Специальные люди ходят по лагерю и подслушивают, а потом выносят свое решение.
— Мудро, — оценил Свечников и встал. — Давайте немного прогуляемся по городу.
Уже на улице он сказал:
— Вы подарили мне брошюру, автор — Варанкин. Вам что-нибудь про него известно?
— Нет, к сожалению.
— Никогда ничего о нем не слышали?
— Никогда, — виновато ответила Майя Антоновна.
Впервые Свечников увидел его осенью 1919 года, когда пришел в Дом Трудолюбия на занятие эсперанто-кружка для начинающих. Прошу, товарищи, пересесть поближе ко мне. Ближе, ближе. Не стесняйтесь! Я вас не укушу. В тот раз явились большей частью новички, поэтому начал он с Вавилонской башни. Гомаранисты поминали ее постоянно. В одной их брошюре утверждалось, что земной Эдем продолжал существовать даже после того, как Адам и Ева были оттуда изгнаны, и лишь с вавилонской катастрофой, засыпанный обломками, исчез окончательно.
Покончив с причиной, Варанкин перешел к следствиям. Прозвучала длинная фраза на немецком. Чувствуете? В этом языке отпечаталась душа немца, музыканта и философа, но одновременно и грубого солдата, тевтона. А вот речь британца… Последовало несколько слов на английском. Из них, как было сказано, предстает сухая, чопорная фигура англичанина, торговца и мореплавателя, который знает, что время — деньга, поэтому стремится как можно короче выразить свою мысль. А теперь вслушаемся в божественные звуки испанского языка! Варанкин задумался, но единственное, что ему удалось выудить из памяти, было: Буэнас диос, сеньорита. В группе студентов кто-то прыснул. В ответ было сказано, что в любой, самой незначительной реплике отражается, как в капле, душа языка, а в языке — душа народа. Эсперанто впитал в себя черты всех языков Европы. Каждый европеец найдет в нем что-то родное: итальянец, испанец и француз — знакомые корни, немец — способ образования сложных понятий путем соединения слов, поляк — ударение на предпоследнем слоге, русский — свободный порядок слов в предложении. В то же время ни один из их собственных языков никогда не станет международным из-за присущего всем нациям тщеславия.
«А латынь?» — робко спросила какая-то девушка. Варанкин с удовольствием принялся объяснять ей, что да, латынь обладает кое-какими достоинствами нейтрального языка, но можно ли составить на ней такую, скажем, простейшую фразу: Достань из кармана носовой платок и вытри брюки? Нельзя, потому что древние римляне брюк не носили, карманов у них не было, и носовыми платками они не пользовались. На латыни можно сказать только достань и вытри. А что? Чем?
К концу первого занятия прошли алфавит и записали десятка два слов. Попутно Варанкин упомянул, что суффикс —и н в эсперанто обозначает существо женского пола: бово — бык, бовино — корова, патро — отец, патрино — мать. Тогда в заднем ряду поднялся студент в темных очках. Свечников еще не знал, что это Даневич, а Варанкин уже имел с ним дело, но поначалу не узнал его из-за очков.
«А что, собственно, мешает, — спросил студент, — заменить слово патрино словом матро? Оно куда понятнее любому европейцу». Этот невинный, казалось бы, вопрос почему-то привел Варанкина в ярость. «Вон отсюда!» — заорал он. Студент пожал плечами и вышел, хлопнув дверью.
«То, что предлагал этот якобы наивный молодой человек, — в мертвой тишине заговорил Варанкин, — для нас неприемлемо. Эсперанто — не машина, где вместо одной детали можно поставить другую, технически более рациональную. Это живой организм, и в нем любой удаленный член можно заменить только протезом. А как бы ни был хорош протез…»
Позже выяснилось, что Даневич явился на занятие кружка с целью завербовать кого-нибудь в организованную им университетскую группу идистов. Так называли себя сторонники языка идо. В 1907 году француз де Бофрон создал его на основе эсперанто, в котором, как он считал, слишком много сухой логики и мало живого чувства, не хватает исключений, одухотворяющих даже самый бедный естественный язык.
«Хам, смеющийся над наготой отца своего», — говорил об этом французе Сикорский, но из любопытства Свечников пару раз побывал в университете, где Даневич собирал свою команду. Там ему объяснили, что выращенный в колбе гомункулус был нежизнеспособен, поэтому де Бофрон разрубил на куски костенеющий в бессилии красивый труп, отбросил все лишнее, а из остатков слепил маленького, но полного сил младенца, готового к саморазвитию, поскольку в нем живет дух первозданного хаоса. Скоро этот младенец превратится в гиганта и одной ногой встанет на Урале, другой — на Пиренеях.
