Джудит подумала, что в застекленной будке жара станет невыносимой и краска на кисти высохнет раньше, чем ляжет на полотно.
Бонни, Понзо и Дорана с осторожностью, оглядываясь после каждого шага, добрались до обочины. Раньше они не осмеливались покидать территорию фермы и выходить за пределы ежевичного лабиринта. Усевшись на пригорке, дети смотрели на вьющуюся пыльную змейку, уходящую за горизонт. Бонни пришлось раздобыть в мастерской деда кусачки и проделать отверстие в колючей проволоке, в которое они легко пролезли на четвереньках.
– Забраться бы в какой-нибудь грузовик… – протянул Понзо. – Он отвез бы нас на север.
– Что там делать? – проворчал Бонни.
– Устроимся в цирк! – с воодушевлением предложила Дорана.
– Как же, устроишься! – возразил Бонни. – Скормят нас хищникам, только и всего.
Они немного помолчали, наблюдая, как кузнечики, заскакивая на кончики детских башмаков, в следующее мгновение ловким движением мускулистых ног выбрасывали вверх невесомое тельце.
– Зачем вообще нужно уходить? – спросил Понзо.
– Затем, что это плохо кончится, – устремив глаза в пустоту, тихо произнес Бонни. – После приезда Робина в доме все вверх дном: мать сошла с ума, деда разбил паралич. Скоро придет и наша очередь – случится что-нибудь страшное.
– Что случится? – тоненьким, дрожащим голоском проговорила Дорана.
– Не знаю, – уклончиво ответил Бонни. – Возможно, Джедеди однажды ночью встанет и нас убьет. Сейчас старик еще слаб, но он все время за нами наблюдает. Ждет, когда вернутся силы. Если поправится, нам несдобровать.
– И мы должны уйти? – уточнил Понзо.
– Обязательно, – убежденно сказал старший. – Вопрос жизни и смерти. Тянуть нельзя – все уже на мази.
– А ты знаешь, что нужно делать, когда мы останемся одни? – захныкал Понзо.
– Да, – решительно произнес Бонни, встав и гордо выпрямив спину. – Поднимемся на гору, заберемся повыше, где нас никто не найдет. На самой вершине есть заброшенная хижина, где раньше останавливались охотники, в ней мы и поселимся. Сейчас лето, еще есть время до прихода зимы, чтобы как следует устроиться. Мы уже взрослые – проживем самостоятельно. Зато в школу ходить не придется! Дорана займется приготовлением пищи и обработкой шкур, а мы – охотой на хищников.
– Там водятся хищники? – испугалась девочка.
– Водятся. А чем же мы будем питаться? – ободрил сестру Бонни. – Возьмем с собой отцовское ружье и ящик с патронами. Главное, наверху никто не будет нас искать.
– И Джедеди не будет? И даже мама? – не поверил Понзо.
– Никто, – заметил брат, помрачнев. – Они друг друга поубивают, как пить дать. Потому и нужно спешить. А то явятся кумушки из отдела социальной защиты и заберут нас в сиротский приют. За время разлуки мы так изменимся, что не узнаем друг друга, встретившись на улице.
– Значит, все произошло из-за Робина? – высказал предположение Понзо. – Он нас сглазил, навел порчу на семью?
На лице Бонни появилась гримаса, он беспокойно задвигался. Было видно, что мальчик находится во власти сложных чувств, которые не умеет выразить.
– Не знаю, – признался он. – Но может, все к лучшему и, живя в охотничьем домике, мы станем счастливее? Посмотрим.
Дети встали в кружок и скрепили договор рукопожатием. Итак, решено. Они покинут родные стены.
У картин Джудит, написанных после длительного перерыва, не было сюжета, и сначала это ее тревожило. В молодости, пробуя себя в роли художницы, она работала в фигуративном жанре, но с тех пор, как чувствовала себя «одержимой», в ее произведениях все заметнее проявлялась тяга к абстракции, неопределенности.
Она попыталась нарисовать сверкающий поток очищенных рельсов, но первичный замысел скоро потерялся в непонятном изображении, напоминающем изливающуюся лаву, которое она больше не контролировала, словно картина писалась сама собой , независимо от ее желания и воли… Хуже всего, что ей это было приятно, и, рисуя, она испытывала странное сладострастное чувство. Отныне внутри Джудит поселилась другая женщина, которая время от времени выталкивала себя из мрака и показывалась на поверхности; тогда на свет Божий являлось ее блестящее от пота лицо, и Джудит с изумлением взирала на эту незнакомку, авантюристку, которую слишком долго в себе носила, как ребенка, которому мешали появиться на свет. Она была дикаркой, эгоисткой, лакомкой, чувственной, жадной до удовольствий… и очень нравилась Джудит.
