После того как он вынес эту идею на заседание клуба, еще трое ренегатов перебежали к Даневичу.
Тогда же под его мятежное знамя встали четверо городских непистов во главе с Петей Порохом.
Язык непо, детище московского математика Федора Чешихина, тоже был создан из эсперанто, но на принципах, прямо противоположных принципам де Бофрона. На взгляд Чешихина, творению Заменгофа недоставало как раз логики, а хаоса там было в избытке. Словарный запас эсперанто он сохранил, зато радикально переработал грамматику. Слова остались прежними, но отныне должны были жить по Чешихину, а не по Заменгофу. Отсюда и название языка, думал Свечников, пока не узнал, что непо на эсперанто значит племянник. Этот язык был не прямым его потомком, как идо, а боковой ветвью по нисходящей линии.
Для Даневича доктор Заменгоф был скучный педант, усвоивший все пороки талмудистской науки, для Пороха — неряшливый местечковый мечтатель без царя в голове. Трудно было вообразить, что идисты когда-нибудь смогут объединиться с непистами, но их, видимо, роднило страстное желание расплеваться со своим общим прародителем. На этой зыбкой платформе они в итоге и сошлись. Правда, не вполне ясно было, кто из них представляет собой правую оппозицию, а кто — левую. Разобраться в этом простом, казалось бы, вопросе Свечников не мог и мучился, не понимая, с кем следует бороться в первую очередь.
Чаша терпения переполнилась, когда Даневич сумел отпечатать в бывшей епархиальной типографии сотни две брошюрок с тезисами своего учения и листовок с карикатурой на Заменгофа. Творец эсперанто уже три года покоился в могиле, но эти ребята избрали его своей главной мишенью, хотя без него не было бы их самих. Листовки они вывешивали в университетских аудиториях, брошюры подбрасывали в городские училища и школы 2-й ступени, добрались даже до сепараторного завода. В конце июня Свечников не выдержал и написал письмо в губком с требованием решительно пресечь эту пропаганду как вредную для общепролетарского дела.
Для рабочих многих стран, — писал он в заключение, — где царит диктатура буржуазии, эсперанто-клубы часто являются единственно доступными легальными формами пролетарских организаций. За границами Совроссии эсперанто нередко называют большевистским языком, чего никак нельзя сказать о т. н. идо или, тем более, непо. Они получили признание лишь среди узкой прослойки белоподкладочного студенчества, склонного ко всякого рода теоретическим чревовещаниям. Не впадая в панику, сл едует, однако, признать, что то дезорганизующее влияние, которое Даневич и Порох оказывают на рядовых эсперантистов, объективно ведет к расколу эспер-движения и льет воду на мельницу врагов мировой революции.
Подумав, Свечников добавил еще один пункт обвинения: Среди сторонников упомянутых языков широко распространены погромные настроения, выражающиеся в недовольстве якобы царящим в советских эсперантистских организациях еврейским засильем… Последний довод в такого рода кляузах считался неотразимым.
Затем письмо было передано в секретариат бюро губкома.
Город, в который Свечников с боями вошел год назад, даже в центре был преимущественно деревянный, но планировкой напоминал Петербург. Одни улицы шли параллельно Каме, другие — перпендикулярно. Пересекались они строго под прямым углом и на одинаковом расстоянии друг от друга. Все кварталы имели форму равностороннего квадрата. Исключений не было.
Улицы, перпендикулярные Каме, за городом переходили в торговые тракты и носили имена тех географических пунктов, куда по ним в итоге можно было добраться.
Улицы, идущие вдоль реки, назывались по расположенным на них церквям: Вознесенская, Воскресенская, Покровская. Исключения были, потому что церквей насчитывалось больше, чем улиц, а крупных городов поблизости — меньше.
В этой сетке координат, напоминающей белую решетку на морде у Глобуса, в одной плоскости пересекались линии двух параллельных пространств — земного и духовного. В точках пересечения стояли водопроводные колонки, большей частью бездействующие. Варанкин с семьей обитал в одном из таких мест, в необшитом бревенчатом доме с огородом на углу Покровской и Соликамской.
Дверь открыла его жена Мира, толстая еврейка с головой в бигуди. До идеала истинного гомарано женского пола ей было очень дапеко, куда дальше, чем Иде Лазаревне. Она, видимо, и сама это сознавала, потому что постоянно увязывалась за мужем на заседания клуба, а после конвоировала его до дому. Овладевать эсперанто Мира при всем том отказывалась наотрез.
