Мы совершенно бессильны, наш дорогой русский собрат! Совершенно! (И в том, как протонотарий произносил это «совершенно», чуялось почти сладострастное торжество.) А поборы? Фракия разорена, провинции потеряны. Кантакузин отразил сербов? Но он содеял нечто гораздо более страшное — навел турок на империю! Дело Палеологов, дело мужей, воскресивших страну, отвоевавших великий город у латинян, ныне на краю гибели!
И протонотарий был отнюдь не одинок. В чем только не обвиняли императора в секретах патриархии. Ложь, хитрость, тайное властолюбие — были далеко не самыми страшными из приписываемых василевсу пороков.
Впрочем, Алексий, привыкший полагаться на личное мнение больше, чем на пересуды и слухи, с первой же встречи почувствовал расположение к Кантакузину.
Василевс, принимая русича во Влахернах, на коих также лежала печать едва прикрытого скудными поновлениями запустения, в палате, где выщербленные мозаики были грубо заделаны раскрашенною штукатуркой, а стены и ложа не подходили друг к другу, снисходительно пошутил о бедности империи, обведя стол и приборы царственным мановением большой, старчески красивой руки в узлах вен и шрамах, полученных в давних боях:
— Пока я был только дукой, то тратил на обед в десять раз больше, чем теперь!
Алексий, вглядевшись в накрытый стол, вдруг понял, что слова автократора слишком уж справедливы для шутки, ибо выставлены были только простые глиняные, точеные, медные и оловянные блюда, чары и кувшины. Не то что золота, даже серебра не было на столе повелителя ромеев!
Председящие сдержанно засмеялись, улыбками давая понять, что они ценят шутку хозяина, но отметают от себя всякую мысль об истине сказанного. А Алексий, вскинув взор, углядел в глазах василевса невнятную иным мгновенную искру горечи.
В тот вот миг резкая до боли жалость к обреченному и непонятому великому мужу вонзилась в сердце Алексия и судьбы их показались удивительно схожими: подобно тому как Кантакузин мыслит спасти империю при ничтожном Палеологе, так и ему, Алексию, предстоит сохранить дело Калиты при нынешнем слабом государе.
После того памятного приема, выслушивая в секретах патриархии бесконечные упреки Кантакузину, Алексий с трудом сдерживал в себе желание в громком споре защитить царя. Виделось, что все они только говорят, говорят, говорят, а тот, один, пытается что-то содеять и оттого и потому сугубо ненавидим прочими!
В том, что происходит в греческой столице, спутники Алексия разобрались едва ли не лучше его самого и также гневали на волокиту, пакости и бессилие ромеев.
Вечерами или ополдень, в обеденную пору, он почасту приходил к своим спутникам скорее даже не трапезы ради, а ради душевного ободрения в дружеском застолье земляков.
Стол они обычно вытаскивали на двор, под навес, простора и воздуху ради. Подступающая греческая зима русичам, навычным к морозам, казалась не более чем приятной прохладою.
Уже издали, непроизвольно начиная улыбаться, Алексий слышит из-под крытого черепицею навеса стук ложек, смех и громкие крики спорщиков:
— Триста шестьдесят дверей в Софии! И столь же престолов!
— Семьдесят! У Калики писано, што семьдесят две двери и семьдесят четыре престола всего! Где там триста — и ступить бы некуда было! Ето столпов триста шестьдесят!
— Столпов сто восемь! — доносится спокойный голос Артемья Коробьина.
— Сорок внизу и шестьдесят поверху, да ишо осемь под сводами, сам счел!
— Ну, а по сторонам-то? Да на переходах?! — не уступает спорщик.
— Того не ведаю! — миролюбиво отвечает Артемий, судя по звукам, вдумчиво въедающийся сейчас в кашу. — Василий Калика дока был по ентим делам, с им спорить не могу!
Алексий, сжавши посох, приодержал шаги. Захотелось послушать своих отсюдова, издалече. Вон сейчас вступает горицкий поп Савва. Этот негромко сказывает про русский ставец с золотом, потерянный нашими каликами на иордани и обретенный в колодце внутри Святой Софии.
— Быть того не могло! — кричит с конца стола городовой послужилец коломенский Парамша. — Экую даль штобы? Застрял бы беспременно в песке твой ставец!
Но тут уж все духовные дружно встают в защиту родимого чуда.
— Дак всем известно, што с иордани вода в Софию проходит! — кричит Ноздря в ответ хулителю. — Найдено, дак! И злато запечатано было в ставце, а греки того не ведали!
— Дементий Давыдыч, поддержи! — взывают уже несколько голосов к маститому костромичу.
Посол великого князя медлит, но в ответ раздается голос боярина Семена Михалыча:
— В Переславле у нас озеро грубое, провалы тамо, дак рыбаки сказывают, и пещеры и ходы есть аж до Берендеева, по рыбе так получатца!