В ужасающей жаре будки она рассматривала свои полотна. Теперь невозможно было оправдать ее страсть к живописи одним только стремлением добиться сходства с изображаемым; неожиданно для себя Джудит попалась в сети абстрактного, упадочнического искусства и писала картины, способные заставить односельчан перекреститься, а пастора – побледнеть от негодования. Представив это, женщина расхохоталась, ибо была глубоко убеждена, что ее произведения прекрасны. Откуда бралась такая уверенность? Джудит не знала. Но она шла откуда-то изнутри, и ничто не могло ее поколебать.
Она откупорила бутылку вина, одну из последних, доставшихся ей в наследство от Брукса – умершего мужа или убитого, – и прямо из горла сделала несколько глотков. Хмель сразу ударил ей в голову. Ощущалось приближение грозы. Казалось, что над каньоном висит огромное, начиненное электричеством ядро, которое вот-вот взорвется, а напряженный воздух издает тонкое, неуловимое для человеческого уха потрескивание. Волоски на руках и затылке Джудит стали приподниматься, а когда она дотронулась до одного из металлических переключателей, пальцы ощутили легкий щелчок. Все вокруг было заряжено, до краев набито порохом и ждало лишь искры, чтобы прогремел взрыв. Джудит вышла из будки и спустилась по ступенькам. Обнаженная до пояса, с блестящим от пота телом и налипшими на лоб волосами, с руками, измазанными краской, она, покачиваясь, брела между рельсов, время от времени поднося к губам бутылку, чтобы сделать два-три жадных глотка.
«Если Бог есть, – думала Джудит, – он должен меня покарать. Я играю в открытую… не пытаюсь увильнуть. В течение четверти часа я предоставлю ему такую возможность. Если же ничего не произойдет и он оставит меня в живых, я почувствую себя свободной от всех обязательств перед ним и буду делать все, что захочу! По крайней мере честное соглашение… Четверть часа начиная с этого мгновения. Отсчет пошел! Эй, слышишь, там, наверху? Пошел обратный отсчет».
Вино стекало по ее груди, бежало до пупка и заполняло его, оставляя красную дорожку. Она опьянела, обезумела. Приблизившись к одному из рычагов стрелки, женщина взглянула на часы и схватилась за рукоять обеими руками, плотно прижав ладони к металлической поверхности. Теперь на нее могла изливаться небесная лава, она ни за что не сдвинулась бы с места.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107
Бонни, Понзо и Дорана с осторожностью, оглядываясь после каждого шага, добрались до обочины. Раньше они не осмеливались покидать территорию фермы и выходить за пределы ежевичного лабиринта. Усевшись на пригорке, дети смотрели на вьющуюся пыльную змейку, уходящую за горизонт. Бонни пришлось раздобыть в мастерской деда кусачки и проделать отверстие в колючей проволоке, в которое они легко пролезли на четвереньках.
– Забраться бы в какой-нибудь грузовик… – протянул Понзо. – Он отвез бы нас на север.
– Что там делать? – проворчал Бонни.
– Устроимся в цирк! – с воодушевлением предложила Дорана.
– Как же, устроишься! – возразил Бонни. – Скормят нас хищникам, только и всего.
Они немного помолчали, наблюдая, как кузнечики, заскакивая на кончики детских башмаков, в следующее мгновение ловким движением мускулистых ног выбрасывали вверх невесомое тельце.
– Зачем вообще нужно уходить? – спросил Понзо.
– Затем, что это плохо кончится, – устремив глаза в пустоту, тихо произнес Бонни. – После приезда Робина в доме все вверх дном: мать сошла с ума, деда разбил паралич. Скоро придет и наша очередь – случится что-нибудь страшное.
– Что случится? – тоненьким, дрожащим голоском проговорила Дорана.
– Не знаю, – уклончиво ответил Бонни. – Возможно, Джедеди однажды ночью встанет и нас убьет. Сейчас старик еще слаб, но он все время за нами наблюдает. Ждет, когда вернутся силы. Если поправится, нам несдобровать.
– И мы должны уйти? – уточнил Понзо.
– Обязательно, – убежденно сказал старший. – Вопрос жизни и смерти. Тянуть нельзя – все уже на мази.
– А ты знаешь, что нужно делать, когда мы останемся одни? – захныкал Понзо.
– Да, – решительно произнес Бонни, встав и гордо выпрямив спину. – Поднимемся на гору, заберемся повыше, где нас никто не найдет. На самой вершине есть заброшенная хижина, где раньше останавливались охотники, в ней мы и поселимся. Сейчас лето, еще есть время до прихода зимы, чтобы как следует устроиться. Мы уже взрослые – проживем самостоятельно. Зато в школу ходить не придется! Дорана займется приготовлением пищи и обработкой шкур, а мы – охотой на хищников.