— Михаила Исаевича нет, — сообщила она.
— А когда будет?
— Да уж давно должен быть, занятия у него кончаются в четыре. Можете подождать, если хотите.
В большой комнате пили чай девочка лет пяти и мальчик постарше. Свечников узнал в нем того героя, который во вчерашней пантомиме сабелькой рубил проволочные клетки, чтобы заточенные в них нации могли слиться в братских объятьях.
Вторая, дальняя комната была размером с вагонное купе. В ней едва помещались книжный шкаф, стол и стул.
— Это его кабинет. Что почитать, вы, думаю, здесь найдете, — сказала Мира.
В ее голосе звучала гордость за мужа, прочитавшего все эти полторы, примерно, сотни книг. Для нее это была цифра почти астрономическая. Она, видимо, полагала, что знания, почерпнутые отсюда Варанкиным, являются их общим семейным достоянием.
Свечников попросил стакан воды и через пару минут получил то, что просил, не более того. Чаю ему не предложили.
По-птичьи склонив голову набок, он начал изучать корешки книг на полках. Отдельную полку занимали книжки в бумажных обложках и брошюры в цветовой гамме от белого до защитного. Невзрачность их облика и густой лес закладок над верхними обрезами свидетельствовали, что они-то и составляют самую ценную для хозяина часть библиотеки. Это были труды по эсперанто и написанные на нем сочинения. Книг в твердых переплетах тут имелось всего три: «Фундаменте» Заменгофа, его же перевод Ветхого Завета на эсперанто и эсперанто-русский словарь.
За эту полку Свечников и взялся в первую очередь. Вдруг на одной из книжечек бросилась в глаза фамилия автора: П. Алферьев, «12 уроков эсперанто-орфографии». Издана в 1912 году петроградским клубом «Амикаро».
Ничего подозрительного в ней, однако, не обнаружилось. Содержание полностью соответствовало заглавию, но он уже не мог отделаться от мысли, что револьвер, якобы найденный Идой Лазаревной во дворе Стефановского училища, на самом деле передал ей Варанкин. Никого ближе, чем она, у него там не было.
Заодно следовало выяснить, что означает слово амикаро. Он полез в словарь. Там сообщалось:
«Одно из краеугольных понятий гомаранизма (см.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50
Тогда же под его мятежное знамя встали четверо городских непистов во главе с Петей Порохом.
Язык непо, детище московского математика Федора Чешихина, тоже был создан из эсперанто, но на принципах, прямо противоположных принципам де Бофрона. На взгляд Чешихина, творению Заменгофа недоставало как раз логики, а хаоса там было в избытке. Словарный запас эсперанто он сохранил, зато радикально переработал грамматику. Слова остались прежними, но отныне должны были жить по Чешихину, а не по Заменгофу. Отсюда и название языка, думал Свечников, пока не узнал, что непо на эсперанто значит племянник. Этот язык был не прямым его потомком, как идо, а боковой ветвью по нисходящей линии.
Для Даневича доктор Заменгоф был скучный педант, усвоивший все пороки талмудистской науки, для Пороха — неряшливый местечковый мечтатель без царя в голове. Трудно было вообразить, что идисты когда-нибудь смогут объединиться с непистами, но их, видимо, роднило страстное желание расплеваться со своим общим прародителем. На этой зыбкой платформе они в итоге и сошлись. Правда, не вполне ясно было, кто из них представляет собой правую оппозицию, а кто — левую. Разобраться в этом простом, казалось бы, вопросе Свечников не мог и мучился, не понимая, с кем следует бороться в первую очередь.
Чаша терпения переполнилась, когда Даневич сумел отпечатать в бывшей епархиальной типографии сотни две брошюрок с тезисами своего учения и листовок с карикатурой на Заменгофа. Творец эсперанто уже три года покоился в могиле, но эти ребята избрали его своей главной мишенью, хотя без него не было бы их самих. Листовки они вывешивали в университетских аудиториях, брошюры подбрасывали в городские училища и школы 2-й ступени, добрались даже до сепараторного завода. В конце июня Свечников не выдержал и написал письмо в губком с требованием решительно пресечь эту пропаганду как вредную для общепролетарского дела.
