Пускай он думает, что тот, кто сюда заходил – кто бы это ни был, – снова вышел.
Долго, очень долго мы стоим в кромешной темноте и тишине настолько полной, что когда я сглатываю слюну, этот звук кажется мне оглушительным. Наконец, там, где стояли свечи, загорается тоненький лучик. Я слежу за тем, как тонкий вощеный фитиль зажигает одну свечу, вторую, третью – пока заалтарную стену заново не озаряют оранжевые языки, и тогда показывается он: длинная худая фигура посреди полукруга света.
Я делаю первые шаги ему навстречу. Я босиком, к тому же привыкла тихо передвигаться по ночам. Но он, видимо, тоже. Он резко вскидывает голову, совсем как животное, учуявшее чужого.
– Кто здесь? – Его голос звучит пронзительно, и у меня начинает стучать сердце, хотя я понимаю, что он не столько разозлен, сколько напуган.
Я продвигаюсь к световому кругу. Огонь отбрасывает тени на его лицо, глаза у него вспыхивают – настоящий кот, затаившийся во тьме. Ни я, ни он не одеты как подобает. На нем нет плаща, рубаха распахнута так, что мне видны его костлявые ключицы и гладкая обнаженная кожа на груди, жемчужно мерцающая в пламени свечей. Сама я являю собой застывшую нескладную фигуру в мятой сорочке, с гривой неприбранньгх волос. Тот самый кислый запах, который запомнился мне в день, когда я позировала ему для портрета, и сейчас витает в воздухе. Только теперь-то мне известно, что это за запах. Как тогда мой брат выразился? «От него разило дешевой сучьей дыркой»? Но если все-таки права Эрила, то как на такое мог отважиться мужчина, который боится женщин? А что, если он явился сюда покаяться?
– Я шла по коридору и увидела здесь свет. Что вы делаете?
– Работаю, – отрезал он.
Теперь позади него я различаю эскиз, прикрепленный к восточной стене алтаря, – прорисовку будущей фрески в полную величину, с дырочками, чтобы каждую линию, каждый штрих углем перенести на стену. Он своими руками делает то, что я знаю лишь в теории, и от мысли о его новых умениях я чувствую, что готова расплакаться. Я понимаю, мне не следует здесь находиться. Распутник он или нет – если нас тут застигнут наедине, то наши пути разойдутся навсегда. Но мое голодное любопытство пересиливает страхи, и я двигаюсь дальше, мимо художника, чтобы получше разглядеть рисунок.
Он до сих пор стоит у меня перед глазами: вся слава Флоренции, запечатленная сотней искусных движений пера; две группы людей на переднем плане, справа и слева от носилок на полу, где лежит тело девушки. Они чудесно изображены, эти зрители: живые мужчины и женщины нашего города, в каждом лице передан характер – мудрость, доброта, безмятежность, упрямство, – всему находится свое место. Его перо из заоблачных высей наконец-то спустилось на землю, и больше всего это заметно в фигуре девушки. Она сразу приковывает к себе взгляд. И не только тем, что помещена в центр композиции, а еще и своей напряженной хрупкостью. У меня в ушах еще звучит сквернословие Томмазо, и потому я невольно удивляюсь – где же он нашел такую модель? Может быть, он выискивает этих женщин только для того, чтобы их рисовать? Но разве бывают такие юные блудницы? То, что это девушка, а не женщина, очевидно: под сорочкой угадываются ее только-только набухающие груди, а членам придана легкая неуклюжая угловатость, как будто женственность еще не успела вступить в свои права. Но что поражает больше всего – это полная безжизненность тела…
– О-о. – Слова вырываются у меня, прежде чем я успеваю за ними уследить. – Вы многому научились в нашем городе. Как вам это удается? Отчего я сразу понимаю, что она мертва? Когда я гляжу на нее, это ясно. Но что убеждает меня в этом? Объясните мне. Когда я рисую человеческие тела, я не умею провести грань между сном и смертью. У меня мертвецы выглядят так, будто бодрствуют с закрытыми глазами. – Ну вот. Вырвалось. Я жду, что он рассмеется мне в лицо или тысячами других способов выкажет мне свое презрение. Тишина сгущается, и я начинаю пугаться, стоя рядом с ним в темноте.
– Могу вам сообщить, мессер, что это не исповедь перед Богом: Он уже давно все знает, – говорю я тихо. – Это исповедь перед вами. Ну, так, может быть, вы что-нибудь скажете в ответ?
Я гляжу мимо него в сумрачную глубину часовни. Лучшего места не придумать. Наверняка эти стены услышат в грядущие годы что-нибудь и пострашнее.
– Вы рисуете? – спрашивает он мягко.
