Перепуганный Вагин, метался от него к окну и обратно. Со двора доносились голоса. Они звучали все ближе, но слова тонули в шуме листвы, в хрусте шагов по щебню, в ожидании боли. Один голос принадлежал Нейману. Другой, тоже молодой и тоже знакомый, отвечал с той хорошо известной Свечникову интонацией, с какой говорит человек под дулом упертого ему в спину нагана.
— Идут сюда. Трое, — доложил Вагин, в очередной раз перебежав к окну. — Кто?
— Темно. Не вижу.
Он снова склонился над Свечниковым:
— Куда вас ранило? Дайте я посмотрю.
— Я сам.
Он пошарил по груди, нашупал дырку в пиджаке и правой рукой осторожно полез под левый лацкан, со страхом ожидая, что пальцы вот-вот намокнут теплым и липким. Нет, сухо. Тыльем ладони провел по подкладке пиджака, во внутреннем кармане что-то звякнуло. Рука скользнула туда и наткнулась на гипсовые обломки. Не было ни крови, ни боли. Священный символ гиллелистов спас ему жизнь.
Глава одиннадцатая
ВОЗЛЮБЛЕННАЯ
19
Стемнело, читать стало трудно. Люстру, слишком яркую для него, включать не хотелось, а настольная лампа не работала. Свечников отложил папку с воспоминаниями об Иде Лазаревне и опять встал у окна.
Снизу, со второго этажа, наплывало слабое жужжание неоновых букв над подъездом гостиницы. Буквы были синие, от них стекло отсвечивало холодным зимним блеском. Казалось, это свет луны, отраженный снегами, но из форточки тянуло майским теплом.
Огромный город никогда не засыпал. Как везде, оборонные предприятия работали в три смены, тяжелый несмолкающий рокот, днем тонувший в уличном шуме, накатывал с заводских окраин. Там еще жили старики, певшие когда-то:
Дружно, товарищи, в ногу,
Остро наточим штыки,
Всей бедноте на подмогу
Красные двинем полки.
Пьют всюду трутни и воры
Кровь трудовых муравьев.
Вычистим хищные норы
Щеткой стальною штыков.
Пусть от Урала до Вены
Встанет гигант трудовой,
Чтобы от Камы до Сены
Вспыхнул наш фронт огневой.
Не за могучим Уралом
Кончится страшный турнир,
В битве труда с капиталом
Поле сраженья — весь мир.
Это была «Уральская походная», любимая песня Свечникова. То, что родилась она не в гуще масс, а написана Фимой Фрейманом из дивизионного агитотдела, не делало ее хуже. Было чудом, что такую рвущую сердце песню мог сочинить чахлогрудый аптекарский ученик, который с бойцами даже поговорить толком не умел: его тут же сбивали с темы, спрашивая, из чего мацу пекут, или проверяли образованность вопросами о том, сколько патронов вмещает лента к пулемету Максима или Шоша. Тем неодолимее казалась высшая сила, таинственно избравшая своим орудием именно его, убогого. Мороз шел по коже, когда эта песня гремела в полковом строю, но сейчас ее грозные слова звучали в памяти печально и нежно, будто их напевала маленькая женщина с волшебным именем и голосом райской птицы.
В рекреации грянули шаги. Дверь со стуком распахнулась, в нее головой вперед влетел кто-то, кому, видать, крепко поддали сзади. В следующую секунду Свечников понял, что это Порох. За ним вошел незнакомый парень с наганом, последним — Нейман тоже с револьвером в руке.
— Не ранены? — осведомился он прямо с порога.
— Нет.
— Можете идти, — повелительно бросил Нейман в сторону Вагина и, когда тот вышел, снова повернулся к Свечникову:
— Ну, и что вы здесь делаете?
— Пытаюсь восстановить картину вчерашних событий.
— А почему свет не зажгли?
— Не горит. Что-то с проводкой или на станции отключили.
Парень с наганом, оставшийся возле дверей, ладонью ударил по одному из выключателей. Послушно зажглась ближайшая к сцене лампочка. В ее желтом блеске бесстыдно оголились грязные обои, ободранные стулья, за ногу прикованный цепью к стене, как колодник, помутневший рояль. Подсолнуховая лузга забелела на полу, дранка выступила на потолке в тех местах, где под пулями из курсантского «гассера» отслоилась штукатурка.
Остальные выключатели сработали так же исправно.
— Врать нехорошо, — улыбнулся Нейман. — Кого-то вы опасались, раз электричество не включили. Служить мишенью вам, естественно, не хотелось. Не пойму только, зачем вы встали у открытого окна рядом с горящей свечой. Поступок, прямо скажем, неосмотрительный.
Порох помалкивал. Рубаха порвана подмышкой, губа разбита, кровоподтек наливается над левым глазом, на мощной, как у питекантропа, надбровной дуге. Студент физмата, он уверял, будто такое строение лобной части черепа свидетельствует о выдающихся математических способностях. Это-то и позволяло ему холодно исчислить все пороки эсперанто и достоинства непо.