– Там водятся хищники? – испугалась девочка.
– Водятся. А чем же мы будем питаться? – ободрил сестру Бонни. – Возьмем с собой отцовское ружье и ящик с патронами. Главное, наверху никто не будет нас искать.
– И Джедеди не будет? И даже мама? – не поверил Понзо.
– Никто, – заметил брат, помрачнев. – Они друг друга поубивают, как пить дать. Потому и нужно спешить. А то явятся кумушки из отдела социальной защиты и заберут нас в сиротский приют. За время разлуки мы так изменимся, что не узнаем друг друга, встретившись на улице.
– Значит, все произошло из-за Робина? – высказал предположение Понзо. – Он нас сглазил, навел порчу на семью?
На лице Бонни появилась гримаса, он беспокойно задвигался. Было видно, что мальчик находится во власти сложных чувств, которые не умеет выразить.
– Не знаю, – признался он. – Но может, все к лучшему и, живя в охотничьем домике, мы станем счастливее? Посмотрим.
Дети встали в кружок и скрепили договор рукопожатием. Итак, решено. Они покинут родные стены.
У картин Джудит, написанных после длительного перерыва, не было сюжета, и сначала это ее тревожило. В молодости, пробуя себя в роли художницы, она работала в фигуративном жанре, но с тех пор, как чувствовала себя «одержимой», в ее произведениях все заметнее проявлялась тяга к абстракции, неопределенности.
Она попыталась нарисовать сверкающий поток очищенных рельсов, но первичный замысел скоро потерялся в непонятном изображении, напоминающем изливающуюся лаву, которое она больше не контролировала, словно картина писалась сама собой , независимо от ее желания и воли… Хуже всего, что ей это было приятно, и, рисуя, она испытывала странное сладострастное чувство. Отныне внутри Джудит поселилась другая женщина, которая время от времени выталкивала себя из мрака и показывалась на поверхности; тогда на свет Божий являлось ее блестящее от пота лицо, и Джудит с изумлением взирала на эту незнакомку, авантюристку, которую слишком долго в себе носила, как ребенка, которому мешали появиться на свет. Она была дикаркой, эгоисткой, лакомкой, чувственной, жадной до удовольствий… и очень нравилась Джудит.
В ужасающей жаре будки она рассматривала свои полотна. Теперь невозможно было оправдать ее страсть к живописи одним только стремлением добиться сходства с изображаемым; неожиданно для себя Джудит попалась в сети абстрактного, упадочнического искусства и писала картины, способные заставить односельчан перекреститься, а пастора – побледнеть от негодования. Представив это, женщина расхохоталась, ибо была глубоко убеждена, что ее произведения прекрасны. Откуда бралась такая уверенность? Джудит не знала. Но она шла откуда-то изнутри, и ничто не могло ее поколебать.
Она откупорила бутылку вина, одну из последних, доставшихся ей в наследство от Брукса – умершего мужа или убитого, – и прямо из горла сделала несколько глотков. Хмель сразу ударил ей в голову. Ощущалось приближение грозы. Казалось, что над каньоном висит огромное, начиненное электричеством ядро, которое вот-вот взорвется, а напряженный воздух издает тонкое, неуловимое для человеческого уха потрескивание. Волоски на руках и затылке Джудит стали приподниматься, а когда она дотронулась до одного из металлических переключателей, пальцы ощутили легкий щелчок. Все вокруг было заряжено, до краев набито порохом и ждало лишь искры, чтобы прогремел взрыв. Джудит вышла из будки и спустилась по ступенькам. Обнаженная до пояса, с блестящим от пота телом и налипшими на лоб волосами, с руками, измазанными краской, она, покачиваясь, брела между рельсов, время от времени поднося к губам бутылку, чтобы сделать два-три жадных глотка.
«Если Бог есть, – думала Джудит, – он должен меня покарать. Я играю в открытую… не пытаюсь увильнуть. В течение четверти часа я предоставлю ему такую возможность. Если же ничего не произойдет и он оставит меня в живых, я почувствую себя свободной от всех обязательств перед ним и буду делать все, что захочу! По крайней мере честное соглашение… Четверть часа начиная с этого мгновения. Отсчет пошел! Эй, слышишь, там, наверху? Пошел обратный отсчет».
Вино стекало по ее груди, бежало до пупка и заполняло его, оставляя красную дорожку. Она опьянела, обезумела. Приблизившись к одному из рычагов стрелки, женщина взглянула на часы и схватилась за рукоять обеими руками, плотно прижав ладони к металлической поверхности. Теперь на нее могла изливаться небесная лава, она ни за что не сдвинулась бы с места.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107