Плотоядный рот попрошайки превратился в пасть дьявола, из него выползала змея, она переливалась разноцветными красками и шипела с похотливой яростью, она давила и душила меня до тех пор, пока я с криком не проснулась. Но видимо, мне только приснился этот крик, потому что во всем доме стояла гробовая тишина.
Соломенный тюфяк Эрилы возле двери оказался пуст. Тьма выла мне в уши. Мне мерещился в ней змеиный шелест. На коже от страха проступал пот. Меня покинули одну в доме греха, и скоро дьявол придет забрать меня отсюда. Я заставила себя подняться и зажечь светильник. Тени отступили в углы и заколыхались там как волны. Я принялась отчаянно рыться в своем сундуке, вытаскивая со дна рисунки, мелки и перья. Молитва способна обретать множество различных форм. Если сон приводит дьявола, а грехи мужа лишают меня слов, тогда я буду бодрствовать и попытаюсь молиться Богу посредством моего пера, постараюсь вызвать образ Богоматери, чтобы она заступилась за меня.
Пока я выбирала кусок угля, руки у меня тряслись. Я не рисовала уже несколько недель, он успел затупиться. Я отыскала нож, завернутый в кусок отцовской материи, и принялась затачивать уголь, и этот знакомый звук ласкал мне слух. Но от темноты ли, или оттого, что мои пальцы были влажными, лезвие вдруг выскользнуло из них и рассекло мне ладонь и запястье.
Кровь брызнула немедленно – такая яркая на фоне моей землисто-бледной кожи, что никакая краска не смогла бы с ней сравниться. Я словно завороженная наблюдала за тем, как алый ручеек делается шире, растекается и наконец, дойдя до локтя, начинает капать на пол. Что за историю рассказывал мне как-то Томмазо? О сумасшедшем в тюрьме, который вскрыл себе вены, чтобы написать на стене о своей невиновности, но, начав, уже не мог остановиться, и на следующее утро его обнаружили обескровленным и бездыханным в углу камеры, а все стены были испещрены засохшими черными словами. Какие истории поведала бы сейчас я, если бы нашла для них нужный цвет? От этой мысли меня бросило в дрожь. Теперь кровь текла сильнее. Надо наложить жгут, как меня учила Эрила. Но не сейчас. Я схватила глиняную мисочку, в которой летом зажигали куренье от комаров, и подставила под рану. Капли сливались, набухали на моей коже, а затем, крупные и тяжелые, падали в миску. Вскоре там собралась уже небольшая лужица. Жидкость жизни, Божьи чернила, слишком драгоценные для бумаги. Вскоре я почувствую боль. Мне понадобится ткань, чтобы туго перевязать руку. Но тряппица, в которую был завернут нож, слишком мала для этого, а все мои одежды жалко пачкать. Я сняла через голову ночную рубашку. Использую ее. Сейчас… Сначала нужно выбрать кисточку, из горностая: у нее кончик толстый, как солнечный луч. В полированном зеркале отразилось мое тело. Мне снова вспомнилась змея, плясавшая по натертым маслом рукам попрошайки, переливавшаяся чешуйками на солнце. При свете светильника капельки пота на моей коже казались жемчужинами. Мой муж и мой брат в эти минуты, скорее всего, сплетаются в экстазе, утоляя вожделение. Я никогда не почувствую того, что чувствуют сейчас они. Мое собственное тело останется для меня чужой страной – неизученной и нетронутой. Никто не будет ласкать мою кожу, восхищаться ее красотой. Я погрузила ногти в кровь и быстрым движением провела прохладную влажную полосу от левого плеча вниз, затем по груди. На моей коже словно расцвел алый флаг.
– …Ради Бога…
Она сразу вцепилась в меня, как увидела. Миска полетела на пол и раскололась, кровь выплеснулась на пол.
– Оставь меня!
Она выхватила у меня кисточку, сжала мне руку повыше локтя и подняла ее кверху. Ее пальцы тисками впились мне тело, надавливая, чтобы унять кровь.
– Оставь меня в покое, Эрила! – снова закричала я, и голос мой прозвучал высоко и сердито.
– Не оставлю! Вы все еще во власти сна. Вы так метались и стонали, что я отправилась за снотворным для вас. – И другой рукой она подхватила мою сорочку и начала туго обматывать ею мою рану.
– Ай! Больно! Оставь меня в покое, говорю тебе, со мной все хорошо.
– Еще бы не хорошо, ведь вы совсем обезумели.
Я и сама понимала, что со мной что-то не так, потому что мы обе услышали мой смех – а смеяться было нечему. Я заметила, как у Эрилы расширяются глаза от ужаса. Она притянула меня к себе, прижав к груди так крепко, что я едва могла дышать.