Свечников узнал также, что само слово идо на эсперанто означает потомок, отпрыск, что идисты вместо патрино говорят матро, что в идо-языке есть неправильные глаголы и нет обязательного, как в казарме, согласования прилагательных с существительными в падежах и числах, да и порядок словообразования куда более свободный, а не подчинен палочной дисциплине, как в эсперанто. Даневич пропагандировал ту идею, будто эсперанто является лишь промежуточной ступенью в развитии международного языка, идо же — высшей, ибо сотворен не из грубой персти национальных языков, а из материи уже очищенной, как Ева была создана не из глины, а из Адамова ребра, но Свечников остался глух к этим аргументам. Идистов было мало, во всем мире человек пятьсот, а в городе — семеро, да и сама идея двух похожих друг на друга международных языков представлялась бессмысленной.
Для гомаранистов Даневич был врагом, с которым никакие компромиссы невозможны, но сам Свечников долго не сознавал опасность идизма как такового. Даже став членом правления клуба «Эсперо», он поначалу проявлял терпимость в надежде избежать раскола и хотя бы на местном уровне сохранить единство эспер-движения в пределах допустимой фракционности. Однако к весне 1920 года ясно стало, что это утопия.
В апреле Даневич вывесил в университете объявление о публичном диспуте с заменгофцами. Так, всех валя в одну кучу, он презрительно именовал и группу Варанкина, и эспер-пацифистов типа Сикорского, и пролетарских эсперантистов. Диспут закончился скандалом и потасовкой, после чего всякие отношения порваны были напрочь.
В мае к идистам переметнулся кое-кто из клубных интеллигентов. Даневич, естественно, принял их с распротертыми объятьями. Оправдываясь, перебежчики ссылались на труды де Бофрона, будто бы сильно их впечатлившие, но на самом деле это, конечно, был завуалированный под формальные расхождения идейный протест против линии, проводимой Свечниковым. Им просто не хотелось принимать участие в коллективном переводе на эсперанто материалов Конгресса 3-го Интернационала. Кое-кого пугала и перспектива угодить на фронт в составе боевого агитотряда, который Свечников мечтал сформировать из эсперантистов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
— Мудро, — оценил Свечников и встал. — Давайте немного прогуляемся по городу.
Уже на улице он сказал:
— Вы подарили мне брошюру, автор — Варанкин. Вам что-нибудь про него известно?
— Нет, к сожалению.
— Никогда ничего о нем не слышали?
— Никогда, — виновато ответила Майя Антоновна.
Впервые Свечников увидел его осенью 1919 года, когда пришел в Дом Трудолюбия на занятие эсперанто-кружка для начинающих. Прошу, товарищи, пересесть поближе ко мне. Ближе, ближе. Не стесняйтесь! Я вас не укушу. В тот раз явились большей частью новички, поэтому начал он с Вавилонской башни. Гомаранисты поминали ее постоянно. В одной их брошюре утверждалось, что земной Эдем продолжал существовать даже после того, как Адам и Ева были оттуда изгнаны, и лишь с вавилонской катастрофой, засыпанный обломками, исчез окончательно.
Покончив с причиной, Варанкин перешел к следствиям. Прозвучала длинная фраза на немецком. Чувствуете? В этом языке отпечаталась душа немца, музыканта и философа, но одновременно и грубого солдата, тевтона. А вот речь британца… Последовало несколько слов на английском. Из них, как было сказано, предстает сухая, чопорная фигура англичанина, торговца и мореплавателя, который знает, что время — деньга, поэтому стремится как можно короче выразить свою мысль. А теперь вслушаемся в божественные звуки испанского языка! Варанкин задумался, но единственное, что ему удалось выудить из памяти, было: Буэнас диос, сеньорита. В группе студентов кто-то прыснул. В ответ было сказано, что в любой, самой незначительной реплике отражается, как в капле, душа языка, а в языке — душа народа. Эсперанто впитал в себя черты всех языков Европы. Каждый европеец найдет в нем что-то родное: итальянец, испанец и француз — знакомые корни, немец — способ образования сложных понятий путем соединения слов, поляк — ударение на предпоследнем слоге, русский — свободный порядок слов в предложении. В то же время ни один из их собственных языков никогда не станет международным из-за присущего всем нациям тщеславия.