Для рабочих многих стран, — писал он в заключение, — где царит диктатура буржуазии, эсперанто-клубы часто являются единственно доступными легальными формами пролетарских организаций. За границами Совроссии эсперанто нередко называют большевистским языком, чего никак нельзя сказать о т. н. идо или, тем более, непо. Они получили признание лишь среди узкой прослойки белоподкладочного студенчества, склонного ко всякого рода теоретическим чревовещаниям. Не впадая в панику, сл едует, однако, признать, что то дезорганизующее влияние, которое Даневич и Порох оказывают на рядовых эсперантистов, объективно ведет к расколу эспер-движения и льет воду на мельницу врагов мировой революции.
Подумав, Свечников добавил еще один пункт обвинения: Среди сторонников упомянутых языков широко распространены погромные настроения, выражающиеся в недовольстве якобы царящим в советских эсперантистских организациях еврейским засильем… Последний довод в такого рода кляузах считался неотразимым.
Затем письмо было передано в секретариат бюро губкома.
Город, в который Свечников с боями вошел год назад, даже в центре был преимущественно деревянный, но планировкой напоминал Петербург. Одни улицы шли параллельно Каме, другие — перпендикулярно. Пересекались они строго под прямым углом и на одинаковом расстоянии друг от друга. Все кварталы имели форму равностороннего квадрата. Исключений не было.
Улицы, перпендикулярные Каме, за городом переходили в торговые тракты и носили имена тех географических пунктов, куда по ним в итоге можно было добраться.
Улицы, идущие вдоль реки, назывались по расположенным на них церквям: Вознесенская, Воскресенская, Покровская. Исключения были, потому что церквей насчитывалось больше, чем улиц, а крупных городов поблизости — меньше.
В этой сетке координат, напоминающей белую решетку на морде у Глобуса, в одной плоскости пересекались линии двух параллельных пространств — земного и духовного. В точках пересечения стояли водопроводные колонки, большей частью бездействующие. Варанкин с семьей обитал в одном из таких мест, в необшитом бревенчатом доме с огородом на углу Покровской и Соликамской.
Дверь открыла его жена Мира, толстая еврейка с головой в бигуди. До идеала истинного гомарано женского пола ей было очень дапеко, куда дальше, чем Иде Лазаревне. Она, видимо, и сама это сознавала, потому что постоянно увязывалась за мужем на заседания клуба, а после конвоировала его до дому. Овладевать эсперанто Мира при всем том отказывалась наотрез.
— Михаила Исаевича нет, — сообщила она.
— А когда будет?
— Да уж давно должен быть, занятия у него кончаются в четыре. Можете подождать, если хотите.
В большой комнате пили чай девочка лет пяти и мальчик постарше. Свечников узнал в нем того героя, который во вчерашней пантомиме сабелькой рубил проволочные клетки, чтобы заточенные в них нации могли слиться в братских объятьях.
Вторая, дальняя комната была размером с вагонное купе. В ней едва помещались книжный шкаф, стол и стул.
— Это его кабинет. Что почитать, вы, думаю, здесь найдете, — сказала Мира.
В ее голосе звучала гордость за мужа, прочитавшего все эти полторы, примерно, сотни книг. Для нее это была цифра почти астрономическая. Она, видимо, полагала, что знания, почерпнутые отсюда Варанкиным, являются их общим семейным достоянием.
Свечников попросил стакан воды и через пару минут получил то, что просил, не более того. Чаю ему не предложили.
По-птичьи склонив голову набок, он начал изучать корешки книг на полках. Отдельную полку занимали книжки в бумажных обложках и брошюры в цветовой гамме от белого до защитного. Невзрачность их облика и густой лес закладок над верхними обрезами свидетельствовали, что они-то и составляют самую ценную для хозяина часть библиотеки. Это были труды по эсперанто и написанные на нем сочинения. Книг в твердых переплетах тут имелось всего три: «Фундаменте» Заменгофа, его же перевод Ветхого Завета на эсперанто и эсперанто-русский словарь.
За эту полку Свечников и взялся в первую очередь. Вдруг на одной из книжечек бросилась в глаза фамилия автора: П. Алферьев, «12 уроков эсперанто-орфографии». Издана в 1912 году петроградским клубом «Амикаро».
Ничего подозрительного в ней, однако, не обнаружилось. Содержание полностью соответствовало заглавию, но он уже не мог отделаться от мысли, что револьвер, якобы найденный Идой Лазаревной во дворе Стефановского училища, на самом деле передал ей Варанкин. Никого ближе, чем она, у него там не было.
Заодно следовало выяснить, что означает слово амикаро. Он полез в словарь. Там сообщалось:
«Одно из краеугольных понятий гомаранизма (см.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50