман… Я знал ее шесть лет, но у нас с ней НИКОГДА ничего не было! Верьте, не верьте, но это правда… Я не знаю, зачем она это сделала… Не знаю, зачем ей надо было, чтобы все выглядело случайным… Я вообще так и не понял, чего она от меня в тот вечер хотела — у нас был дурацкий сумбурный разговор ни о чем… Но вы знаете, что случилось после этого разговора… Так вот я просто пытаюсь разобраться, почему это случилось. Понимаете?
В позе и взгляде этой белобрысой козы ясно прочитывается: “А откуда мне знать, что это не ты ее с балкона переправил?”
— Я надеюсь, вы не думаете…
Пожатие плеч:
— Я не знаю, что думать.
Твою же мать.
— Оля… Вы с ней в тот вечер сидели в “Красном”. Ну хоть вам она чего-то говорила?…
Пауза.
— Да то же самое она мне говорила… В смысле, не говорила, в виду имела. Что у вас… все непонятно. От работы оторвала, попросила пойти с ней, посидеть, кофе выпить… потом слинять по-тихому.
Киваю сам себе, еще шагаю вперед (Оля шарахается влево), беру картонный стаканчик из стопки, нацеживаю “венденовской” воды из синего краника и пью залпом.
Мне повезло: из двух “викболдсовских” барменш (бар-вуменш?), Тони и Мары, сегодня работала вторая — как и в тот чертов день.
— Привет. Абсента двадцать пять. — Я навалился грудью на стойку, беря быка за рога. — Мара, я насчет Сашки Князевой. Ты же знаешь, что с ней случилось, да?
Ага, растерянность, но не просто растерянность: растерянная озабоченность, словно она не знает, как себя вести, не хочет, всегда не хотела этого разговора — но и никогда не сомневалась, что рано или поздно вести его придется.
— Мара, ты же понимаешь, что я не просто так спрашиваю. Скажи, Сашка в тот вечер тебя о чем-то просила?
— Н-ну… да, просила…
— Позвонить ей, когда я к вам зайду, да? Она сказала, что у нас с ней все сложно и ей очень нужно со мной поговорить, да?
— Н-ну… Да.
— Спасибо, Мара… Абсента-то плесни. Ага, палдиес. Сколько с меня? Лат? Кстати, ничего у нас с Сашкой не было…
— Куда тебя, в Иманту?
Мы скатываемся с пологого горбика Вантового моста в ложбину Кипсалы, слева наваливается и отваливается назад намеченное дежурными строительными огнями незавершенное еще, но уже безусловное уродство недоскребного “Солнечного камня”: всего за пару лет таинственного бума недвижимости Ригу успели изувечить сильнее, чем за полвека советского провинциального псевдомодернизма — и веселуха только начинается…
— Ну, если не спешишь…
— Да я-то не спешу. А ты как?
— А я по жизни никуда не спешу. Я человек свободный. Праздношатающийся.
— Хорошо тебе…
— Да в общем не жалуюсь.
Минуем съезд возле “Олимпии”. Мельком думаю, что направо в Иманту было бы быстрей, но Санька, наверное, сама знает, что делает.
— Забавно… Еще когда мы познакомились, ну, в универе, — ты точно так же говорил…
— Что?
— Ну вот это: “Не жалуюсь!”
— Серьезно?
— Ага… Ты, кстати, с тех пор вообще мало изменился.
Под зеленый проскакиваем перекресток со Слокас и едем прямо — по Калнциема.
— Слышь, Саш…
— А мы через меня поедем. Через Золик. Если ты не против… Я просто в “Юск” хотела заскочить. Ты же вроде сказал, не спешишь…
— Да не, конечно, мне-то чего… А че, правда не изменился?
— Ага. Совершенно.
— Странно. Мне казалось, я должен был измениться здорово…
— Ты имеешь в виду внутренние ощущения?
— Ну… Да не только. За последние годы все как-то стало совсем другое. И внутри, так сказать, и снаружи. И ощущения, и люди, с которыми общаешься, да все…
— Да? У тебя тоже?
— А у тебя?
— На самом деле…
Повышая тон, начинает пиликать мобила. Не моя.
— Дэн, подкинь, пожалуйста… сзади, в сумке…
Перегибаюсь к заднему сиденью, подхватываю сумочку, даю ей. Какая-то знакомая мелодия, только из-за сотовой полифонии трудно опознать… Сашка, не глядя, сует руку, и — даже не вытащив телефон до конца — что-то жмет: мелодия затыкается.
— Спасибо… Кинь обратно… На самом деле очень странное чувство у меня… Как бы сказать… Черт, жалко, знаешь, что как-то никогда не получается нормально поговорить…
— Ну да… Ну смотри, может, заскочим еще куда, потрепемся… Как у тебя со временем?
— Слышь, а может, ко мне?…
Тут я вдруг соображаю, что у нее мобила играла. Роллинговскую “Paint it Black”.
9
Он и на самом деле был ФЭД. Только не Феликс Эдмундович Дзержинский, конечно, а Федор Эрнестович Дейч. Действительно немец — на четверть. Только не из прибалтийских (тех после Молотова и Риббентропа в сороковом репатриировали практически всех), а из поволжских. Которых, впрочем, тоже поголовно переместили — но в прямо противоположную сторону по карте. В Казахстан, где Федькин дед женился на аборигенке. Так что отец его, по каким-то тогдашним соображениям не ставший записываться в паспорте немцем, значился в пятой графе как казах. Эрнест Дейч, казах. А следом за ним и Федька — в своем негражданском alien ’s passport’e: kazahs. С материнской стороны смесь у него, кстати, не менее дикая — там и вовсе мордва, белорусы, армяне, молдаване, кажется, кто-то еще, не помню уже, кто…
ФЭД мне вспомнился при виде одноименного фотоаппарата на тюринской полочке, уставленной ретрушной техникой под неблагозвучно-легендарными аббревиатурами (ЛОМО, например:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104