Я могу спокойно продолжать свой путь, могу смотреть людям прямо в лицо, так же прямо, как вчера, как во все дни моей жизни.
И все же… какое-то чувство заставляло меня обходить людей, шедших мне навстречу. Я обходил яркие световые пятна газовых фонарей, я искал сумрака и вздрагивал, когда за мною раздавались шаги. На тёмном перекрёстке я услышал шум медленно катившегося фиакра. Я остановил его, и заспанный кучер отвёз меня домой.
Когда я открывал дверь в свою квартиру, моё решение сложилось окончательно: я решил уехать.
— Нервы у меня совсем развинтились, — сказал я вполголоса, пять или шесть раз повторил я эту фразу и, поймав себя на этом, испугался. — Прочь отсюда, да! Но не на юг, нет, не в Ниццу, не в Рапалло и не на Лидо… — В Богемии у меня было поместье, доставшееся мне по наследству от рано умершего родственника с материнской стороны. В этой старой усадьбе я провёл в молодости несколько лет и всякий раз, просматривая сообщения, предложения и счета своего управляющего, вспоминал о тех минувших светлых днях. Со времени моего детства я посетил это имение один только раз. Пять лет тому назад и в течение недели охотился на диких коз в Хрудимских лесах.
Туда меня теперь потянуло. Там нашёл бы я покой и одиночество, в которых испытывал теперь потребность как никогда. Что моё исчезновение может быть ложно истолковано в городе, что оно может быть понято как бегство, как доказательство вины, как отчаянная попытка вырваться из сети неопровержимых улик, — об этом я в ту минуту не думал. Я хотел уехать из города, вот и все. И я представлял себе, как проведу следующие недели: долгие прогулки по бесконечным еловым лесам; дружба с косматым старым охотничьим псом; отдых у пруда, где я ребёнком в поисках морских чудищ ловил водяных хрущей, саламандр и пиявок; воскресный обед в деревенской гостинице в обществе молчаливых чешских крестьян и чиновников лесного ведомства, играющих в карты; а вечером, перед сном, часок чтения в кресле перед камином, где ярко горят дрова, за бутылкой красного вина и с трубкою в зубах.
Такою рисовалась мне жизнь ближайших дней, и не успел этот план сложиться, как меня уже повлекло сейчас же его осуществить. Я дрожал от нетерпения, мне хотелось уже теперь, уже в этот миг сидеть в поезде. Я расхаживал по комнате, и привычная мне картина, письмённый стол, пёстрые гобелены на окнах, албанская пищаль и зелёный шёлковый коврик на стене — все по стало мне ненавистно и невыносимо.
Охватившая меня лихорадка нетерпения не давала мне сидеть в праздности. И чтобы упрочить решение в самом себе, чтобы заняться чем-нибудь, что могло бы меня приблизить к исполнению моего плана, я достал, как будто нельзя было терять время, оба своих чемодана и принялся укладываться. Несмотря на бушевавшую во мне тревогу, я действовал методически, думал обо всем, слуга мой Винцент — и тот не уложил бы вещей. Не позабыл я даже маленький карманный компас и немецко-чешский словарь, который был куплен мною ещё пять лет тому назад, перед моей поездкой в Богемию. Когда я кончил работу — в комнате навалены были в кучу книги, платье, кожаные гамаши и бельё, которых я не брал с собою, — когда чемоданы были заперты, я стал соображать, какими спешными делами нужно мне ещё заняться перед отъездом. Прежде всего надо отправиться в банк за деньгами. Затем — беседа с моим адвокатом, которого я собирался пригласить к себе. Отпуск? Срок моего отпуска ещё не истёк. На среду у меня назначена встреча с друзьями в оперном ресторане, от неё нужно отделаться. Далее надо послать телеграмму управляющему, чтобы на станцию были высланы лошади, и заплатить один карточный долг и по нескольким счетам — я хотел оставить здесь в полном порядке все свои дела. Несколько покупок в городе… Не забыть ещё про турнир в фехтовальном клубе, я записан участником и должен своевременно отказаться, это можно, пожалуй, сделать запиской на имя секретаря клуба.
Это было все, что мне покамест пришло в голову, я записал все эти вещи для памяти и положил листок на письменный стол под пресс-папье. Тревога моя немного улеглась. Все, что можно было сделать в этот поздний час для ускорения отъезда, было сделано. Два часа и пять минут ночи. Пора спать.
Но я все ещё был настолько взволнован, что не мог заснуть. Некоторое время я лежал с закрытыми глазами, но не чувствовал ни следа усталости; с мучительной ясностью скрещивалось множество жутких образов в моем слишком возбуждённом мозгу. Потом я вспомнил о снотворном средстве, приготовленном на моем ночном столике. В коробочке оставались ещё только две таблетки брома, и я принял их обе.