«А латынь?» — робко спросила какая-то девушка. Варанкин с удовольствием принялся объяснять ей, что да, латынь обладает кое-какими достоинствами нейтрального языка, но можно ли составить на ней такую, скажем, простейшую фразу: Достань из кармана носовой платок и вытри брюки? Нельзя, потому что древние римляне брюк не носили, карманов у них не было, и носовыми платками они не пользовались. На латыни можно сказать только достань и вытри. А что? Чем?
К концу первого занятия прошли алфавит и записали десятка два слов. Попутно Варанкин упомянул, что суффикс —и н в эсперанто обозначает существо женского пола: бово — бык, бовино — корова, патро — отец, патрино — мать. Тогда в заднем ряду поднялся студент в темных очках. Свечников еще не знал, что это Даневич, а Варанкин уже имел с ним дело, но поначалу не узнал его из-за очков.
«А что, собственно, мешает, — спросил студент, — заменить слово патрино словом матро? Оно куда понятнее любому европейцу». Этот невинный, казалось бы, вопрос почему-то привел Варанкина в ярость. «Вон отсюда!» — заорал он. Студент пожал плечами и вышел, хлопнув дверью.
«То, что предлагал этот якобы наивный молодой человек, — в мертвой тишине заговорил Варанкин, — для нас неприемлемо. Эсперанто — не машина, где вместо одной детали можно поставить другую, технически более рациональную. Это живой организм, и в нем любой удаленный член можно заменить только протезом. А как бы ни был хорош протез…»
Позже выяснилось, что Даневич явился на занятие кружка с целью завербовать кого-нибудь в организованную им университетскую группу идистов. Так называли себя сторонники языка идо. В 1907 году француз де Бофрон создал его на основе эсперанто, в котором, как он считал, слишком много сухой логики и мало живого чувства, не хватает исключений, одухотворяющих даже самый бедный естественный язык.
«Хам, смеющийся над наготой отца своего», — говорил об этом французе Сикорский, но из любопытства Свечников пару раз побывал в университете, где Даневич собирал свою команду. Там ему объяснили, что выращенный в колбе гомункулус был нежизнеспособен, поэтому де Бофрон разрубил на куски костенеющий в бессилии красивый труп, отбросил все лишнее, а из остатков слепил маленького, но полного сил младенца, готового к саморазвитию, поскольку в нем живет дух первозданного хаоса. Скоро этот младенец превратится в гиганта и одной ногой встанет на Урале, другой — на Пиренеях.
Свечников узнал также, что само слово идо на эсперанто означает потомок, отпрыск, что идисты вместо патрино говорят матро, что в идо-языке есть неправильные глаголы и нет обязательного, как в казарме, согласования прилагательных с существительными в падежах и числах, да и порядок словообразования куда более свободный, а не подчинен палочной дисциплине, как в эсперанто. Даневич пропагандировал ту идею, будто эсперанто является лишь промежуточной ступенью в развитии международного языка, идо же — высшей, ибо сотворен не из грубой персти национальных языков, а из материи уже очищенной, как Ева была создана не из глины, а из Адамова ребра, но Свечников остался глух к этим аргументам. Идистов было мало, во всем мире человек пятьсот, а в городе — семеро, да и сама идея двух похожих друг на друга международных языков представлялась бессмысленной.
Для гомаранистов Даневич был врагом, с которым никакие компромиссы невозможны, но сам Свечников долго не сознавал опасность идизма как такового. Даже став членом правления клуба «Эсперо», он поначалу проявлял терпимость в надежде избежать раскола и хотя бы на местном уровне сохранить единство эспер-движения в пределах допустимой фракционности. Однако к весне 1920 года ясно стало, что это утопия.
В апреле Даневич вывесил в университете объявление о публичном диспуте с заменгофцами. Так, всех валя в одну кучу, он презрительно именовал и группу Варанкина, и эспер-пацифистов типа Сикорского, и пролетарских эсперантистов. Диспут закончился скандалом и потасовкой, после чего всякие отношения порваны были напрочь.
В мае к идистам переметнулся кое-кто из клубных интеллигентов. Даневич, естественно, принял их с распротертыми объятьями. Оправдываясь, перебежчики ссылались на труды де Бофрона, будто бы сильно их впечатлившие, но на самом деле это, конечно, был завуалированный под формальные расхождения идейный протест против линии, проводимой Свечниковым. Им просто не хотелось принимать участие в коллективном переводе на эсперанто материалов Конгресса 3-го Интернационала. Кое-кого пугала и перспектива угодить на фронт в составе боевого агитотряда, который Свечников мечтал сформировать из эсперантистов.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50