– Да. Да. Но мне этого мало. Я хочу заниматься живописью. Как вы. – Внезапно мне кажется, что сейчас самое главное на свете – обо все рассказать ему. – Неужели это так ужасно? Если бы я родилась мальчиком, и у меня был бы талант, меня бы наверняка отправили учиться к мастеру. Как учились вы. Тогда бы и я тоже умела оживить эти стены красками. А вместо того я сижу тут взаперти, пока родители подыскивают мне мужа. В конце концов они купят мне кого-нибудь знатного, и я переселюсь к нему в дом, буду вести его хозяйство, рожать ему детей и постепенно затеряюсь в ткани его жизни, как светлая нить теряется в пестром ковре. А город тем временем будут заполнять живописцы, возносящие славу Господу. А я так никогда и не узнаю, по силам ли и мне делать то же самое. Даже если у меня и нет такого дарования, как у вас, художник, у меня есть желание творить. Вы должны мне помочь. Пожалуйста.
И я чувствую, что он понял меня. Он не смеется и не отворачивается от меня. Но что он может мне сказать? Что вообще можно на такое сказать? Я слишком заносчива – даже в отчаяний.
– Если вам нужна помощь, вы должны просить ее у Бога. Это ваше с Ним дело.
– Да, но я уже просила. И Он послал мне вас. – От колеблющегося пламени по его лицу пробегают тени, и мне больше не видно его выражение. Но я чересчур молода и нетерпелива, чтобы долго выносить молчание. – Разве вы не понимаете? Мы же с вами союзники. Если бы я хотела вам навредить, то рассказала бы родителям о том, как вы накинулись на меня в ту первую нашу встречу.
– Так-то оно так, только мне кажется, вы в тот день погрешили против приличий не меньше моего, – спокойно замечает он. – Как и сейчас, когда мы с вами здесь наедине. – И он принимается собирать свои вещи, готовясь потушить свечи, а я вижу, что все снова вот-вот ускользнет от меня.
– Почему вы все время отталкиваете меня? Только потому, что я – женщина? – Я перевожу дух. – Потому что, сдается мне, вы многому тут научились – но не совсем тому, что нужно. – Он замирает, хотя не поворачивается и никак еще не откликается на мои слова. – Я говорю… я говорю об этой вашей девушке, на носилках. Любопытно узнать, сколько вы ей заплатили, чтобы она улеглась перед вами?
Теперь он оборачивается и глядит прямо на меня. Лицо его кажется бескровным в свечном пламени. Но отступать уже некуда.
– Я знаю, чем вы занимаетесь по ночам, мессер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104
Долго, очень долго мы стоим в кромешной темноте и тишине настолько полной, что когда я сглатываю слюну, этот звук кажется мне оглушительным. Наконец, там, где стояли свечи, загорается тоненький лучик. Я слежу за тем, как тонкий вощеный фитиль зажигает одну свечу, вторую, третью – пока заалтарную стену заново не озаряют оранжевые языки, и тогда показывается он: длинная худая фигура посреди полукруга света.
Я делаю первые шаги ему навстречу. Я босиком, к тому же привыкла тихо передвигаться по ночам. Но он, видимо, тоже. Он резко вскидывает голову, совсем как животное, учуявшее чужого.
– Кто здесь? – Его голос звучит пронзительно, и у меня начинает стучать сердце, хотя я понимаю, что он не столько разозлен, сколько напуган.
Я продвигаюсь к световому кругу. Огонь отбрасывает тени на его лицо, глаза у него вспыхивают – настоящий кот, затаившийся во тьме. Ни я, ни он не одеты как подобает. На нем нет плаща, рубаха распахнута так, что мне видны его костлявые ключицы и гладкая обнаженная кожа на груди, жемчужно мерцающая в пламени свечей. Сама я являю собой застывшую нескладную фигуру в мятой сорочке, с гривой неприбранньгх волос. Тот самый кислый запах, который запомнился мне в день, когда я позировала ему для портрета, и сейчас витает в воздухе. Только теперь-то мне известно, что это за запах. Как тогда мой брат выразился? «От него разило дешевой сучьей дыркой»? Но если все-таки права Эрила, то как на такое мог отважиться мужчина, который боится женщин? А что, если он явился сюда покаяться?
– Я шла по коридору и увидела здесь свет. Что вы делаете?
– Работаю, – отрезал он.
Теперь позади него я различаю эскиз, прикрепленный к восточной стене алтаря, – прорисовку будущей фрески в полную величину, с дырочками, чтобы каждую линию, каждый штрих углем перенести на стену. Он своими руками делает то, что я знаю лишь в теории, и от мысли о его новых умениях я чувствую, что готова расплакаться. Я понимаю, мне не следует здесь находиться. Распутник он или нет – если нас тут застигнут наедине, то наши пути разойдутся навсегда. Но мое голодное любопытство пересиливает страхи, и я двигаюсь дальше, мимо художника, чтобы получше разглядеть рисунок.
