Подумай!
— Покайся, тово!
— И еще спросить: от Бога ли али от дьявола нынешнее латынское крещение Литвы? Литва, почитай, православная! Русичи — все, а и литвинов половина никак!
— Мало нас…
— Не в силе Бог, а в правде! С верою всегда побеждала святая Русь! На Дону стояли с верою и выстояли! А Москву от безверия сдали!
— Проще рещи: от пиянства!
— И оно от безверия! Татары под городом, дак ты не пей, тово, а молись! Сказано дедами: верного за грех сугубо накажет Господь!
— А на Пьяне как створилось?
И опять возвысил глас старый Данило:
— Не религию, а свою земную власть тщатся утвердить католики ныне в православных землях! И с тем не Господу служат они, а Сатане!
После сих сказанных слов шум и гам поднялись страшные. Кричали русичи, кричали литвины… Один лишь Василий, уединясь с Софьей Витовтовной, не принимал участия в богословском споре. Меж ними теперь шла иная беседа — из улыбок и междометий, рассеянных слов и вздохов, нечаянных касании рук и жаркого дыхания подступающей бури чувств, которая уже охватывала Василия и понемногу начинала затягивать литовскую княжну.
— А ты бы смог переменить веру на римскую? — спрашивала она, вскинув бровь.
Василий раздул ноздри, гордо отмотнул головой, встряхнувши кудрями:
— Я князь православной страны! — вымолвил, на миг забыв даже про свою влюбленность в Софью. — Веру не меняют, как и Родину! — И смолк.
Ягайло нынче переменил и то, и другое, а ее батюшка, Витовт, крестился в третий раз и как раз в римскую веру. Он подозрительно глянул на девушку. Она, сверкнувши взором, уже хотела было спросить: «А ради меня?!» — и прикусила язык. Поняла, что он ответит ей и что воспоследует затем. Софья была хорошей ученицей своего родителя! Вместо того, коснувшись пальчиками его руки, сказала:
— Прости, княжич! Не помыслила путем!
Он посопел, сдвинув брови, не ведая, гневать ли ему далее. Но Софья и тут поняла и, щадя самолюбие Василия, перевела речь, вопросив о королеве: согласен ли он, что Ядвига красавица, каких поискать?
— В соборе на троне сидела словно каменная. Ни в губах крови! — отмолвил он и, поднявши взор, решась, словно в воду, домолвил: — Ты милей!
Оба замолкли, держась за руки. Анна со значением глянула на дочерь и мужа, внимательноглазый Витовт склонил голову: мол, все идет, как должно, жена!
А за столом все еще спорили, потом вновь запели хором.
Ежели даже Ягайло порешит удержать у себя Василия, — прикидывал меж тем Витовт. — Да нет! У князя Дмитрия это не единственный сын! Овчинка выделки не стоит… Ну, а тогда… Соню, конечно, надобно будет крестить в православие, тут и слова нет… Нет, не решится Ягайло на таковую пакость! Да и не до того ему нынче!
Скоро, однако, Витовту пришлось узнать, что двоюродному брату очень и очень «до того».
Вечером, проводив наконец русичей, он сидел порядком-таки опустошенный, мрачно глядя перед собой. На миг все его затеи показались Витовту бессильным метанием перед властью иной, давящей и подавляющей силы, и он позавидовал этим русичам, так несомненно уверенным в превосходстве себя самих и своей веры над всем этим каменным и пышным великолепием католического Запада…
Соня вошла неслышная, потерлась щекой о его руку.
— Ну как? — спросил, чтобы только спросить.
— Сегодня московский княжич показал княжеский норов! — возразила княжна. — Когда я спросила, не переменит ли веру, надулся как индюк! Вера, мол, одна, как родина, и ее не меняют! Едва меня не оттолкнул…
— По нраву тебе московит? — вопросил. Хотел сказать «по люби», да не повернулся язык. Дочь промолчала, поглядев затуманенным взглядом куда-то вдаль.
— Еще не знаю! — отмолвила после долгого раздумья. Витовт молча привлек дочь к себе. Любил ее, иногда, чувствовал, паче, чем сыновей, из которых пока еще не ведал, что получится. Слишком просты, бесхитростны были оба! Высказал задумчиво:
— Лишь бы он тебя полюбил! (Такого вот сыновьям не скажешь, а Соня — поймет!) Дочь продолжала ласкаться к отцу как кошка, покусывая ему пальцы.
— Я тебя люблю!
У Витовта дрогнули губы, рука невольно прошлась по затылку и плечам дочери. Внизу убирали остатки пиршества, отмывали полы и лавки, слышно было, как Анна распоряжается слугами.
