— Ну? За что? — спросил Панюшкин.
— За свершение наших планов! — убежденно сказал Дедуля. — За свершение наших самых несбыточных, невероятных и, не побоимся этого слова, дурацких планов! — и он так решительно выпил из стеклянной баночки, будто только от этого зависело его счастливое будущее.
Панюшкин подержал кулак у рта, словно прислушиваясь к себе, повернулся к Дедуле:
— А теперь скажи, Порфирьич, за что же мы пили, какие у тебя планы?
— О! Вы представляете, Николай Петрович, оказывается, у меня на Кубани живет обширная родня! Какие-то двоюродные тетки, троюродные братья, сестры, родной дед и так дал ее. Все они меня помнят, что, впрочем, вполне заслуженно, и жаждут видеть ежедневно. Другими словами — зовут на Кубань.
— Поедешь?
— Обязательно. Фрукты, овощи, солнце, родня... После этого климата мне три года надо на солнечной части земного шара жить и наверстывать упущенное! Я что решил — покупаю на заработанные под вашим руководством деньги пять вагонов леса, отправляю их на Кубань и строю дом. Представляете — два этажа! Подвал, выложенный кирпичом. Там всегда прохладно, там будет стоять грубая, но надежная мебель — стол, стулья, полки, керамика, на стенах — чеканка... Вы не знаете, какую я чеканку делал? Нет? О! Я год жил чеканкой, и она до сих пор украшает лучшие дома города Днепропетровска. Да что дома! Дирекция нового беломраморного театра оперы и балета сочла за честь повесить мою чеканку в фойе! Правда, ее оттуда вскорости сперли. Но и это кое о чем говорит! Самые влиятельные люди города перебегали дорогу, чтобы поздороваться со мной, чтобы пожать вот эту руку! Да, так я не досказал про дом, который построю на Кубани... В подвале у меня всегда будет хорошее сухое вино для друзей. Приглашаю, Николай Петрович!
— Спасибо. Обязательно приеду. Непременно.
— Договорились! Жду! Адрес вышлю дополнительно. А перед домом будут расти розы! У меня будет прекрасный розарий! Вы знаете, какие розы растут на Кубани? Не розы, а... а... наваждение какое-то!
— Но перед этим надо купить пять вагонов леса? — уточнил Званцев. — И лес, как я понимаю, нужен хороший, верно?
— Да, пяти хватит даже на то, чтобы расплатиться с ребятами, которые будут помогать! — Дедуля захохотал радостно в предчувствии счастливых времен, и по его рыжей бороде запрыгали яркие блики от горящих поленьев.
Он даже не заметил подковырки Званцева. Впрочем, вполне возможно, что он попросту не пожелал услышать отрезвляющие слова, как делал это всю жизнь — брал в расчет только радостную сторону событий.
— Сколько тебе лет, Порфирьич? — грустно спросил Панюшкин.
— Сорок пять. А что? Думаете, не успею построить?
— Полагаю, не успеешь. Во всяком случае, надо торопиться. Дом построить не менее сложно, Порфирьич, нежели наш трубопровод. Там свои тайфуны, свои комиссии...
— Вообще-то, да, — тут же без колебаний согласился Дедуля. — Хлопотно это — дом строить. Ну, построю я его, а дальше? Ведь в нем жить надо, в доме-то! Работать где-то! А кем я буду работать в кубанской станице? Да засохну я там раньше своего розария! Пропади он пропадом этот дом вместе с подвалом и бассейном! Дом — это такое тяжелое испытание для всех моральных и нравственных основ человека! Там украсть захочется, там в сговор вступить с антисоциальными элементами... А тяжести поднимать думаете легко? Нет, здоровье — оно не вечно! Будем живы!
— Ох, Порфирьич! — вздохнул Панюшкин. И подумал — немало еще по Дальнему Востоку, да по нашим островам, да по всей России-матушке таких вот неустроенных, мятущихся, мотающихся со стройки на стройку, из одного полузанесенного общежития в другое — полузатопленное, и не могут, бедолаги, найти себя, не могут сделать себя. И фильмы они снимают, и плотины строят, и просто шатаются... Что мешает им? Куда идут они, да и идут ли? Ведь сил в нем, в этом толстобрюхом Порфирьиче, на добрый десяток человек заложено! Ведь действительно висят его чеканки в фойе театра, крутят по телевидению его старые фильмы, и машины он знает, и нет в отряде водителя более самоотверженного и отчаянного, чем Дедуля. Где же осядет он, на чем остановится? Каким ветром опять подхватит его и куда занесет? И эта бравада, эта постоянная готовность посмеяться над самим собой, над своими удачами и неудачами и тут же стеснительность, опаска — как бы не подумали, что он больно всерьез к себе относится, как бы не решили, что он гордится своими фильмами, как бы не приняли за хвастовство утверждения, что его чеканки брали призы на республиканских выставках. Что за всем этим? Только ли безалаберность? Ребенок, какой он еще ребенок! Сколько в нем робости, жажды покровительства, детской уверенности в бесконечности своей жизни, в том, что все подвластно ему, все он может и всего добьется, если захочет. И ведь не пустая это уверенность.
— Может, еще по одной? — спросил Дедуля. — Сорок пять мне сегодня, Николай Петрович!
— Вона какие дела! Раз такое дело, придется, — Панюшкин посмотрел ему в глаза и увидел в них такую собачью тоску, что невольно содрогнулся. Он постарался улыбнуться, но совсем не был уверен, что улыбка получилась. — За встречу на Кубани! — Панюшкин ощутил, как сильно, упруго ткнулась в его стакан баночка Дедули. Тот благодарил за несбыточный тост.
— Глядишь — и праздник получился нежданно-негаданно! — браво начал Дедуля, но продолжить не смог.
И еще раз чокнувшись со всеми, молча выпил. Да так и остался сидеть, невидяще глядя перед собой.
— А! Дни рождения всегда настораживают... Невольно прикидываешь — а много ли тебе осталось, — сказал Костя-парикмахер.
— Как-то странно ты настроен сегодня... На худшее.
— А я всегда, Николай Петрович, на худшее настроен. Легче жить. Вернее, легче встречать жизненные невзгоды. Вот мы с Порфирьичем до вас говорили... При такой позиции жизни не удастся застать меня врасплох, что бы она ни придумала, какую бы пакость ни затеяла. И потом, Николай Петрович, мне сдается, вы тоже настроены на худшее. Оно и верно — здесь нужно только радоваться, когда происходит не самое мерзостное из всего возможного.
— Продолжай, Костя, с тобой всегда интересно поговорить.
— А, Николай Петрович! Вам со мной скучно. Вы — человек дела, а я — человек настроения.
— Наверно, потому и интересно, — усмехнулся Званцев. Очки его запотели, он долго протирал их подвернувшимся полотенцем, щурясь добро и беспомощно.
— Здесь как... Упал туман такой, что вытянутой руки средь бела дня не видать — радуйся, что при этом еще и дождя нет. Пошел дождь — радуйся, что погода тихая. Ударил шторм — опять есть причина повеселиться, все-таки это не зимний шторм. А если буран зимой начнется, если он Поселок занесет на три метра — вообще отлично. Стены не продувает, Пролив подо льдом, трубы на дне из траншей не выворачивает.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103