Он до сих пор стоит у меня перед глазами: вся слава Флоренции, запечатленная сотней искусных движений пера; две группы людей на переднем плане, справа и слева от носилок на полу, где лежит тело девушки. Они чудесно изображены, эти зрители: живые мужчины и женщины нашего города, в каждом лице передан характер – мудрость, доброта, безмятежность, упрямство, – всему находится свое место. Его перо из заоблачных высей наконец-то спустилось на землю, и больше всего это заметно в фигуре девушки. Она сразу приковывает к себе взгляд. И не только тем, что помещена в центр композиции, а еще и своей напряженной хрупкостью. У меня в ушах еще звучит сквернословие Томмазо, и потому я невольно удивляюсь – где же он нашел такую модель? Может быть, он выискивает этих женщин только для того, чтобы их рисовать? Но разве бывают такие юные блудницы? То, что это девушка, а не женщина, очевидно: под сорочкой угадываются ее только-только набухающие груди, а членам придана легкая неуклюжая угловатость, как будто женственность еще не успела вступить в свои права. Но что поражает больше всего – это полная безжизненность тела…
– О-о. – Слова вырываются у меня, прежде чем я успеваю за ними уследить. – Вы многому научились в нашем городе. Как вам это удается? Отчего я сразу понимаю, что она мертва? Когда я гляжу на нее, это ясно. Но что убеждает меня в этом? Объясните мне. Когда я рисую человеческие тела, я не умею провести грань между сном и смертью. У меня мертвецы выглядят так, будто бодрствуют с закрытыми глазами. – Ну вот. Вырвалось. Я жду, что он рассмеется мне в лицо или тысячами других способов выкажет мне свое презрение. Тишина сгущается, и я начинаю пугаться, стоя рядом с ним в темноте.
– Могу вам сообщить, мессер, что это не исповедь перед Богом: Он уже давно все знает, – говорю я тихо. – Это исповедь перед вами. Ну, так, может быть, вы что-нибудь скажете в ответ?
Я гляжу мимо него в сумрачную глубину часовни. Лучшего места не придумать. Наверняка эти стены услышат в грядущие годы что-нибудь и пострашнее.
– Вы рисуете? – спрашивает он мягко.
– Да. Да. Но мне этого мало. Я хочу заниматься живописью. Как вы. – Внезапно мне кажется, что сейчас самое главное на свете – обо все рассказать ему. – Неужели это так ужасно? Если бы я родилась мальчиком, и у меня был бы талант, меня бы наверняка отправили учиться к мастеру. Как учились вы. Тогда бы и я тоже умела оживить эти стены красками. А вместо того я сижу тут взаперти, пока родители подыскивают мне мужа. В конце концов они купят мне кого-нибудь знатного, и я переселюсь к нему в дом, буду вести его хозяйство, рожать ему детей и постепенно затеряюсь в ткани его жизни, как светлая нить теряется в пестром ковре. А город тем временем будут заполнять живописцы, возносящие славу Господу. А я так никогда и не узнаю, по силам ли и мне делать то же самое. Даже если у меня и нет такого дарования, как у вас, художник, у меня есть желание творить. Вы должны мне помочь. Пожалуйста.
И я чувствую, что он понял меня. Он не смеется и не отворачивается от меня. Но что он может мне сказать? Что вообще можно на такое сказать? Я слишком заносчива – даже в отчаяний.
– Если вам нужна помощь, вы должны просить ее у Бога. Это ваше с Ним дело.
– Да, но я уже просила. И Он послал мне вас. – От колеблющегося пламени по его лицу пробегают тени, и мне больше не видно его выражение. Но я чересчур молода и нетерпелива, чтобы долго выносить молчание. – Разве вы не понимаете? Мы же с вами союзники. Если бы я хотела вам навредить, то рассказала бы родителям о том, как вы накинулись на меня в ту первую нашу встречу.
– Так-то оно так, только мне кажется, вы в тот день погрешили против приличий не меньше моего, – спокойно замечает он. – Как и сейчас, когда мы с вами здесь наедине. – И он принимается собирать свои вещи, готовясь потушить свечи, а я вижу, что все снова вот-вот ускользнет от меня.
– Почему вы все время отталкиваете меня? Только потому, что я – женщина? – Я перевожу дух. – Потому что, сдается мне, вы многому тут научились – но не совсем тому, что нужно. – Он замирает, хотя не поворачивается и никак еще не откликается на мои слова. – Я говорю… я говорю об этой вашей девушке, на носилках. Любопытно узнать, сколько вы ей заплатили, чтобы она улеглась перед вами?
Теперь он оборачивается и глядит прямо на меня. Лицо его кажется бескровным в свечном пламени. Но отступать уже некуда.
– Я знаю, чем вы занимаетесь по ночам, мессер.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104