Но, разумеется, чтобы снимать таким маленьким объективом, нужна немалая сноровка, иначе фотографии будут нечеткими и плохо откадрированными. К тому же для любителя пятьдесят кадров на одной кассете – это много, а для профессионала как раз то, что нужно. Микропленку легко переправить по почте, а уж спрятать – пара пустяков. Где-то он вычитал, что шпион, переходя границу, клал кассету от «Минокса» в рот и при этом свободно разговаривал (наверно, автор все же немного приврал или у того шпиона была неординарная ротовая полость).
А дело-то явно нечисто. Дука не страдал шпиономанией – уже вышел из этого возраста, – но кассета была в сумочке погибшей девушки, а среди женщин редко встречаются настолько увлеченные искусством фотографии, чтобы работать «Миноксом». Притом речь идет не просто о девушке, а об особе известного сорта – из тех, что время от времени отправляются на поиски спутника, и в случае если эти поиски увенчаются успехом, получают определенную компенсацию. Доктор Карруа охарактеризовал бы такое поведение как проституцию – терминология отнюдь не рыцарская, но суть дела отражает. Далее: вышеупомянутая девица по причинам, назвать которые не пожелала, грозилась покончить с собой и выполнила свою угрозу. Строить какие-либо гипотезы бессмысленно и все же хотелось бы узнать, что запечатлено на пленке (если бы она была чистая, между колесиками торчал бы ее клочок, хотя еще не факт, что спустя год на негативе сохранилась видимость). Но в одном он был уверен: если все-таки удастся ее проявить, семейных фотографий у моря на ней не окажется.
Это необходимо выяснить сейчас же, немедленно. Он не заснет, куска не проглотит и ни о чем другом не сможет думать, пока не увидит фотографии.
Завернув кассету в платок, он сунул ее в карман.
– Извините, я сейчас.
Телефон стоял в прихожей. Дверь кухни была приоткрыта; Лоренца вязала что-то теплое для девочки и слушала радио. Поймав его взгляд, хотела было вскочить, но он улыбнулся и махнул ей рукой: сиди, мол. Посмотрел на часы: девять.
– Доктора Карруа, пожалуйста.
– Кто говорит?
– Дука Ламберти.
Долгое ожидание, потом в трубке что-то щелкнуло, и послышался искаженный голос Карруа:
– Прости, это я зеваю.
– Ты меня прости, но я должен срочно с тобой поговорить.
– Мог бы и не звонить, ты же знаешь: у меня все часы приемные.
– Но мне еще нужна фотолаборатория, она работает?
– Что? Фотолаб... Конечно нет. Сегодня же воскресенье.
– Жаль, не хотелось ждать до утра. – Еще чего! Да он из-под земли фотографа достанет, не то что из теплой постели!
– Ну, если дело не терпит, то я, конечно, найду кого-нибудь.
– Не терпит! Я все объясню, как только приеду.
– Ладно, жду.
– Сынка Аузери я прихвачу с собой.
Десять минут спустя они с Давидом были на улице Фатебенефрателли, а без двадцати двенадцать большой письменный стол Карруа был весь завален фотографиями 18x24, увеличенными с проявленной пленки «Минокса». Еще на столе стояли две бутылки кока-колы. Давид в отличие от Дуки и Карруа не снял пиджака; они усадили его в углу кабинета за журнальный столик с пишущей машинкой, и он не поднялся с места, даже когда принесли фотографии.
– Ну, что скажешь?
– Погоди, надо их рассортировать.
Ханжа назвал бы эти снимки порнографией. Очень четкие, несмотря на увеличение, и технически безупречные. На фоне облаков (типичный антураж довоенной фотостудии) голые женщины в различных позах.
– Чего там сортировать, модели только две – брюнетка да блондинка.
В самом деле, двадцать пять фотографий темноволосой девушки и двадцать пять – белокурой. Эстет, наверное, стал бы спорить: это же обнаженная натура, позы хотя и смелые, но в них есть что-то от античных статуй...
Возможно, возможно, но если и так, то лишь для отвода глаз. Нет, ханжа все-таки прав: жесты девиц не оставляют на этот счет никаких сомнений. Недаром лиц почти нигде не видно, за исключением двух-трех снимков. На вид обеим натурщицам не дашь больше двадцати двух – двадцати трех лет.
– А где папка с делом Раделли? – спросил он у Карруа.
– В ящике.