— Ты стрелял? — спросил Свечников.
Порох затряс головой, одновременно втягивая ее в плечи на тот случай, если опять станут бить.
— Он, — сказал Нейман. — Во дворе больше никого не было.
— Был! — запротестовал Порох. — Там кто-то был! Я видел!
— Кого ты видел?
— Не знаю. Я его не рассмотрел.
— Если стрелял не ты, почему побежал от нас?
— Испугался. Я же не знал, кто вы такие.
— Врет, — констатировал Нейман.
— Но почему? — засомневался Свечников. — Что я ему сделал?
— В самом деле не понимаете?
— Честное слово!
— Три дня назад его отчислили из университета за погромные настроения. Вы же сами писали об этом в губком. Он еще позавчера грозился вас убить.
— Я просто так говорил, со злости! — оправдался Порох.
— А чего тебя понесло сюда, на ночь глядя? — спросил Нейман.
— Даневич велел прийти, а сам не пришел.
— Это правда, — вмешался Свечников. — Я им тут назначил свидание.
— Зачем?
— Они вчера сидели в задних рядах. Думал, покажут мне, где кто находился после того, как погасили свет.
— Ладно, завтра проверим. Уведи его, — кивая на Пороха, велел Нейман парню с наганом.
Подождав, пока за ними закроется дверь, Свечников сказал:
— Вы ведь из питерской чрезвычайки, ваша задача — Алферьев. Чего ради вы занимаетесь делами нашего клуба?
— Плевал я на ваш клуб! Я хочу понять, кто и зачем убил Казарозу. На местные кадры надежды мало, пришлось разбираться самому.
— И разобрались?
— Перестаньте, вы отлично понимаете, что стреляли не в нее, а в вас. Вчера Порох промахнулся и сегодня решил исправить ошибку. Возможно, — милостиво допустил Нейман, — его вы действительно не брали в расчет, но, что вас хотят убить, знали. Поэтому и свет не зажгли… Кого вы подозревали?
— Никого. В голову не приходило, что кто-то мог выстрелить в меня.
— А Варанкин? Сикорский?
— С какой стати?
— Председатель правления клуба «Эсперо» числится в штате губисполкома. Кроме пайка, ему полагается денежный оклад в совзнаках. К тому же в его распоряжении находятся членские взносы. Есть и еще кое-какие возможности, из которых тоже можно извлечь выгоду. Насколько мне известно, Сикорский хотел бы остаться на своей должности, а Варанкин — занять ее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
— Идут сюда. Трое, — доложил Вагин, в очередной раз перебежав к окну. — Кто?
— Темно. Не вижу.
Он снова склонился над Свечниковым:
— Куда вас ранило? Дайте я посмотрю.
— Я сам.
Он пошарил по груди, нашупал дырку в пиджаке и правой рукой осторожно полез под левый лацкан, со страхом ожидая, что пальцы вот-вот намокнут теплым и липким. Нет, сухо. Тыльем ладони провел по подкладке пиджака, во внутреннем кармане что-то звякнуло. Рука скользнула туда и наткнулась на гипсовые обломки. Не было ни крови, ни боли. Священный символ гиллелистов спас ему жизнь.
Глава одиннадцатая
ВОЗЛЮБЛЕННАЯ
19
Стемнело, читать стало трудно. Люстру, слишком яркую для него, включать не хотелось, а настольная лампа не работала. Свечников отложил папку с воспоминаниями об Иде Лазаревне и опять встал у окна.
Снизу, со второго этажа, наплывало слабое жужжание неоновых букв над подъездом гостиницы. Буквы были синие, от них стекло отсвечивало холодным зимним блеском. Казалось, это свет луны, отраженный снегами, но из форточки тянуло майским теплом.
Огромный город никогда не засыпал. Как везде, оборонные предприятия работали в три смены, тяжелый несмолкающий рокот, днем тонувший в уличном шуме, накатывал с заводских окраин. Там еще жили старики, певшие когда-то:
Дружно, товарищи, в ногу,
Остро наточим штыки,
Всей бедноте на подмогу
Красные двинем полки.
Пьют всюду трутни и воры
Кровь трудовых муравьев.
Вычистим хищные норы
Щеткой стальною штыков.
Пусть от Урала до Вены
Встанет гигант трудовой,
Чтобы от Камы до Сены
Вспыхнул наш фронт огневой.
Не за могучим Уралом
Кончится страшный турнир,
В битве труда с капиталом
Поле сраженья — весь мир.
