Рядом со мною стоит брат Дины и шепчет мне еле слышно, почти не разжимая губ:
— Вы намерены продолжать свои эксперименты?
Я совершил оплошность в момент рассеянности, больше ничего… Как же это можно объяснить иначе?
Глава IV
Ойген Бишоф расхаживает по комнате, чем-то он занят и как будто старается выразить словами какую-то мысль. Вдруг он останавливается передо мною и смотрит на меня. Глядит мне прямо в лицо испытующе, с беспокойным и неуверенным выражением глаз, почти недоверчиво. От этого взгляда мне становится как-то жутко, сам не знаю почему.
— Странная история, барон, — говорит он. — Возможно, что вас бросит в дрожь и в жар, если я вам расскажу её. Вы сегодня ночью, пожалуй, не сможете заснуть, вот какая это история. Но вот здесь — и Ойген Бишоф ударил себя по лбу, — здесь у меня сидит какая-то клеточка, которая не даёт себя вывести из состояния покоя. Она реагирует только на мелкие повседневные происшествия, на обыденщину. Но для страха и жути, и отчаяния, и неистового испуга — для всего этого она непригодна. Для этого у меня нет надлежащего органа.
— Расскажите же нам наконец эту историю, Бишоф! — перебил его доктор Горский.
— Не знаю, удастся ли мне объяснить вам, в чем
заключается необыкновенная сторона этого происшествия. Рассказчиком я был всегда плохим, вы это знаете. Быть может, вам это все совсем не покажется таким волнующим…
— К чему долгие предисловия, Ойген, начинай же! — говорит инженер, стряхнув пепел с папиросы.
— Ладно, выслушайте меня и думайте потом, что хотите. История вот какова. Недавно я познакомился с молодым морским офицером. Он получил долгосрочный отпуск для приведения в порядок своих семейных дел. Эти семейные дела, занимавшие его, были особого свойства. Здесь, в городе, жил его младший брат, художник и ученик академии. Художник этот, человек, по-видимому, очень даровитый, — я видел некоторые его работы — «Детскую группу», «Сестру милосердия», «Купающуюся девушку", — этот молодой человек наложил на себя руки. Самоубийство его решительно ничем не было мотивировано. Ни малейшего повода к такому акту отчаяния у него не могло быть. Не было у этого юноши ни долгов, ни других денежных забот, ни несчастной любви, ни болезни — словом, это было в высшей степени загадочное происшествие. И брат его…
— Такие самоубийства случаются чаще, чем принято думать, — заметил доктор Горский. — Полицейские протоколы довольствуются обычно формулой «в мгновенном беспамятстве».
— Да, так говорилось и в этом случае, но семья этим не удовлетворилась. Родителям прежде всего показалось непостижимым, что сын не оставил прощального письма. Даже обычной в таких случаях фразы: «Дорогие родители, простите меня, но я не мог иначе» — даже такой короткой строчки не удалось найти среди бумаг самоубийцы. Да и в прежних его письмах не было ни слова, которое указывало бы на возникшее или развивавшееся намерение покончить с собою. Семья не поверила, поэтому в самоубийство, и старший брат взялся поехать в Вену и выяснить происшедшее.
У офицера этого был определённый план, и он принялся проводить его с чрезвычайной энергией и упорством. Он поселился в квартире брата и усвоил себе его привычки и даже его распорядок дня, искал знакомства со всеми людьми, с которыми водился покойный. Всех остальных случаев знакомиться с людьми он избегал. Сделавшись учеником академии, стал рисовать и писать красками, проводил ежедневно несколько часов в кафе, где брат его был завсегдатаем, он был даже настолько педантичен, что носил одежду брата и записался на курсы итальянского языка для начинающих, которые посещал его брат, причём ходил исправнейшим образом на все уроки, хотя будучи морским офицером, и без того владел в совершенстве итальянским языком. И все это он делал в уверенности, что таким путём должен непременно прийти в конце концов к выяснению причины загадочного самоубийства, — ничто не могло его сбить с этого пути.
Такую жизнь, которая была, в сущности, жизнью другого, он вёл целых два месяца, и я не знаю, приблизился ли он за это время к своей цели. Но однажды он пришёл домой очень поздно. Его хозяйка обратила внимание на этот поздний приход, противоречивший его обычному, с точностью до минуты, предустановленному препровождению времени. Настроен он был неплохо, хотя и досадовал на то, что обед простыл. Он сказал, что собирается вечером пойти в оперу, билеты, должно быть, ещё не все распроданы, заметил он, а к одиннадцати часам просил подать ужин в его комнату.
Спустя четверть часа пришла кухарка с чёрным кофе. Дверь была заперта, но она слышала шаги офицера, расхаживавшего по комнате. Она постучала, сказала: «Кофе, господин лейтенант!» — и поставила чашку на стул перед дверью. Немного погодя она пришла ещё раз за посудой. Кофе стоит по-прежнему перед дверью. Она стучит, офицер не отвечает, она прислушивается — в комнате тишина; но вдруг она слышит слова и возгласы на непонятном языке, и сейчас же после этого раздаётся громкий крик.
Она дёргает за дверную ручку, зовёт, поднимает шум, прибегает хозяйка, обе взламывают дверь — комната пуста. Но окна открыты настежь, с улицы доносятся крики, и тут им становится ясно, что произошло: внизу теснятся люди вокруг трупа, молодой офицер за полминуты до этого выбросился в окно… На столе ещё лежит его тлеющая папироса.
— Выбросился в окно? — прервал рассказчика инженер. — Это поразительно. Ведь у него, как у офицера, наверное, было оружие.
— Совершенно верно. В ящике письменного стола был найден револьвер, вполне исправный, но незаряженный. Офицерский револьвер, девятимиллиметрового калибра. В том же ящике находилась целая коробка патронов к нему.
— Дальше, дальше, — торопил доктор Горский.
— Дальше? Да ведь это все. Он покончил с собою так же, как его брат. Нашёл ли он разгадку тайны, не знаю. Но если нашёл, то имел, по-видимому, основания унести эту тайну с собою.
— Что за вздор! — воскликнул доктор Горский. — Ведь оставил же он какую-нибудь записку, объяснение своего поступка, какую-нибудь строчку, по крайней мере для родителей.
— Нет.
Не Ойген Бишоф произнёс уверенным тоном этот ответ, а инженер Сольгруб. И он продолжал:
— Разве вы не понимаете, что у этого офицера не было времени? Времени не было, вот что поразительнее всего в этом самоубийстве. Он не успел достать свой револьвер и зарядить его. Как же мог он успеть написать прощальное письмо?
— Ты ошибаешься, Сольгруб, — сказал Ойген Бишоф, — офицер оставил письменное сообщение. Оно, впрочем, состояло из одного только слова, или, вернее, части слова.
— Вот это называется военным лаконизмом, — заметил доктор Горский и весёлым подмигиванием дал понять, что считает вымыслом всю эту историю.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39