Мы встали в ногах у покойника. Чиновник взглянул на меня:
– Госпожа готова?
Я передала младенца на руки матери. Она улыбнулась мне.
– Не бойся, дитя мое, – сказала она. – Есть силы куда более могучие, чем наши с тобой.
Чиновник наклонился и откинул покров. Я закрыла глаза – и через миг открыла их. Передо мной предстало окровавленное лицо мужчины средних лет, которого я ни разу в жизни не видела.
Эрила, стоявшая возле меня, издала скорбный вопль:
– О, господин, о, господин мой, что же с тобой сделали? – Когда я повернулась, она бросилась ко мне, вцепилась в меня и запричитала: – Ах, бедная моя госпожа, не смотрите, не смотрите! Какой ужас! Что же с нами теперь будет?
Я попыталась стряхнуть с себя ее руки, но она висела на мне как пиявка.
– Ты что, с ума сошла? – в ужасе прошептала я. – Это же не Кристофоро! – Но она продолжала выть. Я беспомощно поглядела на мать, которая сразу же подошла к нам. Чиновник внимательно за нами наблюдал. Наверное, он уже насмотрелся на женщин, охваченных горем, и потому был готов ко всяким неожиданностям.
Мама посмотрела на тело, потом на меня. Взгляд у нее был пронзительный.
– Милая моя, милая доченька, – сказала она громко, – я понимаю твои чувства. Ты не в силах понять, как Господь мог попустить подобное горе и в одночасье отнять у тебя любимого. Оплачь же его, оплачь своего Кристофоро, и да упокоится он в мире. Там, где он теперь, ему лучше.
Я стояла, разинув рот в немой оторопи, когда моя новообретенная нежная женственность сама пришла мне на помощь: я заплакала. Торопливые крупные слезы, хлынув, уже не могли остановиться. Крошка проснулась и тоже подняла крик. Так мы и стояли все вместе, являя картину неутешного женского горя, и чиновник взял перо и поставил напротив имени моего мужа жирный крест.
Мы снова оказались в неуютном, таком неуютном парадном зале. Эрила, у которой слезы просохли в тот самый миг, когда мы вышли из здания больницы, принесла вина, приправленного специями, заставила меня глотнуть питья, приготовленного из снадобий, что хранились в ее заветном мешочке, а потом обняла меня и вышла, плотно закрыв за собой дверь. Малышка лежала у меня на руках и, моргая, глядела на меня. Я обратилась к матери.
– Ну, – сказала я, все еще находясь в оцепенении, – где же он?
– Уехал.
– Куда уехал?
– В глушь. Вместе с Томмазо. Утром того дня, когда ты рожала, он зашел за мной и рассказал о том, что между вами произошло. Сообщив мне о своем решении, он распорядился, чтобы был найден труп с запиской в руке, которая навела бы власти на наш след – для опознания. Прости, что я причинила тебе боль этим маскарадом. Я не сказала тебе сразу всей правды, потому что опасалась, что в нынешнем состоянии ты не сумеешь притвориться как следует. – Мать говорила спокойным, будничным тоном, словно государственный муж, чья повседневная работа – принимать важные решения и потом разъяснять их смысл перепуганному народу. Но мне недоставало ее хладнокровия.
– Но… я ничего не понимаю. Почему? Неужели так важно, что ребенок был не от него? Ведь это…
– Ведь это точно не известно? Не тревожься, Алессандра. Я все знаю. И не берусь тебя судить. На это есть иной суд, и на том суде, наверное, мы с тобой однажды будем стоять бок о бок. – Она вздохнула. – Он ушел не из-за ребенка. Просто он… Да нет, я не буду говорить за него. Он попросил, когда все откроется, вручить тебе вот это. Хотя, мне кажется, потом было бы благоразумно его уничтожить.
И мать достала из-за лифа платья письмо. Я взяла его дрожащими руками. Дочка захныкала у меня на руках. Я убаюкала ее, а потом взломала печать.
У него был такой изящный почерк. Какой разительный контраст с грубыми каракулями в книге записей из Санто Спирито! От одного вида этого почерка я испытала удовольствие. Удовольствие и признательность.
Моя дорогая Алессандра,
Когда ты будешь читать это письмо, мы будем уже далеко. А ты, с Божьей помощью, уже разрешишься от бремени здоровым ребенком. Томмазо сейчас нуждается во мне. Увечья, нанесенные ему, ужасны, и теперь, когда от его красоты не осталось и следа, а тело изуродовано, я нужен ему больше, чем когда-либо. Я не могу не отдавать себе отчет в том, что моя похоть в какой-то мере воспитала его, а значит, теперь мой долг – облегчить причиненное по моей вине страдание. Мой долг. И мое желание – да, это так. Если бы мы с тобой продолжали житьвместе, я бы ощущал эту боль всю оставшуюся жизнь и был бы невеселым спутником для тебя и для твоего ребенка.
С моей смертью перед тобой открывается иное будущее. Так как у меня нет других родственников, которые могли бы претендовать на мое имущество, я составил завещание, по которому Томмазо достается достаточная сумма денег, чтобы обеспечить нам с ним скромное, но безбедное существование, остальное же мое состояние отходит к тебе. Само по себе это необычно, и, быть может, найдутся такие, кто станет оспаривать мою волю, и тем не менее она совершенно законна и подлежит обязательному исполнению. Твое будущее – в твоих руках. Ты достаточно молода, чтобы снова выйти замуж. Может быть, ты решишь вернуться к родителям или даже отважишься жить одна. Я нисколько не сомневаюсь в твоей отваге. Впрочем, мне кажется, у твоей матери на этот счет имеются соображения, к которым тебе стоит прислушаться.
Прошу тебя простить мне резкие слова, сказанные в галерее. Несмотря на наше соглашение, я привязался к тебе больше, чем полагал возможным, и потому твоя измена больно ранила меня. Как и моя – тебя. Я хочу, чтобы ты знала: я испытывал к тебе такие сильные чувства, на какие только был способен. И буду испытывать впредь.
Ключ, вложенный в это письмо, – от шкафа для манускриптов в моем кабинете. Тебя удивит его содержимое. Я предпочитаю видеть этот манускрипт в твоих руках, нежели в чьих-нибудь еще, поскольку мы оба прекрасно понимаем, что иначе он стал бы военной добычей или – хуже того – пищей для огня, хотя, я уверен, иные назвали бы это кражей. Ты разбираешься в великом новом искусстве нашего города ничуть не хуже, чем многие знакомые мне мужчины. Твой отец мог бы гордиться тобой. Остаюсь твоим любящим мужем,
Кристофоро Ланджелла.
Я крепко сжала ключ и прочла письмо во второй раз. Потом в третий. Через некоторое время матери пришлось забрать его у меня из рук, потому что мои слезы уже размывали ровные строки, делая из них чернильные ручьи, а содержание письма было таково, что сейчас не подобало затемнять его смысл. Эрила права. После родов мозги у женщины размягчаются. В таком состоянии мы готовы полюбить кого угодно – даже человека, который бросил или предал нас. Теперь, похоже, мне предстоит воспитывать дочь не только без мужа, но и без родного деда. «Твой отец мог бы гордиться тобой».
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104