Это была «Уральская походная», любимая песня Свечникова. То, что родилась она не в гуще масс, а написана Фимой Фрейманом из дивизионного агитотдела, не делало ее хуже. Было чудом, что такую рвущую сердце песню мог сочинить чахлогрудый аптекарский ученик, который с бойцами даже поговорить толком не умел: его тут же сбивали с темы, спрашивая, из чего мацу пекут, или проверяли образованность вопросами о том, сколько патронов вмещает лента к пулемету Максима или Шоша. Тем неодолимее казалась высшая сила, таинственно избравшая своим орудием именно его, убогого. Мороз шел по коже, когда эта песня гремела в полковом строю, но сейчас ее грозные слова звучали в памяти печально и нежно, будто их напевала маленькая женщина с волшебным именем и голосом райской птицы.
В рекреации грянули шаги. Дверь со стуком распахнулась, в нее головой вперед влетел кто-то, кому, видать, крепко поддали сзади. В следующую секунду Свечников понял, что это Порох. За ним вошел незнакомый парень с наганом, последним — Нейман тоже с револьвером в руке.
— Не ранены? — осведомился он прямо с порога.
— Нет.
— Можете идти, — повелительно бросил Нейман в сторону Вагина и, когда тот вышел, снова повернулся к Свечникову:
— Ну, и что вы здесь делаете?
— Пытаюсь восстановить картину вчерашних событий.
— А почему свет не зажгли?
— Не горит. Что-то с проводкой или на станции отключили.
Парень с наганом, оставшийся возле дверей, ладонью ударил по одному из выключателей. Послушно зажглась ближайшая к сцене лампочка. В ее желтом блеске бесстыдно оголились грязные обои, ободранные стулья, за ногу прикованный цепью к стене, как колодник, помутневший рояль. Подсолнуховая лузга забелела на полу, дранка выступила на потолке в тех местах, где под пулями из курсантского «гассера» отслоилась штукатурка.
Остальные выключатели сработали так же исправно.
— Врать нехорошо, — улыбнулся Нейман. — Кого-то вы опасались, раз электричество не включили. Служить мишенью вам, естественно, не хотелось. Не пойму только, зачем вы встали у открытого окна рядом с горящей свечой. Поступок, прямо скажем, неосмотрительный.
Порох помалкивал. Рубаха порвана подмышкой, губа разбита, кровоподтек наливается над левым глазом, на мощной, как у питекантропа, надбровной дуге. Студент физмата, он уверял, будто такое строение лобной части черепа свидетельствует о выдающихся математических способностях. Это-то и позволяло ему холодно исчислить все пороки эсперанто и достоинства непо.
— Ты стрелял? — спросил Свечников.
Порох затряс головой, одновременно втягивая ее в плечи на тот случай, если опять станут бить.
— Он, — сказал Нейман. — Во дворе больше никого не было.
— Был! — запротестовал Порох. — Там кто-то был! Я видел!
— Кого ты видел?
— Не знаю. Я его не рассмотрел.
— Если стрелял не ты, почему побежал от нас?
— Испугался. Я же не знал, кто вы такие.
— Врет, — констатировал Нейман.
— Но почему? — засомневался Свечников. — Что я ему сделал?
— В самом деле не понимаете?
— Честное слово!
— Три дня назад его отчислили из университета за погромные настроения. Вы же сами писали об этом в губком. Он еще позавчера грозился вас убить.
— Я просто так говорил, со злости! — оправдался Порох.
— А чего тебя понесло сюда, на ночь глядя? — спросил Нейман.
— Даневич велел прийти, а сам не пришел.
— Это правда, — вмешался Свечников. — Я им тут назначил свидание.
— Зачем?
— Они вчера сидели в задних рядах. Думал, покажут мне, где кто находился после того, как погасили свет.
— Ладно, завтра проверим. Уведи его, — кивая на Пороха, велел Нейман парню с наганом.
Подождав, пока за ними закроется дверь, Свечников сказал:
— Вы ведь из питерской чрезвычайки, ваша задача — Алферьев. Чего ради вы занимаетесь делами нашего клуба?
— Плевал я на ваш клуб! Я хочу понять, кто и зачем убил Казарозу. На местные кадры надежды мало, пришлось разбираться самому.
— И разобрались?
— Перестаньте, вы отлично понимаете, что стреляли не в нее, а в вас. Вчера Порох промахнулся и сегодня решил исправить ошибку. Возможно, — милостиво допустил Нейман, — его вы действительно не брали в расчет, но, что вас хотят убить, знали. Поэтому и свет не зажгли… Кого вы подозревали?
— Никого. В голову не приходило, что кто-то мог выстрелить в меня.
— А Варанкин? Сикорский?
— С какой стати?
— Председатель правления клуба «Эсперо» числится в штате губисполкома. Кроме пайка, ему полагается денежный оклад в совзнаках. К тому же в его распоряжении находятся членские взносы. Есть и еще кое-какие возможности, из которых тоже можно извлечь выгоду. Насколько мне известно, Сикорский хотел бы остаться на своей должности, а Варанкин — занять ее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50