— Ладно, Николай Петрович, ладно. Мне кажется, ваш возраст...
— Оставьте в покое мой возраст.
— Почему? — Хромов вскинул редкие белесые брови, вернее, те места, где положено быть бровям. — Ваш возраст, как и моя щетина — вполне производственные факторы. Разве нет? И если уж вы взялись в пожарном порядке воспитывать меня... Ну, ладно... Так вот, о воспитании... Я уже говорил вам, что на строительстве не ведется воспитательная работа. Она подменена разносами, выговорами. А воспитательная работа необходима, поскольку здесь кет ни города, ни девушек.
— Вам так запали в душу эти девушки... Кажется, я попал в самую точку.
— Продолжу. Сам факт прибытия в Поселок следователя прокуратуры — случай прискорбный. Но он подтверждает мою правоту. В нем, как в фокусе, отразилась вся ваша воспитательная работа. Вернее, ее результаты. Согласитесь, на стройке почти полностью отсутствует наглядная агитация. Нет в достаточном количестве ни плакатов, на лозунгов, ни призывов... В итоге частые нарушения техники безопасности. Я не удивлюсь, если не сегодня-завтра произойдет несчастный случай. И отвечать будете вы.
— Разумеется.
— Недавно вы сняли с Пролива целую бригаду такелажников под тем предлогом, что они были, так сказать, не совсем трезвы. Что ж, вы поступили правильно...
— Спасибо.
— Но вы не ударили палец о палец, чтобы предотвратить такие случаи в будущем.
— Куда же смотрит инженерная служба?
— В зеркало, Николай Петрович. Инженерная служба смотрит в зеркало. Следит за своей внешностью.
— Чем же занимаются те, кто не следит за своей внешностью?
— Их так мало, Николай Петрович! Вряд ли они в силах изменить положение. И потом... Поскольку не следят за своей внешностью, они не пользуются доверием руководства. Их снимают с рабочих мест и отправляют домой чистить зубы.
— Пока мне известен один такой случай.
— Господи, Николай Петрович! Где один — там и два, где два — там система. Вам ли это объяснять! Бич стройки — неорганизованность. Работа служб не согласована. Отсюда — частые простои бригад, машин, механизмов. Водители не знают, что затевают на баржах, ремонтники не знают планов водителей, газосварщики...
— Понимаю. Газосварщики не знают, что затевает зам по снабжению Хромов, чтобы обеспечить их газом. Что вы предлагаете, Станислав Георгиевич?
— Ничего. Предлагать и проводить предложения в жизнь — задача начальника. Ведь пока вы у нас начальник, я ничего не напутал?
— Значит, никакой программы у вас нет? В таком случае, прошу все то, что вы мне здесь рассказали, изложить на бумажке и отдать машинистке. Она у нас редактор стенгазеты. У нее вечно не хватает материалов.
— Хорошо, Николай Петрович. Все напишу на бумажке. А вот в какую газету отправить — решу сам.
— Наконец-то вы начинаете принимать решения.
— Боюсь, Николай Петрович, это не доставит вам радости. — Хромов тяжело поднялся. — Хочу только добавить... Вы должны быть очень осторожны, Николай Петрович. Другой начальник мог бы рассчитывать на снисхождение... Вы — нет. Что бы ни случилось, в Министерстве сразу вспомнят про ваш возраст. И в этом увидят главную причину срыва. Вы, Николай Петрович, имеете право только на победные рапорты. Но стройка не бывает без неожиданностей, верно? Эх, Николай Петрович, уходить вам надо, самому уходить, пока не поздно. Не дожидаясь оргвыводов. Самому.
— А зубы вы все-таки показали.
— Виноват, Николай Петрович. Простите, не сдержался. Виноват! — Куражась, он поклонился у двери, отчего лицо его тут же налилось кровью, и церемонно вышел.
"А ведь Хромов давно готовился к этому разговору, — подумал Панюшкин. — И кто знает, не надеялся ли он, что я стану бросать ему вслед папки с бумагами? Наверно, это дало бы ему право уважать себя. Если меня ненавидят, значит, я сильный — какое прекрасное оправдание ничтожества! Да, дурные наклонности не живут в одиночку. Стоит появиться у человека слабости, и она тут же тащит за собой трусость, приспособленчество, не успеешь оглянуться, как зависть вселилась, подлость стучится... Утешает хотя бы то, что и добрые чувства, как я замечаю, не бывают одинокими — порядочность не расстается с честностью, мужество не ссорится с великодушием, все рядышком, за одним столом...
Но откуда у него такая уверенность, что дни мои сочтены? Его-то самого уволить можно в любой момент, причин для этого более чем достаточно... Что же движет им, где мотор? Изменила выдержка? Слишком долго сидел под одеялом? Ему тоже шестой десяток... И нет за душой ничего! Скольких же людей он считает виновниками неудавшейся жизни! Несчастный, слабый человек!
И ему не поможешь. Да и чем можно помочь человеку, смирившемуся с поражением? А его сегодняшняя наглость — это наглость обреченного. Он потому вел себя столь отчаянно, что ничем не рисковал. Положение в нашем маленьком, замкнутом обществе, стройка — все это не имеет для него никакой ценности.
Да, Хромову нечем рисковать. Значит, не за что бояться? И не за что драться? Молиться не на что? Какая беспросветная жизнь! А я-то, я, дубина неотесанная, в упоении стройкой, тайфунами, миллионами и годами несся, не замечая стоков вокруг себя! Стонет Хромов, съедаемый сознанием собственного ничтожества... Стонет Нина, зная, что ее парня посадят на несколько лет... Но неужели я исторгаю лишь счастливый, беззаботный смех? Мои стоны никто не слышит. И дело не в начальственном честолюбии. Застонать вслух, значит, проявить слабость — роскошь, которую я не могу себе позволить".
* * *
Столовая располагалась в вагоне, очень похожем на железнодорожный. Только колеса у него были не стальные, а на шинах, за два года они полностью ушли в зыбкий песок. От вагона к сараям тянулся щербатый частокол забора, рядом в беспорядке громоздились пустые ящики из-под тушенки, круп, макарон. Выкрашенный темно-зеленой, такой железнодорожной краской, этот вагон, его покатая ребристая крыша с вентиляционными грибками, тамбур со ступеньками, закругленные углы окон не раз наводили Панюшкина на мысль, что опять едет он в поезде еще на одну окраину страны, а состав лишь на минуту остановился у полустанка — вот-вот дернутся и поплывут вагоны. И снова понесутся мимо окон заснеженные сопки, раскаленные на солнце барханы, дюны, зеленые стены тайги, замелькают мосты, одинокие избы, замелькают неподвижные стрелочники с желтыми флажками — Панюшкина всегда почему-то трогали эти люди, стоящие вдоль дорог.
Но поезд стоял уже третий год, и Панюшкин знал — это его последняя остановка.
Столовая была пуста, только возле самого тамбура, на своем привычном месте в углу сидел Панюшкин. Напротив устроился Белоконь.
— Деточка ты моя, Николай Петрович, — скороговоркой частил следователь, вынимая из портфеля бланки протоколов, — прости меня, грешного, что подловил тебя в этом несуразном месте!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103