Значит, я уже тогда мертвечиной вонял... Эх, Толька, давай выпьем!
Хромов сдернул со второй бутылки белую нашлепку, отбросил ее, плеснул водки в обе баночки и резко, со стуком поставил бутылку на место. Видно, стол слегка плавал у Хромова перед глазами, и он боялся промахнуться, чтобы не опустить бутылку в тот момент, когда стол, как плот, отчалит от него.
— Знаете, Станислав Георгиевич, — вдруг заговорил Кныш четко и звонко. — Я бы попросил, если это, конечно, не очень вас затруднит, а я надеюсь, что это не должно затруднить, поскольку моя просьба не столь уж обременительна для человека, который пригласил меня к себе домой, а если уж я согласился и пришел...
— Подожди, — Хромов покрутил головой. — Давай сначала. Я запутался. Сначала. Ну?
— Я попросил бы, несмотря на то, что мы сидим с вами за одним столом и пьем из одной бутылки...
— Проси! — разрешил Хромов. — Ну?
— Попросил бы вас не называть меня Толькой. Мне это неприятно. Меня зовут Анатолий Евгеньевич. Вот. Если это вас не затруднит. Да.
— Что? Ха-ха! — Хромов искренне развеселился. — Выходит, ты вовсе не Толька? А кто же ты? Анатолий Евгеньевич? Ну какой же ты Анатолий Евгеньевич? — тихо проговорил он. — Посмотри на себя в зеркало... Маленький, плюгавенький, шевелюра просматривается до самого горизонта... Может, должность тебя красит, место? Кто ты? Бывший директор столовки, а ныне работник метлы... Кто ты будешь завтра? Никто. Нет, Толька, никогда не стать тебе Анатолием Евгеньевичем. Упустил момент. И не жалей. Мне, например, Толька больше нравится. Не надо лезть туда, где тебе неуютно, не всех называют по отчеству из уважения. Поверь, если кто к тебе по батюшке обратится, значит, он просто смеется. Смеется, Толька. Или ему что-то от тебя нужно. Вот начальник стройки... Могу что угодно о нем думать, пакостить, кровь портить, жизнь ему сокращать... Могу. Но он — Николай Петрович. И никуда не денешься.
— А вы, в таком случае, кто же будете, позволительно спросить? Если это, конечно, вас не затруднит, не поставит в неловкое положение, мне бы не хотелось...
— Позволительно, Толька, сегодня тебе все позволительно. Так вот я — Хромов. И весь сказ. Хромов. А если угодно, зови меня Славиком. Тебе и это позволительно. Славик, — Хромов захохотал. Он уже взял было баночку с водкой, но снова поставил на стол, а отсмеявшись, выпил, не чокнувшись. — А ведь ты, Толька, еще влюбиться можешь. Точно говорю. Есть ли у тебя какие мужские достоинства, мне неведомо, да и плевать мне на них, но влюбиться ты можешь. Но знаешь, Толька, уж больно много тебе зарабатывать надо, чтобы какая-нибудь завалящая бабенка с интересом на тебя посмотрела. — Хромов помолчал. — Вот скажи мне, Толька, ты эгоист?
— А вы? — игриво спросил Кныш, окончательно решив больше не обижаться, поскольку обиды его только тешили Хромова.
— Эх, Толька, Толька... Даже пьяный боишься сказать то, что думаешь... Страшно тебе живется, еще похуже, чем мне. Все в себе носишь, а? Надорвешься, Толька, помяни мое слово, ох, надорвешься...
— Как-нибудь! — беззаботно сказал Анатолий Евгеньевич, разливая остатки водки. — Как-нибудь! — повторил он, и глаза его сверкнули зло и трезво.
— Умом тронешься, — Хромов вытер ладонями красные слезящиеся глаза, потом для верности протер их рукавом, внимательно посмотрел на Анатолия Евгеньевича и повторил: — Умом тронешься. И сейчас не блещешь, а то вообще... Смеху-то будет, господи, вот смеху-то людям будет!
— Станислав Георгиевич, зачем же вы другу так говорите, слова нехорошие подбираете... Знаете, у меня ощущение, что мы собрались не для того...
— Друг?! — удивился Хромов. — Толька, да какой ты мне друг? Ты, Толька, собутыльник! И всегда останешься собутыльником. Выше тебе не подняться. Мне один черт — с тобой ли пить или вой с той лошадью, что под окном ходит! Только лошадь не пьет, а ты, я смотрю, пьешь, как лошадь. Да ты не обижайся, Толька. На меня невозможно обидеться, не тот я человек...
Хромов задумчиво погрузил алюминиевую ложку в банку с икрой, набрал с верхом, сунул в рот и начал жевать, невидяще глядя перед собой прозрачными глазами. Анатолий Евгеньевич брезгливо рассматривал его седую щетину на красных щеках, перекрученные уголки воротника рубашки, обрывок какой-то лоснящейся ткани, которая лет двадцать назад была, возможно, галстуком, смотрел на светлые и прямые ресницы Хромова и испытывал странное чувство удовлетворения. Нет, таким он никогда не будет — это Кныш знал наверняка. И то, что кто-то оказался слабее его, кто-то не выдержал схватки с самим собой и сдался, потерпел такое вот сокрушительное поражение, наполняло его душу гордостью за самого себя.
