— Ладно, продолжим.
— О! Наконец-то слышу дельные слова. Задаю неприятный вопрос — продавец Вера была твоей женой?
— Она ею и осталась. Официально.
— В разладе виновен Горецкий?
— Можно и так сказать, можно так и не говорить. Он просто оказался сноровистее других. Только и того.
— У них и сейчас что-то есть?
— Вряд ли. Он у Нины живет — это секретарша Панюшкина.
— Как ты относишься к Горецкому?
— Никак.
— И не больше?
— Говорю же — никак. Все сгорело. Все сгорело, Иван Иваныч.
— Но тогда на Проливе во время бурана ты его нашел?
— Послушай, да ведь ты в самом деле взломщик! Отвлек меня расспросами о жене, затеял переговоры через дверь, а сам тем временем шастанул в окно?
— Это ты над ним поработал на Проливе? Физиономию ты ему разукрасил?
— Было дело, — крякнул Жмакин.
— Значит, Горецкий не встретился с Большаковым в ту ночь? Значит, он не сталкивал его с обрыва? Не покушался на него?
— Я с самого начала это сказал.
— Кто же тогда?
— Откровенно говоря, я не уверен, что было покушение.
— Эх, мил человек! Откровенно говоря, откровенно говоря... Ты ведь знаешь, кто это был. И, может быть, правильно делаешь, что не говоришь мне... Потому что это был человек... который не ведал, что творил. Так?
— Значит, и ты знаешь?
— Вот видишь, Федя, ты подтвердил, что не только покушение было, по даже знаешь, кто покушался... Ну, ладно, вопрос под занавес... Когда на Проливе ты поработал над Горецким... Это было сведение старых счетов или новых?
— Ты имеешь в виду историю с женой? Нет, она здесь ни при чем. Если я начну сводить старые счеты, мне придется половину Поселка... Ты понимаешь. Я намылил ему шею только за Юру.
Как выяснилось во время моего разговора с Панюшкиным, меньше всего ему известно о Жмакине. По слухам, в Москву он не вернулся, работает где-то на Камчатке, на каком-то маленьком причале. Говорят, совсем не изменился, остался таким же немногословным, неторопливым. Живет как будто с какой-то женщиной из местных, у них родился сын. Но с женщиной этой они не расписаны, кто-то даже говорил Панюшкину, что Жмакин так и не развелся со своей первой женой. Кстати, о ней никому ничего не известно.
Уже потом, через несколько месяцев после встречи с Панюшкиным, я узнал от Званцева, что он видел однажды Жмакина в Москве, на ВДНХ в павильоне «Космос». Званцев не подошел к нему, то ли оробел, то ли торопился, то ли каких-то своих гостей сопровождал, в общем, не подошел. Что его поразило тогда — рассматривал Жмакин не ракеты, не межпланетные станции, не космические кабины. Медленно, сосредоточенно ходил он вдоль длинного ряда портретов космонавтов, останавливался перед каждым, и перед живыми ныне, и перед погибшими, долго смотрел им в глаза, будто спрашивал о чем-то, будто разговор между ними какой-то происходил.
Новый костюм на нем сидел неловко — Жмакин уже успел обтянуть его и на локтях, и на коленях. Званцев еще сказал мне, что случайно услышал, как Жмакин спрашивал у прохожего дорогу к какой-то окраинной гостинице. Судя по этому, Званцев довольно долго ходил за Жмакиным, видно, хотелось ему подойти, но так и не решился, что-то его остановило. А когда он, решившись, на следующий день позвонил в эту гостиницу, ему ответили, что, действительно, такой проживал, но утром вместе с семьей отбыл на юг.
Гости расположились вдоль стен, а Панюшкин сидел в центре и пел, подыгрывая себе на гитаре, дребезжащей и ободранной — видно, сопровождала она его не один год...
— С этой маленькой старой гитарой я смеялся, и плакал, и пел, и за шумной веселой забавой оглянуться на жизнь не успел! — последние слова у Панюшкина как-то сдвинулись, получились невнятными — он отставил гитару и засеменил на кухню. Вернувшись через минуту, подбежал к столу, что-то поправил, что-то положил, стараясь не смотреть на гостей.
— Э, нет, — категорически заявил Ливнев и решительно взял гитару. — Так не пойдет... Смеялся он, видите ли, пел... Оглянуться не успел... — Ливнев мощно откашлялся, подмигнул Опульскому, крупно подмигнул, половиной лица, чем ввел того в смущение, потом всей лапищей ударил по струнам и низким, чуть хрипловатым и все же довольно приятным голосом проговорил: нелюдимо наше море, Николай Петрович... День и ночь шумит оно... В роковом его просторе... много бед погребено! Ох, много!
— Да уж куда больше, — согласился Панюшкин.
— Подхватывайте! — приказал Ливнев. — Успеете водки-то нажраться! — Чувствовалось, что гитару он держал в руках не первый раз. Закончив еще одно четверостишие, он, казалось, забыл о присутствующих, видел только Панюшкина, только к нему обращался. — Облака бегут над морем... Крепнет ветер, зыбь черней... Будет буря — мы поспорим и помужествуем с ней! И еще посмотрим, кто — кого!
— Любопытно было бы посмотреть, — проворчал Панюшкин, пряча глаза.
— Но зато там, за далью непогоды, есть блаженная страна, — торопясь зачастил Тюляфтин, будто хотел показать, что и он знает слова. — Не темнеют неба своды, не проходит тишина! Вот бы туда, а, Николай Петрович!
— Блажь! — вскинулся Панюшкин и грохнул ладонью о накрытый стол. — Блаженная страна не там! Она здесь! — он ткнул пальцем в пол. — Конечно, если смотреть из столицы, то можно сказать, что она там. И когда будете в Министерстве докладываться, товарищ Тюляфтин, можете подтвердить, что да, там, за далью непогоды, есть блаженная страна. Есть. Только не вздумайте сказать, что у нас не темнеют неба своды, что не проходит тишина. Но, откровенно говоря, какая же это блаженная страна, если в ней только тишь да гладь, да божья благодать? Это уж, скорее, страна блаженных.
— С вашего позволения, я закончу, — Ливнев снова ударил пятерней по струнам. — Но сюда выносят волны только сильного душой! Смело, братья, бурей полный, прям и крепок парус мой! — Ливнев бросил на кровать еще звенящую гитару.
— Надеюсь, классик не обидится на вас за маленькую поправку? — улыбнулся Мезенов.
— Конечно-конечно! — спохватился Тюляфтин. — Ведь у Языкова сказано, что не сюда выносят волны, а туда выносят волны...
— Обиду классика я стерплю, — Ливнев махнул рукой. — Лишь бы на меня не обиделся Николай Петрович... А, Николай Петрович?
— Какая разница... Туда выносят волны, сюда выносят волны... Уж коли всех нас вынесло на эти берега... — Панюшкин замолчал.
— А я вот стою здесь в сторонке и думаю, — заговорил в общей тишине Чернухо.
— Не может быть! — неестественно громко воскликнул Тюляфтин и тут же смолк, поняв рискованность своей шутки.
— Так вот, я стою и думаю, — повторил Чернухо, — а не выпить ли нам?
— Разве что по одной! — подхватил Ливнев.
— Во всяком случае, не больше, — усмехнулся Мезенов.
Панюшкин снова хлопнул в ладоши.
— Прошу к столу! Пора начинать! Таймень не любит ждать, таймень — товарищ строгий, он порядок любит!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103