Нравились ему высокие, с резными спинками, немецкие стулья, нравились даже такие вот, низкие, под кровлей, с окошком, сделанным в самой кровле, верхние горенки в немецких домах! Как досадно, что не его пригласили паны на польский трон! А Анна? Дети? А! — отмахнулся мысленно. — Все можно бы было устроить… Удастся ли хотя теперь выпихнуть дорогого братца вон из Литвы? С московскою помочью, возможно, и удастся! Хотя бы Троки, город и замок отцов, получить!
Русичи чем-то напомнили ему дом, Вильну, своих литвинов…
Вешают! Да, вешают! А в Литве он и не вешает даже, приказывает вешаться и — исполняют! Князев суд… Баловство одно у их, на Руси! Смерды с господами за одним столом… Спорят о вере! У католиков не поспоришь!
И готические уходящие ввысь своды, каменные ребра арок, пучки колонн нравились ему! И рыцарские замки нравились! Там у них, у рыцарей, в Мариенвердене, слишком остро ощущал он свою недостаточность. Отсюда были и варварская роскошь одежд, и причудливые вызолоченные доспехи, и щедрость, подчас превосходящая всякую меру, щедрость в голодающей, разоренной ежегодными набегами немцев Литве… Витовт был в душе западник, это и погубило впоследствии все его дело.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Буйство русичей (так называла этот пир и ведшиеся на нем разговоры стоустая сплетня) каким-то образом стало широко известно уже на другой день. О том шептались за спинами ничего не подозревавших московитов, многие из которых, проспавшись, уже и не помнили толком, о чем шла речь. Об том судили и рядили во дворце и особенно в монастырях и церкви. Даже в секретный разговор сановного гостя францисканского аббатства с архиепископом гнезненским, разговор, собственно говоря, посвященный другим вопросам, вклинилась «русская тема», как об этом можно было узнать из отрывков беседы приезжего гостя с польским архипастырем.
Прогуливаясь по галерее, высокий, мощного сложения Бодзанта наклонялся, начиная семенить, приникал ухом, дабы не пропустить негромких слов спутника своего, просто и даже бедно облаченного, в сандалиях на босу ногу, с сухим востроносым лицом, прочерченным твердыми морщинами, лицом человека, уверенного в себе и, паче того, преданного идее до растворения своего «я» в категориях долженствования. Под каменными сводами монастыря в этот час было пустынно, но и невзирая на то, сухощавый прелат говорил нарочито негромко, ибо беседа не предназначалась ни для чьих посторонних ушей.
— …Католическая церковь больна, серьезно больна! — говорил незнакомый нам приезжий минорит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98
— Покайся, тово!
— И еще спросить: от Бога ли али от дьявола нынешнее латынское крещение Литвы? Литва, почитай, православная! Русичи — все, а и литвинов половина никак!
— Мало нас…
— Не в силе Бог, а в правде! С верою всегда побеждала святая Русь! На Дону стояли с верою и выстояли! А Москву от безверия сдали!
— Проще рещи: от пиянства!
— И оно от безверия! Татары под городом, дак ты не пей, тово, а молись! Сказано дедами: верного за грех сугубо накажет Господь!
— А на Пьяне как створилось?
И опять возвысил глас старый Данило:
— Не религию, а свою земную власть тщатся утвердить католики ныне в православных землях! И с тем не Господу служат они, а Сатане!
После сих сказанных слов шум и гам поднялись страшные. Кричали русичи, кричали литвины… Один лишь Василий, уединясь с Софьей Витовтовной, не принимал участия в богословском споре. Меж ними теперь шла иная беседа — из улыбок и междометий, рассеянных слов и вздохов, нечаянных касании рук и жаркого дыхания подступающей бури чувств, которая уже охватывала Василия и понемногу начинала затягивать литовскую княжну.
— А ты бы смог переменить веру на римскую? — спрашивала она, вскинув бровь.
Василий раздул ноздри, гордо отмотнул головой, встряхнувши кудрями:
— Я князь православной страны! — вымолвил, на миг забыв даже про свою влюбленность в Софью. — Веру не меняют, как и Родину! — И смолк.
Ягайло нынче переменил и то, и другое, а ее батюшка, Витовт, крестился в третий раз и как раз в римскую веру. Он подозрительно глянул на девушку. Она, сверкнувши взором, уже хотела было спросить: «А ради меня?!» — и прикусила язык. Поняла, что он ответит ей и что воспоследует затем. Софья была хорошей ученицей своего родителя! Вместо того, коснувшись пальчиками его руки, сказала:
— Прости, княжич! Не помыслила путем!
Он посопел, сдвинув брови, не ведая, гневать ли ему далее. Но Софья и тут поняла и, щадя самолюбие Василия, перевела речь, вопросив о королеве: согласен ли он, что Ядвига красавица, каких поискать?
— В соборе на троне сидела словно каменная. Ни в губах крови! — отмолвил он и, поднявши взор, решась, словно в воду, домолвил: — Ты милей!
