— В Литве вон князь прикажет: вешайся, мол, и сами вешаются! — пан явно не хотел допустить никакого урона для Польши.
— Про Литву сами ведаем! — с легкою заносчивостью отозвался Василий и умолк. Достоинство не дозволяло ему, княжичу, спорить с простым польским паном, хотя и подумалось: у нас такое — мужики бы за колья взялись!
Где-то уже недалеко от польской столицы, вызвав новое неудовольствие сопровождавшего их пана со свитою, Василий влез в орущую толпу спорщиков, где уже брались за грудки, и, вертя головой, начал прошать, что да зачем. Оказалось, перед ними творился суд солтыса, и сам солтыс, или войт, краснолицый, в расстегнутом жупане, завидя русичей и прознавши, что этот вот вьюноша — княжич, громким голосом начал совестить громадян и приводить в чувство едва не передравшихся понятых — лавников. Оказалось, разбиралась жалоба мещан Зубка, Гланки и Пупка с их приятелями Утробкою и Мацкою на обидчика-шляхтича. Мещане объявили его не шляхтичем, но тот привел на суд своих стрыйчичей, и теперь, в порванном кунтуше, — видно, пихали и рвали не шутейно, раз почти оторвали рукав! — осмелев, сам напирал на своих обвинителей. Установив порядок, указав рукою на дуб, под которым происходило судилище (как понял Василий, под этим дубом судить доводилось самому Казимиру Великому, почему и теперь, невзирая на снег и зимнюю пору, громада собралась именно здесь, а не где-то в хоромах, в тепле), и, еще раз помянув Деву Марию, солтыс дал слово защитникам шляхтича, и те единогласно заявили, целуя распятие: «Да поможет нам так Бог и святой его крест, как Николай наш брат и нашего герба».
Русичи переглянулись с некоторым недоумением. Вроде бы о самом деле, в чем провинился краснорожий шляхтич, и речи не было? И только потом сопровождавший московитов поляк растолковал им, что для шляхтича и смерда разный суд и разное наказание по суду, а потому и вознамерились мещане за свою обиду прежде всего отлучить обидчика от шляхетства, а оправданный солтысом шляхтич тем самым избавлен и от наказания, что показалось не очень справедливым деликатно промолчавшим русичам.
Впрочем, их тут же пригласили выпить в соседней корчме, где за кружками с пивом соперники, еще покричав и поспорив, в конце концов полезли обниматься, обнимать русичей, а затем грянули хором какую-то веселую застольную.
По дороге на Краков скрипели возы с зерном и снедью. Везли туши убитых лосей и вепрей. Чем ближе к городу, тем чаще встречались обозы, и сопровождающий русичей пан то и дело затевал прю с загородившими дорогу обозниками.
Последний перед Краковом ночлег, последняя полутемная, убранная пучками сухих трав горница. Последняя паненка в мужицких сапогах с холопкою стелит постели гостям и о чем-то прошает, заботливо и лукаво заглядывая в лицо приглянувшемуся ей русскому княжичу, а Василий немножко краснеет и дичится, не ведая, как ему здесь себя вести. И уже на другой день, с перевала — краковские стены и башни, и острия костелов над стеною, и издалека видный Вавель на горе.
Забылось, что их везли почти что под стражею, забылась строгость сопровождавшего поезд русичей польского пана, вислоусого спесивца, явно старавшегося казаться более важной персоною, чем он был на деле. Забылись холод, ветер, дымные ночлеги, усталость в пути. Сразу, в каменных улицах, охватило разноязычье и разноцветье толпы, кинулись в очи чудные дома из перекрещенных балок, с заложенными меж ними камнем и глиной, резные узорные каменные балконы, крутые кровли, крытые черепицей, кое-где даже раззолоченной, а не соломой и дранью, как было на всем пути досюдова. Кони пятились и ржали. Подскакал кто-то в алом кунтуше, незастенчиво обозрев дружину, вопросил: «Все тут?» Кивнул и повел, даже не вопросив. Их просто передали с рук на руки, точно скот, Василий даже не посмел обидеться…
А вокруг шумел праздничный Краков, выплескиваясь на улицы толпами незнакомо разодетых скоморохов и трубачей. У стены чьих-то изукрашенных каменною резью хором стоял в окружении толпы фокусник, ловко достававший из шапки живых цыплят. С какой-то отчаянно заалевшей паненки, на глазах у всех, он снял, не притрагиваясь к ней, нижнюю юбку и с поклоном подал женщине, а та, отмахиваясь и пятясь, под хохот спешила выбраться вон из толпы зевак. Русичи вертели головами, заостанавливались было, кабы не окрики пана в дорогом кунтуше. Наконец, проталкиваясь и пробиваясь, достигли замка.
Все же их тут встретили: несколько шляхтичей и вельможных панов и во главе всех Кейстутьевич, двоюродник Ягайлы, назвавшийся сам и безошибочно выделивший из толпы русичей княжича Василия. Отделивши бояр от кметей, их повели кормить и устраивать. Иван с прочими скоро оказался за столом и, благословляя польскую щедрость, принялся за поросенка с кашей. А княжич с боярами был отведен в верхнее жило и до угощения представлен Ягайле, который приветствовал русичей несколько рассеянно. Еще не была готова новая корона, ибо древняя корона Болеславов продолжала оставаться в Венгрии. Краковские ювелиры трудились день и ночь, но в срок не успели и еще сегодня продолжали доделывать корону, вставляя в золотые чашечки оправ последние драгоценные камни. И старшина цеха, почтительно держа под локоть королевского чашника, просил ясновельможного пана повременить еще чуточку и не гневать на мастеров, что вторую ночь не спят, оканчивая королевский заказ. А Ягайло тем часом ждал во дворце, и потому русское посольство и не посольство вовсе! Беглецы, так-то сказать! Кое-как поприветствовались, кое-как разошлись. (Витовт придумал, пусть он и возится с ними!) Витовт только того, впрочем, и хотел. Накормив гостей, повел представлять Ядвиге. Захлопотанная, только сегодня утром стершая с лица и щек следы слез, польская королева тоже не придала значения этой встрече. Мысли ее полностью поглощал брак с литовским великим князем и близящееся неотвратимо, вослед за коронацией, его исполнение. Как она будет раздеваться перед этим до ужаса чужим литвином, Ядвига и доселе представить себе не могла.
Поневоле и Данило Феофаныч и сам Василий были рады вниманию Витовта, который в считанные часы сумел сблизиться с русичами почти до приятельства. Рассказывал, объяснял, смешил, признавался, что и сам чувствует здесь себя, среди немцев и ляхов, зело неуютно. Скользом обещал познакомить с женою и дочерью: мол, и Анне, только вчера приехавшей на коронацию, не так станет одиноко, да и по-русски поговорить будет с кем! Витовт русскою речью владел совершенно свободно, почти как своей, так что порою исчезало ощущение, что они разговаривают с литвином.
Ушел Витовт. Пятеро русичей, оставшись, покачали головами.
— Что-то надобно ему от нас! — высказал наконец Александр Минич.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98