Карруа полез в стол и протянул Дуке папку, пожелтевшую, всю помятую, – досье Альберты Раделли, самоубийцы. В нем была фотография, свидетельство о смерти, выданное судебным врачом, фотокопия письма, которое девушка написала сестре перед смертью и в котором просила прощения за свой поступок, отчет дежурного полицейского, три листочка со стенограммами опросов различных лиц: сестры покойной, уже известного велосипедиста Антонио Марангони, швейцара в доме, где проживала покойная вместе с сестрой. Все испещрено подписями, пометками красным карандашом и большими синими печатями. Дука вытащил фотографию девушки, переснятую с водительских прав, и положил перед Карруа вместе с одним из кадров, сделанных «Миноксом».
– Похоже, – отозвался тот.
– Сейчас уточним. Давид, подойдите на минутку.
Давид Аузери ожил, приблизился к ним, взглянул на обнаженных девиц с микропленки (фотографию с водительских прав Дука спрятал).
– Кто-нибудь из них вам знаком?
У Карруа хороший кабинет, большой, звуконепроницаемый, и ночью в нем работать одно удовольствие. У него есть и квартира где-то в городе, он, наверно, и сам толком не помнит – где, потому что бывает там, только когда ему вздумается принять ванну; в остальное же время он предпочитает отдыхать на диване, в соседней комнате, с разбросанными по полу газетами, полицейскими отчетами и телефоном в изголовье. А настоящий, родной его дом – на Сардинии, но туда он выбирается раз в год, и то на несколько дней. Поэтому единственным домом Карруа можно считать этот кабинет, вечно полный людей и происшествий. Чем не происшествие этот парень, рассматривающий фотографии? Карруа по натуре не был сентиментален, но даже у него защемило сердце при виде почти детского лица и глаз, которые так и впились в фотографию темноволосой девушки.
– Это она, – сдавленно проговорил Давид.
– Вы хотите сказать, что эта та самая девушка, которая была найдена в Метанополи год назад? – уточнил Дука.
– Да.
– А другую, блондинку, вы знаете?
– Нет.
Дука повернулся к Карруа.
– Пошли кого-нибудь за бутылкой виски. – И добавил: – Плачу я. – Он взял Давида под руку и отвел его к окну. – Потерпите, сейчас принесут виски. – Затем, как старичку, подставил ему стул. – Если почувствуете слабость в ногах, садитесь.
– Какую марку брать? – спросил Карруа.
– Самую дорогую, – отозвался Дука.
Полстакана виски сделали свое дело: взгляд у Давида стал не таким потусторонним.
– Ну вот вам и полегчало. Не стесняйтесь, наливайте еще.
Налив себе, он тоже изрядно хватанул из стакана. После трех лет заключения можно понять, почему человек тянется к бутылке: когда теряешь свое лицо и леденеют внутренности, ничто так не помогает, как виски.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
А дело-то явно нечисто. Дука не страдал шпиономанией – уже вышел из этого возраста, – но кассета была в сумочке погибшей девушки, а среди женщин редко встречаются настолько увлеченные искусством фотографии, чтобы работать «Миноксом». Притом речь идет не просто о девушке, а об особе известного сорта – из тех, что время от времени отправляются на поиски спутника, и в случае если эти поиски увенчаются успехом, получают определенную компенсацию. Доктор Карруа охарактеризовал бы такое поведение как проституцию – терминология отнюдь не рыцарская, но суть дела отражает. Далее: вышеупомянутая девица по причинам, назвать которые не пожелала, грозилась покончить с собой и выполнила свою угрозу. Строить какие-либо гипотезы бессмысленно и все же хотелось бы узнать, что запечатлено на пленке (если бы она была чистая, между колесиками торчал бы ее клочок, хотя еще не факт, что спустя год на негативе сохранилась видимость). Но в одном он был уверен: если все-таки удастся ее проявить, семейных фотографий у моря на ней не окажется.
Это необходимо выяснить сейчас же, немедленно. Он не заснет, куска не проглотит и ни о чем другом не сможет думать, пока не увидит фотографии.
Завернув кассету в платок, он сунул ее в карман.
– Извините, я сейчас.
Телефон стоял в прихожей. Дверь кухни была приоткрыта; Лоренца вязала что-то теплое для девочки и слушала радио. Поймав его взгляд, хотела было вскочить, но он улыбнулся и махнул ей рукой: сиди, мол. Посмотрел на часы: девять.
– Доктора Карруа, пожалуйста.
– Кто говорит?
– Дука Ламберти.
Долгое ожидание, потом в трубке что-то щелкнуло, и послышался искаженный голос Карруа:
– Прости, это я зеваю.
– Ты меня прости, но я должен срочно с тобой поговорить.
– Мог бы и не звонить, ты же знаешь: у меня все часы приемные.
– Но мне еще нужна фотолаборатория, она работает?
– Что? Фотолаб... Конечно нет. Сегодня же воскресенье.