– Все хорошо, все хорошо, – повторяла я, и вот уже мой смех перешел в слезы, и тут боль от пореза прожгла меня, как каленым железом, и мне пришлось уже бороться кое с чем посильнее жалости к себе.
28
После той ночи я еще некоторое время хворала. Эрила так переполошилась, что отобрала у меня все ножи и кисти до тех пор, пока меня не покинет буйство. Я много спала и утратила вкус к еде и к жизни. Рана распухла и загноилась, за этим последовала лихорадка. Эрила нянчилась со мной, пользовала меня травами и припарками, пока рана не затянулась и не началось выздоровление, хотя на руке и остался шрам, из сердитой красной черты превратившийся в выпуклую белую полосу, которая сохранилась и по сей день. И все это время она сидела возле меня, как цербер, так что когда в первый день явился муж – справиться о моем здоровье, до меня донесся из-за двери их разговор на повышенных тонах, но у меня даже не возникло вопроса – кто из них одержит верх в споре.
Позже, когда вернувшийся ко мне покой вновь стал внушать ей доверие, а мое настроение улучшилось настолько чтобы выслушивать ее остроты, я спросила ее, что между ними тогда происходило, и она разыграла в ролях целую сценку, чтобы позабавить меня: как он, подлец, вставал в позу и угрожал и как она, черная рабыня, полуведьма, плела ему россказ, что от переживаний у меня случился внезапный выкидыш – была до того наглая ложь, что мне даже понравилось.
– Нужели ты правда сказала ему такое?
– А почему нет? Ему ведь нужен ребенок. И пора бы уж понять, что ваш братец никого не родит, сколько его ни дери.
– Но…
– Никаких «но». Я правильно поняла – он заключил с вами уговор. Так что пускай сам его соблюдает. Если ему нравится нюхать задницы, это его дело. Томмазо – всего лишь одна из его шлюх на стороне. А хозяйка дома – вы. И пусть обращается с вами, как надлежит обращаться с хозяйкой дома.
– А он что сказал?
– О… что он и понятия не имел, что сожалеет, и… тра-ляля. Что они смыслят в женских делах? Только упомяни об этой крови – и даже любители сучьих дырок в обморок грохнуться готовы, что уж говорить о кобелятниках!
– Эрила! – расхохоталась я. – Да ты ругаешься хуже Томмазо!
Она передернула плечами:
– Зато веду себя приличнее. Вы, благородные дамы, и понятия не имеете, что они о вас говорят. Ведь вы или стоите, закатив глаза к небесам, или райские яблочки покусываете у них на глазах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104
Соломенный тюфяк Эрилы возле двери оказался пуст. Тьма выла мне в уши. Мне мерещился в ней змеиный шелест. На коже от страха проступал пот. Меня покинули одну в доме греха, и скоро дьявол придет забрать меня отсюда. Я заставила себя подняться и зажечь светильник. Тени отступили в углы и заколыхались там как волны. Я принялась отчаянно рыться в своем сундуке, вытаскивая со дна рисунки, мелки и перья. Молитва способна обретать множество различных форм. Если сон приводит дьявола, а грехи мужа лишают меня слов, тогда я буду бодрствовать и попытаюсь молиться Богу посредством моего пера, постараюсь вызвать образ Богоматери, чтобы она заступилась за меня.
Пока я выбирала кусок угля, руки у меня тряслись. Я не рисовала уже несколько недель, он успел затупиться. Я отыскала нож, завернутый в кусок отцовской материи, и принялась затачивать уголь, и этот знакомый звук ласкал мне слух. Но от темноты ли, или оттого, что мои пальцы были влажными, лезвие вдруг выскользнуло из них и рассекло мне ладонь и запястье.