Оба замолкли, держась за руки. Анна со значением глянула на дочерь и мужа, внимательноглазый Витовт склонил голову: мол, все идет, как должно, жена!
А за столом все еще спорили, потом вновь запели хором.
Ежели даже Ягайло порешит удержать у себя Василия, — прикидывал меж тем Витовт. — Да нет! У князя Дмитрия это не единственный сын! Овчинка выделки не стоит… Ну, а тогда… Соню, конечно, надобно будет крестить в православие, тут и слова нет… Нет, не решится Ягайло на таковую пакость! Да и не до того ему нынче!
Скоро, однако, Витовту пришлось узнать, что двоюродному брату очень и очень «до того».
Вечером, проводив наконец русичей, он сидел порядком-таки опустошенный, мрачно глядя перед собой. На миг все его затеи показались Витовту бессильным метанием перед властью иной, давящей и подавляющей силы, и он позавидовал этим русичам, так несомненно уверенным в превосходстве себя самих и своей веры над всем этим каменным и пышным великолепием католического Запада…
Соня вошла неслышная, потерлась щекой о его руку.
— Ну как? — спросил, чтобы только спросить.
— Сегодня московский княжич показал княжеский норов! — возразила княжна. — Когда я спросила, не переменит ли веру, надулся как индюк! Вера, мол, одна, как родина, и ее не меняют! Едва меня не оттолкнул…
— По нраву тебе московит? — вопросил. Хотел сказать «по люби», да не повернулся язык. Дочь промолчала, поглядев затуманенным взглядом куда-то вдаль.
— Еще не знаю! — отмолвила после долгого раздумья. Витовт молча привлек дочь к себе. Любил ее, иногда, чувствовал, паче, чем сыновей, из которых пока еще не ведал, что получится. Слишком просты, бесхитростны были оба! Высказал задумчиво:
— Лишь бы он тебя полюбил! (Такого вот сыновьям не скажешь, а Соня — поймет!) Дочь продолжала ласкаться к отцу как кошка, покусывая ему пальцы.
— Я тебя люблю!
У Витовта дрогнули губы, рука невольно прошлась по затылку и плечам дочери. Внизу убирали остатки пиршества, отмывали полы и лавки, слышно было, как Анна распоряжается слугами.
Нравились ему высокие, с резными спинками, немецкие стулья, нравились даже такие вот, низкие, под кровлей, с окошком, сделанным в самой кровле, верхние горенки в немецких домах! Как досадно, что не его пригласили паны на польский трон! А Анна? Дети? А! — отмахнулся мысленно. — Все можно бы было устроить… Удастся ли хотя теперь выпихнуть дорогого братца вон из Литвы? С московскою помочью, возможно, и удастся! Хотя бы Троки, город и замок отцов, получить!
Русичи чем-то напомнили ему дом, Вильну, своих литвинов…
Вешают! Да, вешают! А в Литве он и не вешает даже, приказывает вешаться и — исполняют! Князев суд… Баловство одно у их, на Руси! Смерды с господами за одним столом… Спорят о вере! У католиков не поспоришь!
И готические уходящие ввысь своды, каменные ребра арок, пучки колонн нравились ему! И рыцарские замки нравились! Там у них, у рыцарей, в Мариенвердене, слишком остро ощущал он свою недостаточность. Отсюда были и варварская роскошь одежд, и причудливые вызолоченные доспехи, и щедрость, подчас превосходящая всякую меру, щедрость в голодающей, разоренной ежегодными набегами немцев Литве… Витовт был в душе западник, это и погубило впоследствии все его дело.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Буйство русичей (так называла этот пир и ведшиеся на нем разговоры стоустая сплетня) каким-то образом стало широко известно уже на другой день. О том шептались за спинами ничего не подозревавших московитов, многие из которых, проспавшись, уже и не помнили толком, о чем шла речь. Об том судили и рядили во дворце и особенно в монастырях и церкви. Даже в секретный разговор сановного гостя францисканского аббатства с архиепископом гнезненским, разговор, собственно говоря, посвященный другим вопросам, вклинилась «русская тема», как об этом можно было узнать из отрывков беседы приезжего гостя с польским архипастырем.
Прогуливаясь по галерее, высокий, мощного сложения Бодзанта наклонялся, начиная семенить, приникал ухом, дабы не пропустить негромких слов спутника своего, просто и даже бедно облаченного, в сандалиях на босу ногу, с сухим востроносым лицом, прочерченным твердыми морщинами, лицом человека, уверенного в себе и, паче того, преданного идее до растворения своего «я» в категориях долженствования. Под каменными сводами монастыря в этот час было пустынно, но и невзирая на то, сухощавый прелат говорил нарочито негромко, ибо беседа не предназначалась ни для чьих посторонних ушей.
— …Католическая церковь больна, серьезно больна! — говорил незнакомый нам приезжий минорит.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98