Не забыть ещё купить брома, или морфия, или веронала; какой-нибудь наркоз, вероятно, будет мне часто ещё нужен в ближайшие дни — говорил я себе и тут же вскочил и принялся взволнованно искать рецепт, сначала в бумажнике, потом во всех ящиках письменного стола, в углах комодов и шкапов, наконец, в карманах моего костюма, но так и не мог его найти.
«Это ничего, — успокаивал я себя. — Мне не нужно рецепта. В аптеке на моей улице меня знают, и аптекарь кланяется мне, когда я прохожу мимо. Немного брома я там и без рецепта могу получить. Бром! Не забыть об этом, иначе я завтра не засну в вагоне».
Я взял со стола листок с заметками на завтрашний день. И в то мгновение, когда я записывал слово «бром», мне вдруг припомнился голос, доносившийся из телефона, голос женщины, не желавшей ждать Страшного суда. Как он странно звучал! И в то же время я вспомнил слова инженера: «Вспомните! Ради Создателя, вспомните! Вы должны вспомнить!» Да, я должен был вспомнить, теперь нельзя было заснуть, мне нужно было припомнить сначала, отчего мне знаком этот голос. Теперь мне было ясно, что незнакомка владеет ключом от тайны, она в состоянии нам объяснить, почему Ойген Бишоф покинул этот мир, она это знает, я должен её найти, должен с нею переговорить…
Я лежал в постели, прижимая руки к вискам, и рылся в своих воспоминаниях. Пытался ещё раз вызвать в памяти тембр этого голоса, но это мне не удавалось. Усталость овладела мною. Снотворное средство начало действовать. Чувство покоя поднималось во мне; все, что произошло, казалось мне теперь нереальным и до странности незначительным, игрою тени на стене. Я ещё бодрствовал, но уже чувствовал лёгкую ласку сна. Отрывочные слова, лишённые смысла, раздавались у меня в ушах, предвестники сновидений. «Все ещё дождь», — сказал чей-то голос, и другие голоса к нему примешались, и я очнулся и был один. По комнате прожужжала муха. Внизу проходил мимо человек по улице и ударил палкой по плитам тротуара раз, два, три раза. Я слышал это, но мне в то же время чудилось, будто где-то дятел вдали долбит кору. Еловый лес шумел, порыв сырого ветра опахнул мне лицо, издалека донёсся крик птицы, ещё раз попытался я открыть глаза, и затем этот день окончился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39
И все же… какое-то чувство заставляло меня обходить людей, шедших мне навстречу. Я обходил яркие световые пятна газовых фонарей, я искал сумрака и вздрагивал, когда за мною раздавались шаги. На тёмном перекрёстке я услышал шум медленно катившегося фиакра. Я остановил его, и заспанный кучер отвёз меня домой.
Когда я открывал дверь в свою квартиру, моё решение сложилось окончательно: я решил уехать.
— Нервы у меня совсем развинтились, — сказал я вполголоса, пять или шесть раз повторил я эту фразу и, поймав себя на этом, испугался. — Прочь отсюда, да! Но не на юг, нет, не в Ниццу, не в Рапалло и не на Лидо… — В Богемии у меня было поместье, доставшееся мне по наследству от рано умершего родственника с материнской стороны. В этой старой усадьбе я провёл в молодости несколько лет и всякий раз, просматривая сообщения, предложения и счета своего управляющего, вспоминал о тех минувших светлых днях. Со времени моего детства я посетил это имение один только раз. Пять лет тому назад и в течение недели охотился на диких коз в Хрудимских лесах.
Туда меня теперь потянуло. Там нашёл бы я покой и одиночество, в которых испытывал теперь потребность как никогда. Что моё исчезновение может быть ложно истолковано в городе, что оно может быть понято как бегство, как доказательство вины, как отчаянная попытка вырваться из сети неопровержимых улик, — об этом я в ту минуту не думал. Я хотел уехать из города, вот и все. И я представлял себе, как проведу следующие недели: долгие прогулки по бесконечным еловым лесам; дружба с косматым старым охотничьим псом; отдых у пруда, где я ребёнком в поисках морских чудищ ловил водяных хрущей, саламандр и пиявок; воскресный обед в деревенской гостинице в обществе молчаливых чешских крестьян и чиновников лесного ведомства, играющих в карты; а вечером, перед сном, часок чтения в кресле перед камином, где ярко горят дрова, за бутылкой красного вина и с трубкою в зубах.
Такою рисовалась мне жизнь ближайших дней, и не успел этот план сложиться, как меня уже повлекло сейчас же его осуществить. Я дрожал от нетерпения, мне хотелось уже теперь, уже в этот миг сидеть в поезде. Я расхаживал по комнате, и привычная мне картина, письмённый стол, пёстрые гобелены на окнах, албанская пищаль и зелёный шёлковый коврик на стене — все по стало мне ненавистно и невыносимо.