— Что, Толька, неважный у меня вид? — вдруг спросил Хромов трезвым голосом. — Неважный... Я знаю... Ты не поверишь — лет пятнадцать назад я был первым пижоном на Острове! Брючки, галстучки, штиблетики, запонки... Боже, сколько было суеты, забот, тщеславия, сколько было довольства собой! А сколько было планов и надежд... Не жди, Толька, ни планов своих, ни надежд не раскрою, сейчас они только смех вызовут, только смех. Не поверишь, жена у меня была и сын... Нашлась все-таки одна дура, клюнула на мои запонки и штиблетики...
— Где же она сейчас? — спросил Анатолий Евгеньевич, скучая, прикидывая, как бы это половчее удрать от Хромова.
— Черт ее знает... Ушел я от них. Ушел. Сложил запонки в чемодан, галстучки, — Хромов подергал себя за лоснящийся лоскут, — этот тоже в чемодан положил и ушел... А сейчас спроси у меня, Толька, почему ушел... Ну! Спроси! Нет, ты спроси!
— Скажите, Станислав Георгиевич, почему вы все-таки ушли от жены, от сына? — послушно проговорил Анатолий Евгеньевич.
— Эх, Толька... Ушел, как уходят с работы, как переезжают в другой город и бросают тот, в котором жили до сих пор, как уходят со старой квартиры на новую... Показалось мне, Толька, что достиг я предела, что ничего уже со мной больше в жизни не будет, никого у меня уже не будет, что вот только эта жена, этот сын, и все, и навсегда, и до самого конца... И жить я при них буду, и помирать у них на руках... В общем, мир земной и беспредельный вроде бы как сошелся клином. И показалось мне все это... Ты вот дай мне, дай человека, на которого я бы мог молиться по ночам, пусть по пьянке, но молиться. Хочу молиться, Толька! Не веришь?
— Так вы... того... верующий? — глаза Анатолия Евгеньевича округлились, и щеки залила бледность.
— Дурак ты, Толька... Ну какой же я верующий... Я молиться хочу, потому что пусто вот здесь! — Хромов гулко постучал кулаком в пухлую грудь. — Понимаешь — пусто! Опереться не на что. А ты дай мне человека! Дай! — все громче требовал Хромов от оробевшего Анатолия Евгеньевича. — Не можешь, — удовлетворенно проговорил он. — Никто не может...
— Станислав Георгиевич, вы такие вопросы задаете.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103
Хромов сдернул со второй бутылки белую нашлепку, отбросил ее, плеснул водки в обе баночки и резко, со стуком поставил бутылку на место. Видно, стол слегка плавал у Хромова перед глазами, и он боялся промахнуться, чтобы не опустить бутылку в тот момент, когда стол, как плот, отчалит от него.
— Знаете, Станислав Георгиевич, — вдруг заговорил Кныш четко и звонко. — Я бы попросил, если это, конечно, не очень вас затруднит, а я надеюсь, что это не должно затруднить, поскольку моя просьба не столь уж обременительна для человека, который пригласил меня к себе домой, а если уж я согласился и пришел...
— Подожди, — Хромов покрутил головой. — Давай сначала. Я запутался. Сначала. Ну?
— Я попросил бы, несмотря на то, что мы сидим с вами за одним столом и пьем из одной бутылки...
— Проси! — разрешил Хромов. — Ну?
— Попросил бы вас не называть меня Толькой. Мне это неприятно. Меня зовут Анатолий Евгеньевич. Вот. Если это вас не затруднит. Да.
— Что? Ха-ха! — Хромов искренне развеселился. — Выходит, ты вовсе не Толька? А кто же ты? Анатолий Евгеньевич? Ну какой же ты Анатолий Евгеньевич? — тихо проговорил он. — Посмотри на себя в зеркало... Маленький, плюгавенький, шевелюра просматривается до самого горизонта... Может, должность тебя красит, место? Кто ты? Бывший директор столовки, а ныне работник метлы... Кто ты будешь завтра? Никто. Нет, Толька, никогда не стать тебе Анатолием Евгеньевичем. Упустил момент. И не жалей. Мне, например, Толька больше нравится. Не надо лезть туда, где тебе неуютно, не всех называют по отчеству из уважения. Поверь, если кто к тебе по батюшке обратится, значит, он просто смеется. Смеется, Толька. Или ему что-то от тебя нужно. Вот начальник стройки... Могу что угодно о нем думать, пакостить, кровь портить, жизнь ему сокращать... Могу. Но он — Николай Петрович. И никуда не денешься.
— А вы, в таком случае, кто же будете, позволительно спросить? Если это, конечно, вас не затруднит, не поставит в неловкое положение, мне бы не хотелось...