Кровь брызнула немедленно – такая яркая на фоне моей землисто-бледной кожи, что никакая краска не смогла бы с ней сравниться. Я словно завороженная наблюдала за тем, как алый ручеек делается шире, растекается и наконец, дойдя до локтя, начинает капать на пол. Что за историю рассказывал мне как-то Томмазо? О сумасшедшем в тюрьме, который вскрыл себе вены, чтобы написать на стене о своей невиновности, но, начав, уже не мог остановиться, и на следующее утро его обнаружили обескровленным и бездыханным в углу камеры, а все стены были испещрены засохшими черными словами. Какие истории поведала бы сейчас я, если бы нашла для них нужный цвет? От этой мысли меня бросило в дрожь. Теперь кровь текла сильнее. Надо наложить жгут, как меня учила Эрила. Но не сейчас. Я схватила глиняную мисочку, в которой летом зажигали куренье от комаров, и подставила под рану. Капли сливались, набухали на моей коже, а затем, крупные и тяжелые, падали в миску. Вскоре там собралась уже небольшая лужица. Жидкость жизни, Божьи чернила, слишком драгоценные для бумаги. Вскоре я почувствую боль. Мне понадобится ткань, чтобы туго перевязать руку. Но тряппица, в которую был завернут нож, слишком мала для этого, а все мои одежды жалко пачкать. Я сняла через голову ночную рубашку. Использую ее. Сейчас… Сначала нужно выбрать кисточку, из горностая: у нее кончик толстый, как солнечный луч. В полированном зеркале отразилось мое тело. Мне снова вспомнилась змея, плясавшая по натертым маслом рукам попрошайки, переливавшаяся чешуйками на солнце. При свете светильника капельки пота на моей коже казались жемчужинами. Мой муж и мой брат в эти минуты, скорее всего, сплетаются в экстазе, утоляя вожделение. Я никогда не почувствую того, что чувствуют сейчас они. Мое собственное тело останется для меня чужой страной – неизученной и нетронутой. Никто не будет ласкать мою кожу, восхищаться ее красотой. Я погрузила ногти в кровь и быстрым движением провела прохладную влажную полосу от левого плеча вниз, затем по груди. На моей коже словно расцвел алый флаг.
– …Ради Бога…
Она сразу вцепилась в меня, как увидела. Миска полетела на пол и раскололась, кровь выплеснулась на пол.
– Оставь меня!
Она выхватила у меня кисточку, сжала мне руку повыше локтя и подняла ее кверху. Ее пальцы тисками впились мне тело, надавливая, чтобы унять кровь.
– Оставь меня в покое, Эрила! – снова закричала я, и голос мой прозвучал высоко и сердито.
– Не оставлю! Вы все еще во власти сна. Вы так метались и стонали, что я отправилась за снотворным для вас. – И другой рукой она подхватила мою сорочку и начала туго обматывать ею мою рану.
– Ай! Больно! Оставь меня в покое, говорю тебе, со мной все хорошо.
– Еще бы не хорошо, ведь вы совсем обезумели.
Я и сама понимала, что со мной что-то не так, потому что мы обе услышали мой смех – а смеяться было нечему. Я заметила, как у Эрилы расширяются глаза от ужаса. Она притянула меня к себе, прижав к груди так крепко, что я едва могла дышать.
– Все хорошо, все хорошо, – повторяла я, и вот уже мой смех перешел в слезы, и тут боль от пореза прожгла меня, как каленым железом, и мне пришлось уже бороться кое с чем посильнее жалости к себе.
28
После той ночи я еще некоторое время хворала. Эрила так переполошилась, что отобрала у меня все ножи и кисти до тех пор, пока меня не покинет буйство. Я много спала и утратила вкус к еде и к жизни. Рана распухла и загноилась, за этим последовала лихорадка. Эрила нянчилась со мной, пользовала меня травами и припарками, пока рана не затянулась и не началось выздоровление, хотя на руке и остался шрам, из сердитой красной черты превратившийся в выпуклую белую полосу, которая сохранилась и по сей день. И все это время она сидела возле меня, как цербер, так что когда в первый день явился муж – справиться о моем здоровье, до меня донесся из-за двери их разговор на повышенных тонах, но у меня даже не возникло вопроса – кто из них одержит верх в споре.
Позже, когда вернувшийся ко мне покой вновь стал внушать ей доверие, а мое настроение улучшилось настолько чтобы выслушивать ее остроты, я спросила ее, что между ними тогда происходило, и она разыграла в ролях целую сценку, чтобы позабавить меня: как он, подлец, вставал в позу и угрожал и как она, черная рабыня, полуведьма, плела ему россказ, что от переживаний у меня случился внезапный выкидыш – была до того наглая ложь, что мне даже понравилось.
– Нужели ты правда сказала ему такое?
– А почему нет? Ему ведь нужен ребенок. И пора бы уж понять, что ваш братец никого не родит, сколько его ни дери.
– Но…
– Никаких «но». Я правильно поняла – он заключил с вами уговор. Так что пускай сам его соблюдает. Если ему нравится нюхать задницы, это его дело. Томмазо – всего лишь одна из его шлюх на стороне. А хозяйка дома – вы. И пусть обращается с вами, как надлежит обращаться с хозяйкой дома.
– А он что сказал?
– О… что он и понятия не имел, что сожалеет, и… тра-ляля. Что они смыслят в женских делах? Только упомяни об этой крови – и даже любители сучьих дырок в обморок грохнуться готовы, что уж говорить о кобелятниках!
– Эрила! – расхохоталась я. – Да ты ругаешься хуже Томмазо!
Она передернула плечами:
– Зато веду себя приличнее. Вы, благородные дамы, и понятия не имеете, что они о вас говорят. Ведь вы или стоите, закатив глаза к небесам, или райские яблочки покусываете у них на глазах.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104