Охватившая меня лихорадка нетерпения не давала мне сидеть в праздности. И чтобы упрочить решение в самом себе, чтобы заняться чем-нибудь, что могло бы меня приблизить к исполнению моего плана, я достал, как будто нельзя было терять время, оба своих чемодана и принялся укладываться. Несмотря на бушевавшую во мне тревогу, я действовал методически, думал обо всем, слуга мой Винцент — и тот не уложил бы вещей. Не позабыл я даже маленький карманный компас и немецко-чешский словарь, который был куплен мною ещё пять лет тому назад, перед моей поездкой в Богемию. Когда я кончил работу — в комнате навалены были в кучу книги, платье, кожаные гамаши и бельё, которых я не брал с собою, — когда чемоданы были заперты, я стал соображать, какими спешными делами нужно мне ещё заняться перед отъездом. Прежде всего надо отправиться в банк за деньгами. Затем — беседа с моим адвокатом, которого я собирался пригласить к себе. Отпуск? Срок моего отпуска ещё не истёк. На среду у меня назначена встреча с друзьями в оперном ресторане, от неё нужно отделаться. Далее надо послать телеграмму управляющему, чтобы на станцию были высланы лошади, и заплатить один карточный долг и по нескольким счетам — я хотел оставить здесь в полном порядке все свои дела. Несколько покупок в городе… Не забыть ещё про турнир в фехтовальном клубе, я записан участником и должен своевременно отказаться, это можно, пожалуй, сделать запиской на имя секретаря клуба.
Это было все, что мне покамест пришло в голову, я записал все эти вещи для памяти и положил листок на письменный стол под пресс-папье. Тревога моя немного улеглась. Все, что можно было сделать в этот поздний час для ускорения отъезда, было сделано. Два часа и пять минут ночи. Пора спать.
Но я все ещё был настолько взволнован, что не мог заснуть. Некоторое время я лежал с закрытыми глазами, но не чувствовал ни следа усталости; с мучительной ясностью скрещивалось множество жутких образов в моем слишком возбуждённом мозгу. Потом я вспомнил о снотворном средстве, приготовленном на моем ночном столике. В коробочке оставались ещё только две таблетки брома, и я принял их обе.
Не забыть ещё купить брома, или морфия, или веронала; какой-нибудь наркоз, вероятно, будет мне часто ещё нужен в ближайшие дни — говорил я себе и тут же вскочил и принялся взволнованно искать рецепт, сначала в бумажнике, потом во всех ящиках письменного стола, в углах комодов и шкапов, наконец, в карманах моего костюма, но так и не мог его найти.
«Это ничего, — успокаивал я себя. — Мне не нужно рецепта. В аптеке на моей улице меня знают, и аптекарь кланяется мне, когда я прохожу мимо. Немного брома я там и без рецепта могу получить. Бром! Не забыть об этом, иначе я завтра не засну в вагоне».
Я взял со стола листок с заметками на завтрашний день. И в то мгновение, когда я записывал слово «бром», мне вдруг припомнился голос, доносившийся из телефона, голос женщины, не желавшей ждать Страшного суда. Как он странно звучал! И в то же время я вспомнил слова инженера: «Вспомните! Ради Создателя, вспомните! Вы должны вспомнить!» Да, я должен был вспомнить, теперь нельзя было заснуть, мне нужно было припомнить сначала, отчего мне знаком этот голос. Теперь мне было ясно, что незнакомка владеет ключом от тайны, она в состоянии нам объяснить, почему Ойген Бишоф покинул этот мир, она это знает, я должен её найти, должен с нею переговорить…
Я лежал в постели, прижимая руки к вискам, и рылся в своих воспоминаниях. Пытался ещё раз вызвать в памяти тембр этого голоса, но это мне не удавалось. Усталость овладела мною. Снотворное средство начало действовать. Чувство покоя поднималось во мне; все, что произошло, казалось мне теперь нереальным и до странности незначительным, игрою тени на стене. Я ещё бодрствовал, но уже чувствовал лёгкую ласку сна. Отрывочные слова, лишённые смысла, раздавались у меня в ушах, предвестники сновидений. «Все ещё дождь», — сказал чей-то голос, и другие голоса к нему примешались, и я очнулся и был один. По комнате прожужжала муха. Внизу проходил мимо человек по улице и ударил палкой по плитам тротуара раз, два, три раза. Я слышал это, но мне в то же время чудилось, будто где-то дятел вдали долбит кору. Еловый лес шумел, порыв сырого ветра опахнул мне лицо, издалека донёсся крик птицы, ещё раз попытался я открыть глаза, и затем этот день окончился.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39