— Позволительно, Толька, сегодня тебе все позволительно. Так вот я — Хромов. И весь сказ. Хромов. А если угодно, зови меня Славиком. Тебе и это позволительно. Славик, — Хромов захохотал. Он уже взял было баночку с водкой, но снова поставил на стол, а отсмеявшись, выпил, не чокнувшись. — А ведь ты, Толька, еще влюбиться можешь. Точно говорю. Есть ли у тебя какие мужские достоинства, мне неведомо, да и плевать мне на них, но влюбиться ты можешь. Но знаешь, Толька, уж больно много тебе зарабатывать надо, чтобы какая-нибудь завалящая бабенка с интересом на тебя посмотрела. — Хромов помолчал. — Вот скажи мне, Толька, ты эгоист?
— А вы? — игриво спросил Кныш, окончательно решив больше не обижаться, поскольку обиды его только тешили Хромова.
— Эх, Толька, Толька... Даже пьяный боишься сказать то, что думаешь... Страшно тебе живется, еще похуже, чем мне. Все в себе носишь, а? Надорвешься, Толька, помяни мое слово, ох, надорвешься...
— Как-нибудь! — беззаботно сказал Анатолий Евгеньевич, разливая остатки водки. — Как-нибудь! — повторил он, и глаза его сверкнули зло и трезво.
— Умом тронешься, — Хромов вытер ладонями красные слезящиеся глаза, потом для верности протер их рукавом, внимательно посмотрел на Анатолия Евгеньевича и повторил: — Умом тронешься. И сейчас не блещешь, а то вообще... Смеху-то будет, господи, вот смеху-то людям будет!
— Станислав Георгиевич, зачем же вы другу так говорите, слова нехорошие подбираете... Знаете, у меня ощущение, что мы собрались не для того...
— Друг?! — удивился Хромов. — Толька, да какой ты мне друг? Ты, Толька, собутыльник! И всегда останешься собутыльником. Выше тебе не подняться. Мне один черт — с тобой ли пить или вой с той лошадью, что под окном ходит! Только лошадь не пьет, а ты, я смотрю, пьешь, как лошадь. Да ты не обижайся, Толька. На меня невозможно обидеться, не тот я человек...
Хромов задумчиво погрузил алюминиевую ложку в банку с икрой, набрал с верхом, сунул в рот и начал жевать, невидяще глядя перед собой прозрачными глазами. Анатолий Евгеньевич брезгливо рассматривал его седую щетину на красных щеках, перекрученные уголки воротника рубашки, обрывок какой-то лоснящейся ткани, которая лет двадцать назад была, возможно, галстуком, смотрел на светлые и прямые ресницы Хромова и испытывал странное чувство удовлетворения. Нет, таким он никогда не будет — это Кныш знал наверняка. И то, что кто-то оказался слабее его, кто-то не выдержал схватки с самим собой и сдался, потерпел такое вот сокрушительное поражение, наполняло его душу гордостью за самого себя.
— Что, Толька, неважный у меня вид? — вдруг спросил Хромов трезвым голосом. — Неважный... Я знаю... Ты не поверишь — лет пятнадцать назад я был первым пижоном на Острове! Брючки, галстучки, штиблетики, запонки... Боже, сколько было суеты, забот, тщеславия, сколько было довольства собой! А сколько было планов и надежд... Не жди, Толька, ни планов своих, ни надежд не раскрою, сейчас они только смех вызовут, только смех. Не поверишь, жена у меня была и сын... Нашлась все-таки одна дура, клюнула на мои запонки и штиблетики...
— Где же она сейчас? — спросил Анатолий Евгеньевич, скучая, прикидывая, как бы это половчее удрать от Хромова.
— Черт ее знает... Ушел я от них. Ушел. Сложил запонки в чемодан, галстучки, — Хромов подергал себя за лоснящийся лоскут, — этот тоже в чемодан положил и ушел... А сейчас спроси у меня, Толька, почему ушел... Ну! Спроси! Нет, ты спроси!
— Скажите, Станислав Георгиевич, почему вы все-таки ушли от жены, от сына? — послушно проговорил Анатолий Евгеньевич.
— Эх, Толька... Ушел, как уходят с работы, как переезжают в другой город и бросают тот, в котором жили до сих пор, как уходят со старой квартиры на новую... Показалось мне, Толька, что достиг я предела, что ничего уже со мной больше в жизни не будет, никого у меня уже не будет, что вот только эта жена, этот сын, и все, и навсегда, и до самого конца... И жить я при них буду, и помирать у них на руках... В общем, мир земной и беспредельный вроде бы как сошелся клином. И показалось мне все это... Ты вот дай мне, дай человека, на которого я бы мог молиться по ночам, пусть по пьянке, но молиться. Хочу молиться, Толька! Не веришь?
— Так вы... того... верующий? — глаза Анатолия Евгеньевича округлились, и щеки залила бледность.
— Дурак ты, Толька... Ну какой же я верующий... Я молиться хочу, потому что пусто вот здесь! — Хромов гулко постучал кулаком в пухлую грудь. — Понимаешь — пусто! Опереться не на что. А ты дай мне человека! Дай! — все громче требовал Хромов от оробевшего Анатолия Евгеньевича. — Не можешь, — удовлетворенно проговорил он. — Никто не может...
— Станислав Георгиевич, вы такие вопросы задаете.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103