– Жаль, не хотелось ждать до утра. – Еще чего! Да он из-под земли фотографа достанет, не то что из теплой постели!
– Ну, если дело не терпит, то я, конечно, найду кого-нибудь.
– Не терпит! Я все объясню, как только приеду.
– Ладно, жду.
– Сынка Аузери я прихвачу с собой.
Десять минут спустя они с Давидом были на улице Фатебенефрателли, а без двадцати двенадцать большой письменный стол Карруа был весь завален фотографиями 18x24, увеличенными с проявленной пленки «Минокса». Еще на столе стояли две бутылки кока-колы. Давид в отличие от Дуки и Карруа не снял пиджака; они усадили его в углу кабинета за журнальный столик с пишущей машинкой, и он не поднялся с места, даже когда принесли фотографии.
– Ну, что скажешь?
– Погоди, надо их рассортировать.
Ханжа назвал бы эти снимки порнографией. Очень четкие, несмотря на увеличение, и технически безупречные. На фоне облаков (типичный антураж довоенной фотостудии) голые женщины в различных позах.
– Чего там сортировать, модели только две – брюнетка да блондинка.
В самом деле, двадцать пять фотографий темноволосой девушки и двадцать пять – белокурой. Эстет, наверное, стал бы спорить: это же обнаженная натура, позы хотя и смелые, но в них есть что-то от античных статуй...
Возможно, возможно, но если и так, то лишь для отвода глаз. Нет, ханжа все-таки прав: жесты девиц не оставляют на этот счет никаких сомнений. Недаром лиц почти нигде не видно, за исключением двух-трех снимков. На вид обеим натурщицам не дашь больше двадцати двух – двадцати трех лет.
– А где папка с делом Раделли? – спросил он у Карруа.
– В ящике.
Карруа полез в стол и протянул Дуке папку, пожелтевшую, всю помятую, – досье Альберты Раделли, самоубийцы. В нем была фотография, свидетельство о смерти, выданное судебным врачом, фотокопия письма, которое девушка написала сестре перед смертью и в котором просила прощения за свой поступок, отчет дежурного полицейского, три листочка со стенограммами опросов различных лиц: сестры покойной, уже известного велосипедиста Антонио Марангони, швейцара в доме, где проживала покойная вместе с сестрой. Все испещрено подписями, пометками красным карандашом и большими синими печатями. Дука вытащил фотографию девушки, переснятую с водительских прав, и положил перед Карруа вместе с одним из кадров, сделанных «Миноксом».
– Похоже, – отозвался тот.
– Сейчас уточним. Давид, подойдите на минутку.
Давид Аузери ожил, приблизился к ним, взглянул на обнаженных девиц с микропленки (фотографию с водительских прав Дука спрятал).
– Кто-нибудь из них вам знаком?
У Карруа хороший кабинет, большой, звуконепроницаемый, и ночью в нем работать одно удовольствие. У него есть и квартира где-то в городе, он, наверно, и сам толком не помнит – где, потому что бывает там, только когда ему вздумается принять ванну; в остальное же время он предпочитает отдыхать на диване, в соседней комнате, с разбросанными по полу газетами, полицейскими отчетами и телефоном в изголовье. А настоящий, родной его дом – на Сардинии, но туда он выбирается раз в год, и то на несколько дней. Поэтому единственным домом Карруа можно считать этот кабинет, вечно полный людей и происшествий. Чем не происшествие этот парень, рассматривающий фотографии? Карруа по натуре не был сентиментален, но даже у него защемило сердце при виде почти детского лица и глаз, которые так и впились в фотографию темноволосой девушки.
– Это она, – сдавленно проговорил Давид.
– Вы хотите сказать, что эта та самая девушка, которая была найдена в Метанополи год назад? – уточнил Дука.
– Да.
– А другую, блондинку, вы знаете?
– Нет.
Дука повернулся к Карруа.
– Пошли кого-нибудь за бутылкой виски. – И добавил: – Плачу я. – Он взял Давида под руку и отвел его к окну. – Потерпите, сейчас принесут виски. – Затем, как старичку, подставил ему стул. – Если почувствуете слабость в ногах, садитесь.
– Какую марку брать? – спросил Карруа.
– Самую дорогую, – отозвался Дука.
Полстакана виски сделали свое дело: взгляд у Давида стал не таким потусторонним.
– Ну вот вам и полегчало. Не стесняйтесь, наливайте еще.
Налив себе, он тоже изрядно хватанул из стакана. После трех лет заключения можно понять, почему человек тянется к бутылке: когда теряешь свое лицо и леденеют внутренности, ничто так не помогает, как виски.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50