— Дак где Берендеево, а где йордань! — не уступает Парамша. — Да и так-то сказать: ходы тамо, камни, песок… За естолько поприщ застряло бы все едино!
— Дак и не то ищо теряли! Може, сколь тыщ застряло всякой посуды, а тот ставец вынесло водой!
— Годи, годи! А, скажешь, икона, «Спасов лик», не ходила единым днем из Царьграда в Рим и обратно?
— То икона! И по гладкой воде!
— Новгородский архиепископ Илья на бесе вон единою нощью слетал в Царьград и обратно! — раздается густой голос Долгуши.
— Дак на бесе опять!
— А с жидовином тем, что ножом вдарил икону Спаса, и кровь потекла?
— Опять же лик Христов!
— Дак писан!
— А ты ударь, ударь!
— Я-то не ударю ни в жисть!
— То-то! Он, жидовин, уж нехристь, дак и тово… И век они святым иконам ругались!
— Владыко! — воззвал Артемий Коробьин, завидевши наконец наставника. Московиты задвигались, завставали. Перед Алексием тотчас возникла дымящаяся миса с варевом и хлеб, несколько ложек, на выбор, протянулись в его сторону.
— Спорим мы тут! — любовно усаживая Алексия, проговорил Артемий и, с подходом, дав Алексию проглотить первые куски, продолжил:
— Почто фряги таку силу в городе забрали? И не стыдно им, грекам-то? Ромеям ентим! Уж до того доходит: тем всё, а ентим ничего!
— В Галате фряги двести тыщ золотых собирают с торгового гостя, а греки тут — только сорок! — поддержал, не подымая головы от тарели, Дементий Давыдович.
— Тридцать, бают! — уточняет Семен Михалыч, отправляя в рот ложку с кашей.
— Словно у их на фрягов и вся надея! — кричит Савва с той стороны стола.
Алексий ест, любуясь своею дружиной. В самом деле, кабы греки дружно таково сказали да порешили: не хотим! Поди, и силы бы нашлись Галату отбить. В едаком городе!
Он поднял взгляд, обнял враз вереницу румяных, молодых и старых, но одинаково решительных лиц, равно уверенных в том, что, ежели какая беда али ворог нагрянет, надея должна быть на себя самих прежде всего! А не так, как гордые греки, ныне поклоняющие силе и потому, стойно Палеологам, ждущие помочи от папы, от западных рыцарей, от веницейских альбо генуэзских фрягов, от турок, сербов, татар — и только не от самих себя!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177
И протонотарий был отнюдь не одинок. В чем только не обвиняли императора в секретах патриархии. Ложь, хитрость, тайное властолюбие — были далеко не самыми страшными из приписываемых василевсу пороков.
Впрочем, Алексий, привыкший полагаться на личное мнение больше, чем на пересуды и слухи, с первой же встречи почувствовал расположение к Кантакузину.
Василевс, принимая русича во Влахернах, на коих также лежала печать едва прикрытого скудными поновлениями запустения, в палате, где выщербленные мозаики были грубо заделаны раскрашенною штукатуркой, а стены и ложа не подходили друг к другу, снисходительно пошутил о бедности империи, обведя стол и приборы царственным мановением большой, старчески красивой руки в узлах вен и шрамах, полученных в давних боях:
— Пока я был только дукой, то тратил на обед в десять раз больше, чем теперь!
Алексий, вглядевшись в накрытый стол, вдруг понял, что слова автократора слишком уж справедливы для шутки, ибо выставлены были только простые глиняные, точеные, медные и оловянные блюда, чары и кувшины. Не то что золота, даже серебра не было на столе повелителя ромеев!
Председящие сдержанно засмеялись, улыбками давая понять, что они ценят шутку хозяина, но отметают от себя всякую мысль об истине сказанного. А Алексий, вскинув взор, углядел в глазах василевса невнятную иным мгновенную искру горечи.
В тот вот миг резкая до боли жалость к обреченному и непонятому великому мужу вонзилась в сердце Алексия и судьбы их показались удивительно схожими: подобно тому как Кантакузин мыслит спасти империю при ничтожном Палеологе, так и ему, Алексию, предстоит сохранить дело Калиты при нынешнем слабом государе.
После того памятного приема, выслушивая в секретах патриархии бесконечные упреки Кантакузину, Алексий с трудом сдерживал в себе желание в громком споре защитить царя. Виделось, что все они только говорят, говорят, говорят, а тот, один, пытается что-то содеять и оттого и потому сугубо ненавидим прочими!
В том, что происходит в греческой столице, спутники Алексия разобрались едва ли не лучше его самого и также гневали на волокиту, пакости и бессилие ромеев.
Вечерами или ополдень, в обеденную пору, он почасту приходил к своим спутникам скорее даже не трапезы ради, а ради душевного ободрения в дружеском застолье земляков.
Стол они обычно вытаскивали на двор, под навес, простора и воздуху ради. Подступающая греческая зима русичам, навычным к морозам, казалась не более чем приятной прохладою.
Уже издали, непроизвольно начиная улыбаться, Алексий слышит из-под крытого черепицею навеса стук ложек, смех и громкие крики спорщиков:
— Триста шестьдесят дверей в Софии! И столь же престолов!
— Семьдесят! У Калики писано, што семьдесят две двери и семьдесят четыре престола всего! Где там триста — и ступить бы некуда было! Ето столпов триста шестьдесят!
— Столпов сто восемь! — доносится спокойный голос Артемья Коробьина.
— Сорок внизу и шестьдесят поверху, да ишо осемь под сводами, сам счел!
— Ну, а по сторонам-то? Да на переходах?! — не уступает спорщик.
— Того не ведаю! — миролюбиво отвечает Артемий, судя по звукам, вдумчиво въедающийся сейчас в кашу. — Василий Калика дока был по ентим делам, с им спорить не могу!
Алексий, сжавши посох, приодержал шаги. Захотелось послушать своих отсюдова, издалече. Вон сейчас вступает горицкий поп Савва. Этот негромко сказывает про русский ставец с золотом, потерянный нашими каликами на иордани и обретенный в колодце внутри Святой Софии.
— Быть того не могло! — кричит с конца стола городовой послужилец коломенский Парамша. — Экую даль штобы? Застрял бы беспременно в песке твой ставец!
Но тут уж все духовные дружно встают в защиту родимого чуда.
— Дак всем известно, што с иордани вода в Софию проходит! — кричит Ноздря в ответ хулителю. — Найдено, дак! И злато запечатано было в ставце, а греки того не ведали!
— Дементий Давыдыч, поддержи! — взывают уже несколько голосов к маститому костромичу.
Посол великого князя медлит, но в ответ раздается голос боярина Семена Михалыча:
— В Переславле у нас озеро грубое, провалы тамо, дак рыбаки сказывают, и пещеры и ходы есть аж до Берендеева, по рыбе так получатца!
— Дак где Берендеево, а где йордань! — не уступает Парамша. — Да и так-то сказать: ходы тамо, камни, песок… За естолько поприщ застряло бы все едино!
— Дак и не то ищо теряли! Може, сколь тыщ застряло всякой посуды, а тот ставец вынесло водой!
— Годи, годи! А, скажешь, икона, «Спасов лик», не ходила единым днем из Царьграда в Рим и обратно?
— То икона! И по гладкой воде!
— Новгородский архиепископ Илья на бесе вон единою нощью слетал в Царьград и обратно! — раздается густой голос Долгуши.
— Дак на бесе опять!
— А с жидовином тем, что ножом вдарил икону Спаса, и кровь потекла?
— Опять же лик Христов!
— Дак писан!
— А ты ударь, ударь!
— Я-то не ударю ни в жисть!
— То-то! Он, жидовин, уж нехристь, дак и тово… И век они святым иконам ругались!
— Владыко! — воззвал Артемий Коробьин, завидевши наконец наставника. Московиты задвигались, завставали. Перед Алексием тотчас возникла дымящаяся миса с варевом и хлеб, несколько ложек, на выбор, протянулись в его сторону.
— Спорим мы тут! — любовно усаживая Алексия, проговорил Артемий и, с подходом, дав Алексию проглотить первые куски, продолжил:
— Почто фряги таку силу в городе забрали? И не стыдно им, грекам-то? Ромеям ентим! Уж до того доходит: тем всё, а ентим ничего!
— В Галате фряги двести тыщ золотых собирают с торгового гостя, а греки тут — только сорок! — поддержал, не подымая головы от тарели, Дементий Давыдович.
— Тридцать, бают! — уточняет Семен Михалыч, отправляя в рот ложку с кашей.
— Словно у их на фрягов и вся надея! — кричит Савва с той стороны стола.
Алексий ест, любуясь своею дружиной. В самом деле, кабы греки дружно таково сказали да порешили: не хотим! Поди, и силы бы нашлись Галату отбить. В едаком городе!
Он поднял взгляд, обнял враз вереницу румяных, молодых и старых, но одинаково решительных лиц, равно уверенных в том, что, ежели какая беда али ворог нагрянет, надея должна быть на себя самих прежде всего! А не так, как гордые греки, ныне поклоняющие силе и потому, стойно Палеологам, ждущие помочи от папы, от западных рыцарей, от веницейских альбо генуэзских фрягов, от турок, сербов, татар — и только не от самих себя!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177